Все будет хорошо (часть2)

Утреннее солнце бесчувственно растеклось по лицу. Ему явно не хотелось ни будить меня, ни согревать. Оно просто светило, потому что настал нужный час. Вот и я по той же причине проснулась и открыла глаза. Села на кровати, бессмысленно уставилась на свою выглядывающую из-под одеяла ногу, пошевелила большим пальцем. Меня ждал абсолютно пустой день, без списка дел и целей, без приготовленных заботливо сценариев и предписаний. Ничего не нужно делать, никуда не нужно идти, ни с кем не требуется встречаться. Ничего не требовалось, ничего и не хотелось. Ничего. Я свесила ноги с кровати и перевела взгляд на окно. За стеклом серой скалой высился какой-то дом, с улиц не доносилось ни звука. Еще немного подрейфовав по сонной глади разума, я снова легла в постель и закрыла глаза. Спать не хотелось, но это самое простое и очевидное, чем я могла себя занять.
Снилось мне ничего. Я видела сон, в котором ничего не было, ни меня, ни людей, ни мира, ни событий. Снящаяся бессмысленность. Очнувшись с сердцем, стучащим слишком медленно, с дыханием слишком поверхностным, я все-таки заставила себя подняться с постели, чтобы вновь не провалиться в этот кошмар, где не было даже страха. Надеюсь, подобный сон мне больше не присниться.
Я приняла душ, так и не сумев насладиться струями то слишком, то недостаточно горячей воды, пахнувшей хлоркой. Привела себя в порядок, оделась. Почти как всегда, как было это раньше. Оставалось только найти место, куда мне нужно было пойти, найти хоть какую-то цель, иначе я просто не знала, зачем мне нужен этот день. Зачем?
Вспомнив про бесплатную столовую, визит туда я внесла первой же строчкой в пустующий список дел.
Я перешла неширокую улицу, даже не посмотрев по сторонам, все равно здесь никто не ездил. Дорогу давно никто не ремонтировал, асфальт был весь в трещинах и выбоинах, в дождевых стоках скопился мусор, бордюры крошились. Ненадолго остановившись, я огляделась. Все окружающее меня ничем не уступало размотанной за моей спиной ленте дороги. Серое, старое, облупленное, заброшенное, без ухода и ремонта. Даже люди. Из дверей столовой вышел мужчина уже с утра выглядевший усталым и опустошенным, лицо в морщинах, одежда в складках, на ботинках пыль. Такой же забытый, как и все вокруг.
Чем лучше, точнее и качественнее становилась система предписаний, тем все больше и больше сжимался город в тугой, ровно пульсирующий комок жизни, а все, что оставалось за его пределами рушилось, рассыпалось, старело и забывалось. Может быть, я даже смогу застать время строительства второй стены, отсекающей живое необходимое от мертвого и ненужного. Я находилась на самой границе, будто в ожидании решения оставят меня за стеной или впустят за ее границу.
Почувствовав, как внутри меня снова поднимается страх, встревоженный подобными мыслями, я поспешила скрыться в здании, чтобы и самой не начать рассыпаться на мелкие камешки.
Столовая оказалась неприветливой, почти пустой. Кухарка на раздачи равнодушно шлепнула мне на тарелку какой-то каши, налила стакан чая и тут же забыла, что вообще видела меня. Взгляд ее проходил сквозь мое тело куда-то в неведомое время и пространство. Наверное, она не понимала, почему она должна работать в таком странном месте, не принимала, почему это предписание было сделано именно ей, не желала замечать тех, кто был упущен из Системы, потому что боялась. Я и сама боялась себя такой, какой я была. Ненужной, не записанной ни в чьи списки, потерянной.
Каша оказалась остывшей и невкусной, пресной и водянистой. Но я съела ее, просто потому, что хотелось делать хоть что-то, хотя бы есть. Выпила теплый чай, оставив на дне стакана густой сироп из не размешанного сахара.
Больше делать было нечего, до обеда было далеко. Я отнесла тарелки в нужное окно и снова вышла на улицу. Села в припаркованную недалеко машину. Вставила ключ в замок, но не повернула. Ехать было некуда.
Это было странное ощущение. Я не привыкла к такому, не привыкла не знать что для меня хорошо, что лучше, что нужно сделать и что сказать. И это незнание очень утомляло, давило на меня тяжестью, от которой я устала уже в первое же утро первого дня вне Системы.
Может, вернуться к себе в комнату и снова лечь спать? И не вставать, не ходить, не думать о том, что мне делать, ни о чем не думать. Но тут я вспомнила сон, который мне снился, кошмарное ощущение бессмысленности, полностью тебя поглощающей, и повернула ключ в замке зажигания.
Найду работу, возьму в библиотеке книги, заведу новых знакомых, и все будет как раньше. Каждое утро подъем и привычная дорога, встречи по четвергам и субботам с одними, а в понедельник с другими, традиции ходить в кино каждый второй вторник и звонить каждые три дня. Больше привычек, больше готовых, размеченных, расчерченных пунктиром траекторий моей жизни.
- Простите, но вы не имеете право на регистрацию на Бирже труда, – сказала мне девушка, возвращая мне идентификационную карточку.
Я устало облокотилась на стойку перед регистрационным окошком. Очередь за моей спиной терпеливо переминалась с ноги на ногу.
- Почему?- задала я вопрос без предисловий.
- Ваш идентификационный профиль заблокирован. Причина не указана, – девушка посмотрела на меня из-за стекла даже почти сочувственно. – Вам придется ждать конца месяца, чтобы ваш куратор помог вам во всем разобраться. К сожалению, пока ничем помочь не могу. Следующий, – выкрикнула девушка громко, давая понять, что разговор окончен.
Я попробовала проверить свой счет в банке, но в доступе было отказано. Отказано было мне и в библиотеке, и в метро, и даже в бесплатной точке доступа к архивной сети. Везде мой профиль был заблокирован. Я была выкинута из Системы. Насильно, без предупреждения.
Вспомнив, что часто видела около маленьких магазинчиков или кафе объявления о поиске работников, я попробовала устроиться на работу неофициально. Но все мне отказывали.
- У меня нет такого пункта в предписаниях, дорогая, - сказал мне седовласый владелец овощного магазинчика, покуривая трубку за прилавком.
- Хотя бы ненадолго, я в отчаянном положении, у меня денег нет даже на проезд в автобусе – повторила я попытку, давя на жалость и сострадательность.
Старик выпустил струю дыма и, ткнув в меня трубкой, снова ответил мне отказом:
- Значит, кто-то тебе все равно поможет, все предусмотрено. Но это должен быть не я. Ищи. Успехов.
Он достал газету и, развернув ее, стал читать, демонстративно скрыв свое лицо за бумагой.
После этого я просидела в машине около часа, просто глядя на улицу, проезжающие мимо машины, идущих людей. Я им завидовала. Завидовала, что кто-то о них уже позаботился, кто-то для них все придумал, все предусмотрел, забрал их страх. А мне вернул, вынудил меня бояться, тревожиться, не зная. Оставил без поддержки, без надежного тыла, без помощи.
Поддержка. Я вдруг вспомнила о Максе, о человеке, который числился моим самым близким и любимым. Странно, что я не думала о нем все это время. Он уже должен вернуться из командировки. Может он меня не прогонит, может хотя бы ему будет все равно, есть я в его предписании или нет?
С надеждой в сердце я ехала к его дому. С укрепившейся верой звонила в дверь. Он любит меня, он не оставит, он точно мне поможет.
Он открыл дверь и посмотрел на меня равнодушно, холодно, устало. Я тут же поняла, что не являюсь той проблемой, которую он готов взвалить на себя добровольно. Мне даже не нужно было ничего спрашивать, я все знала и так, и он понимал это.
- Тебя просто вычеркнули из моего предписания, как из предписаний всех наших знакомых, – Макс не стал затягивать молчание, сразу перейдя к делу. В этом его характер. - Поэтому я не могу пустить тебя. Тебя вычеркнули из моей жизни.
- А как же наша любовь?
- Ее тоже вычеркнули, – он наклонился ближе и пристально посмотрел мне в глаза. – Вне Системы ты никому не нужна, ты же понимаешь это? Никаких исключений, даже ради любви, иначе все развалится.
Я кивнула. Конечно, он прав. Как ни ему, инженеру Системы, понимать это.
Он кивнул мне в ответ.
- Прощай. Если все наладится, буду рад любить тебя снова. – Макс коротко улыбнулся и закрыл дверь.
Я улыбнулась уже захлопнувшейся створке. Улыбнулась горько, солено. Может он и рад, вот только я не уверена, что смогу снова любить, если мне так скажут.
После я долго гуляла по своему любимому парку. Сидела на скамейке, глядя на играющих детей, захватила качели посреди площадки, долга раскачивалась на них вверх, вниз, вверх, вниз. Мамаши отгоняли от меня своих чад, не понимающих, почему им нельзя подойти к странной тете и что-нибудь у нее спросить. Например «Зачем вы качаетесь на качелях, если вам не нравится - вы же плачете?».
И правда, зачем я жила свою жизнь, если она мне даже не нравилась? Просто была и все?
Солнце разрезало небо, распарывая горизонт. Белая вата облаков пропиталась красным. Ночь-врачеватель пришла лечить больной день кровопусканиями. Почему-то хотелось, чтобы и мне кто-то вот так перерезал вены. У меня не было причин не хотеть этого. И это пугало.
Когда стало совсем темно и достаточно холодно, и кончики пальцев стали терять чувствительность, я направилась обратно к машине. Нужно было возвращаться в пансионат. По крайней мере, мне было куда возвращаться. Хоть что-то.
По дороге назад у меня кончился бензин, и пришлось почти час идти пешком. Чем дальше я удалялась от центра, тем серее и незаметнее становился город и люди. Казалось, они старались вжаться друг в друга, склониться к земле как можно ниже, раствориться в тенях, исчезнуть. Мне и самой этого хотелось, я ловила на себе взгляды идущих мне на встречу людей. Они видели, как я шла к окраине, к стене, в место, где жили потерянные, и в их взглядах читалось «хорошо, что я иду в другую сторону». Проходя рядом со мной, они ускоряли шаг, проскальзывали мимо, стараясь не задеть, стараясь как можно быстрее забыть, что видели меня, чтобы не знать, что такая жизнь возможна.
Пансионат встретил меня все тем же апатичным молчанием. Пыль по углам, вытертые доски паркета, засыхающие в горшках цветы, старая мебель с дырами в обивки - этот холл был так похож на комнаты моей души. Пусто, тихо, прожито, забыто, бессмысленно.
Такими же стали и мои дни. Ничего не стоящие подделки прошлых прожитых суток.
Что было, что не было, нет разницы. Добавь или убери, ничего не изменится, ни в памяти, ни в чувствах, ни в душе не прибавится, не отнимется. Я просто была. Дышала, ходила, ела, спала, мыла руки, чистила зубы, стирала одежду. Кивками здоровалась с людьми в столовой, ела с ними молча за одним столом, не встречаясь глазами. Никто из нас не хотел, чтобы мы запоминали друг руга такими бессмысленными, выдернутыми из Системы, ненужными. Никто не хотел пытаться связать себя с другими, потому что знал, что Система была этими нитями, что Системы была иглой, сшивающий край в край. Без нее мы ничего не могли.
Могли только ждать. И я ждала, пока истечет мой месяц, и я смогу пойти к своему куратору за новым предписанием, в котором, безусловно, были исправлены все ошибки, найдены все сбои и восстановлены все связи.
Все будет хорошо, уговаривала я себя, нужно потерпеть еще день, и еще день, и еще.
Я просыпалась и не хотела вставать с постели, потому что не понимала зачем. Я шла по утру в холодные залы столовой и с трудом глотала едва прожевываемую пищу, потому что не понимала в чем смысл, в чем цель, к чему такая жизнь.
День за днем я уговаривала себя, что все будет, что вот оно уже почти пришло, новое хорошее. День за днем заставляла себя видеть в этом ожидании смысл. Искать, за что бы уцепиться, к чему бы возвращаться каждый раз, утром, чтобы просыпаться. Искать ценности в том, что минуло, уговаривать, что было не зря. Стараться удерживать в разуме смысл своих и чужих слов и поступков, смысл событий и людей. Искать что-то, хоть что-то, говорящее, что все вокруг не мираж. Что-то, что ценно, хоть что-то, чтобы было бы во мне и не давало раствориться в нахлынувшей бессмысленности и бесцельности.
Казалось, что если я хоть на минуту остановлю движение своих мыслей, перестану что-то воспринимать, вспоминать, понимать, то тут же исчезну. Что если я перестану подавать признаки того, что еще существую, реальность сотрет меня словно ластиком со своих страниц как ненужный, случайный штрих на полях, выбивающийся из ровных строк.
От скуки я стала читать книги, никогда мною не виденные ни в одной библиотеке города. Мне дала их хозяйка пансионата, целую стопку старых, пыльных, с расклеившимися корешками, с вытертыми золотыми буквами. И я читала их, сутками, почти не двигаясь, только перелистывая страницы, переполненные непонятными мне героями, их мыслями, поступками, жизнями.
Все в этих книгах было такое непредсказуемое. Жизнь словно любопытный ребенок то и дело разворачивала привычный и уютный муравейник дней, заставляя героев бегать, бояться, решать, действовать, плакать, смеяться, жить словно флаг на изменчивом ветру. Никогда не знаешь, с какой стороны подует и как сильно будет рвать тебя со стержня твоих привязанностей, привычек, быта.
И эти странные, волшебные герои не унывали. Они не боялись так сильно, что с трудом заставляли бы себя дышать, так сильно, что им хотелось бы прятаться в густых чернильных тенях, так сильно, что даже бы смерть не отвращала. Они так отличались от меня. Это были необычные, фантастичные миры, чуждые, далекие, будто из космоса, хотя города там были такие же как наш, люди носили такие же имена, как и у нас. Не было только нашей Системы, и почему-то это не делало людей несчастными и потерянными.
Так странно… Неужели если бы не было того, что могло меня упустить из своих цепких рук, я никогда бы и не чувствовала себя такой брошенной, потерянной, бессильной?
Книг хватило как раз настолько, чтобы посеять во мне странную, необъяснимую тревогу, сомнение и ощущение того, что меня обманули. Будто вдруг всплыло в памяти давно забытое, погребенное, спрятанное кем-то воспоминание. Очень смутное, расплывчатое. Толщи вод времени размыли краски и контуры, не давая разгадать силуэты. Но потекшие слои яркой краски перепачкали все мысли, все чувства, все восприятие, исказили вдруг мир, перекрасили его в другие оттенки. И я поняла, что-то не так, вспомнив, что когда-то было правильно. Что-то идет не так как должно, не так как требовала моя душа. Где-то была ошибка, и она не давала покоя - кажется, это из-за нее все пошло неправильно, нужно найти и исправить, и тогда все будет хорошо.
Книги закончились, а впереди оставалась еще целая неделя, наполненная только ожиданием и мешающим дышать, выталкивающим из этого мира чувством бессмысленности и бесцельности вследствие какой-то ошибки. Вот только какой?
Поняв, что мне нужна передышка от этих стен, до самой арматуры пропитанных моим страхом и отчаянием, я наконец сбежала в центр города. Я направилась в свое любимое кафе, в то самое, где каждую неделю поджидала тех, на которых хотела быть похожей.
Потратила несколько часов на то, чтобы дойти до остановки автобуса, последние деньги отдала кондуктору за билет, последние надежды возложила на то, что вот увижу знакомую парочку, и мне станет легче и сил прибавиться. В этот раз я хотела заговорить с ними, без, а может и вопреки предписаниям, потому что терять мне было нечего.
Они как всегда были на своем месте. Весело о чем-то болтали. Яркая одежда, непривычный стиль, цветастая речь, громкий смех. Такие живые, непохожие на остальных, вне рамок, вне правил, сами по себе.
Я долго собиралась с силам, стоя в дверях. Посетители, проходя мимо, смотрели на меня с укоризной, но все же равнодушно. Если я здесь стою, значит так надо, думали они, даже не подозревая о таком чувстве, как беспокойство.
Чтобы стало легче, я представила, что пришла сюда прямо от куратора, с листами предписаний, закрыла глаза и вообразила четкие ровные машинные строчки.
- Привет! – выпалила я старательно доброжелательно и весело, но голос дрогнул, будто я то ли сейчас заплачу, то ли закричу от гнева.
- Привет! – с недоумением ответила мне девушка. А вот ее брат лишь равнодушно отхлебнул кофе из своей кружки.
- Я присяду? – не дожидаясь ответа, я села рядом с парнем. Мне было очень страшно, и не хотелось бы, чтобы мои ноги подкосились, поставив меня в еще более нелепое положение. – Я бываю здесь почти каждое воскресение и каждый раз вижу вас. Вот решила, раз такое совпадение, может, познакомимся?
Девушка с недовольством хмыкнула, и хотела было ответить что-то возмущенное и резкое, но брат успел подать голос раньше.
- У нас нет на это предписания. Почему вы же тогда подошли к нам? Вас стоит уйти. – Сказал он холодно и невозмутимо, почему-то еще и с презрением.
- Всего лишь недолгий разговор. Зачем для него предписание? Да и вам не все ли равно на него? Я вижу в вас людей свободных, не связанных правилами и условностями.
Девушка удивленно вскинула брови.
- Откуда такие выводы?- парень расхохотался над моими словами, словно над нелепой шуткой. – Мы в системе, как и все, и нам нужны ее указания. Это закон.
Девушка кивнула в подтверждении его слов.
- Нам это нужно, мы этого хотим. Система спасает нас, без нее жизнь просто невозможна, – сказала она серьезно, твердо, вдумчиво, будто это был ответ на самый главный вопрос жизни, который она искала долгие годы.
Они вдруг стали такими спокойными, такими же обычными, как все остальные. И краски их одежд вдруг посерели, глаза перестали блестеть, во взгляде пропал голод по мечте. Передо мной сидели люди, ничего не ищущие, ничего не хотящие, не задающие вопросов, принимающие любой готовый ответ. Спокойные, недвижимые, не мертвые. Что это вдруг случилось с ними? Или со мной?
- Но как же вы, ваш образ, ваши манеры, ваша одежда, ваши разговоры, интересы, жизнь? – слишком нервно, отчаянно, требовательно заговорила я. - Вы всегда выглядели такими яркими, свободными, независимыми, творящими самих себя. Но по сути вы такие же марионетки как и все, не мертвые, но и не живые!
Девушка неожиданно стукнула кулаком по столу. Посуда звякнула жалобно и испуганно, кофе в ее полной чашке дернулся от неожиданности и расплескался удивленно по столу.
- Перестаньте нести чушь! У нас на все предписание, как и у всех. Нам сказали, что изучать, и мы изучаем, нам сказали, что говорить, и мы говорим, нам сказали как одеваться, и мы одеваемся. Нам рассказали, открыли кто мы, и мы стали такими. И в этом наша радость, так для нас создали наше счастье. Разве вы не живете также? Какая свобода? Она же убивает.
Вскочив с места, я отшатнулась от них. Они живут также как все, они такие же расписанные, разложенные по полочкам модели людей. И если в этом должно быть счастье, то я больше не вижу его, не чувствую. На языке остается только горечь ошибки. Я больше не хочу пробовать на вкус такую жизнь. Отказываюсь безропотно сносить все, что мне готовят. Я хочу решать сама, пусть и ошибаясь.
Не попрощавшись, я спешно покинула кафе. Сегодня не мой день, сейчас не мой час, не моя очередь, но мне было все равно, мне надоело. Мой куратор должна ответить мне на все вопросы.
Я ворвалась в зал, пронеслась мимо ожидающих в очереди, даже не спросив, на месте ли моя куратор.
К счастью, сегодня был ее рабочий день. Когда я подлетала к ее столу, она как раз выдавала какому-то мужчине распечатку предписаний.
- Я хочу поговорить, - запыхавшись, с трудом дыша сквозь плотный ворох вопросов, сказала я.
Она узнала меня сразу.
- Вы можете идти, - за ее словами последовала привычная добрая улыбка, какой она одаривала и меня из года в год. Мужчина встал со стула и, скользнув по мне взглядом, покачав головой с неодобрением, ушел. – Присаживайтесь, – сказала она уже мне.
Но я слишком торопилась получить ответы.
- Почему меня выбросило из Системы?!
Девушка ответила не сразу. Она что-то стала печатать на клавиатуре, щелкать мышкой, напряженно читать с экрана монитора. Видимо, смотрела мои данные. Затем подняла глаза и начала говорить медленно, четко, с расстановкой, заучено, с нажимом.
- Система дает нам безопасную жизнь, смысл, предназначение, свободу от страхов, боли, неприятностей, неожиданностей. Поэтому она имеет право и отобрать у вас все это. Если так случилось, значит так было нужно. Значит ваш конструктор создал этот сценарий, чтобы научить вас ценить Систему, любить ее, существовать с ней. Хотя жить в ней или вне ее, это ваш выбор. Ваша свобода. - Эти слова звучали так, что было просто невозможно не верить им, не соглашаться с ними. С малых лет так рассказывали родители, учили в школе, хвалились старшеклассники, получившие первое предписание. Эти слова из года в год вписывали нам в сердце, слой за слоем, все более жирными, четкими линиями. Раньше я понимала и принимала их, но сейчас мне было противно слушать это. Во мне зажегся гнев, горячими пульсирующими толчками он разливался по телу, призывал – «кричи, круши, негодуй. Будь свободна от льда страха, гори во мне».
- Если вы забрали только то, что дали сами, тогда где же моя свобода, моя жизнь, где я?! Вне системы меня нет, и это вообще просто невозможно жить вне ее. Почему, ответьте, почему?!
Я с силой стукнула о столешницу ладонями. Девушка испуганно вскочила с места, вжавшись в стену за ее спиной.
- Какое право вы имеете отбирать у меня все? Даже меня? По какому праву, отвечайте, вы решили, что я должна вдруг стать нелепой бессмысленностью?
Я уже двинулась в сторону своего куратора, желая вытрясти из нее всю правду, все ответы, как кто-то крепко и больно схватил меня.
- Отпустите меня! – стала вырываться я из рук охранника, впервые за свою жизнь испытывая такие сильные, неподконтрольные эмоции, поглощающие полностью, без остатка, подчиняющие себе, стирающие все правила и роли. Я ударила охранника по лицу, расцарапав ему кожу ногтями до крови. Впервые, кому-то было больно и плохо из-за меня.
Второй подоспевший охранник сумел зайти мне за спину, и снова схватить. Пока я кричала и пыталась сделать больно и ему, куратор достала из ящика стола шприц и протянула первому охраннику. Тот незамедлительно воткнул мне иглу в ногу.
- Впервые в жизни мне пришлось его применить, - выдохнула девушка, тяжело садясь на стул.
А мне вдруг стало неожиданно спокойно и тихо. «Впервые», пронеслось в моей голове эхо чужих слов, проваливаясь в открывающуюся черную бездну, утягивая и меня за собой.
Такое впервые. Дна у бездны не было.
Я открыла глаза и поняла, что вижу темноту, почти ничем не отличающуюся от той, в которой я только что тонула во сне. Попыталась понять, сколько сейчас времени и какое время суток, но мысли испуганными стайками мальков ускользали от меня.
Я ложилась спать дома? Когда это было?
Я приподнялась на локтях, поняв, что подо мною не кровать, а диван. Потянулась вбок, туда, где мог стоять столик. Нащупала выключатель лампы.
Свет зажегся осторожно, слегка испуганно, расползаясь по комнате сонно и вяло. Видно его давно не будили, давно не выпускали погулять на волю из клетки темноты.
Оглядевшись, пытаясь понять, что происходит, я стала рыться в сваленных в кучу смятых воспоминаниях последних дней, искать ответ – где же я?
Темнота, сердито ворча, забилась в углы и под мебель, пока свет неспешно растекался, вылепливая обстановку комнаты: антикварная мебель, старая, с вытертым лаком и потускневшей позолотой, с гнутыми ножками, подлокотниками, бархатной обивкой, тяжелыми портьерами. Я спустила ноги с дивана, ступни погрузились в густой ворс ковра.
Что происходит, где я?
Попытавшись подняться и сделать пару шагов, почти что упав, я опустилась на пол. Ноги были слабы и не держали меня, голова кружилась, и все силы словно слили из меня, пока я спала.
В голове медленно, всплывая вверх брюхом, стали появляться обрывки, ошметки последних воспоминаний. Мои крики, лицо охранника, укол шприца. Значит, они меня усыпили и куда-то увезли. Меня забрал Надзор?
От нахлынувшего страха меня затошнило, я с трудом подавила рыдания, вцепившись пальцами в ковер. Только не выдавать своей паники, не показывать им, как я слаба.
Не хочу стать их подопытным кроликом, не хочу, чтобы мою душу и разум разрывали на части, рвали на дыбах экспериментальных судеб, полных боли, трудностей, испытаний, разочарований потерь. Не хочу убедиться, что все ужасные слухи об этой организации лишь добрые сказки в сравнении с реальностью.
С трудом, цепляясь за мебель, я доползла до двойной двери. Ее створки были тяжелыми и очень старыми на вид, но открылись мягко, без скрипа, в отличие от половиц пола, ехидно скрипящих под ногами, смеющихся над моей слабостью и страхом.
За дверью оказался длинный полутемный коридор, концы которого начисто были стерты темнотой. Лишь немногие из светильников на стенах работали, скорее оттеняя, делая более ощутимой и густой темноту, чем разгоняя и разбавляя ее.
Опираясь на стены, медленно, наугад выбрав наплавление, я пошла по коридору. Шаг за шагом, шаг за шагом. Вот только темнота в конце все не приближалась, а только отступала от меня, маня за собой. По пути мне встретилось множество дверей, которые я безуспешно дергала и толкала, пытаясь открыть, но все они оказались наглухо заперты. Как же огромен дом, по которому я сейчас иду, если в нем столько комнат. Думать о том, для чего они предназначены и почему заперты я боялась. Страх, напитавшись темнотой и прибавив себе сил, упорно валил меня с ног, заставлял дрожать пальцы и подступать к горлу рыдания, превращая меня в слабое жалкое существо.
Наконец, в тумане темноты начала вырисовываться противоположная стена все с такими же дверями и светильниками. Дойдя до поворота, я с замиранием сердца выглянула из-за угла, но увидела лишь все такой же длинный коридор, ничем не отличающийся от того, по которому шла я. Я оглянулась назад. Все двери выглядели одинаково, я даже не могла вспомнить из какой вышла, и что-то подсказывало мне, что мне и не стоило пытаться найти ее - она окажется запертой.
Решив не отступать, я успела сделать лишь пару шагов за поворот, как за спиной раздался шорох чужих шагов. Я замерла, притаившись за углом, боясь выглянуть и убедиться, что там кто-то есть.
Звуки шагов стали приближаться.
Я попыталась бежать вперед, но по факту я скорее полу падала, полу цеплялась за стены. Паника охватила меня, прибавив мне немного сил. Я дергала за ручки дверей, но ни одна не открылась. А шаги насмешливо медленные, легкие, не отставая от меня, заботливо останавливаясь, когда я падала или оступалась, преследовали. Кто-то шел за мной, держась на расстоянии, забавляясь моей неуклюжестью.
Может нужно было остановиться, обернуться, поприветствовать своего преследователя, который мог оказаться не столько страшен. Но ужас не давал мне задуматься ни на секунду над тем, что я делала, гнал и гнал меня вперед болезненными ударами паники. Словно хлыст, она обрушивалась на меня, и с каждым щелчком бича мне слышалось – бежать, бежать.
И я пыталась бежать. То, что мне вколол охранник, никак не ослабляло своего действия, не давая двигаться и мыслить свободно. На очередном тяжелом шаге сознание неожиданно провалилось под тонкий лед в темную воду. Очнулась я, кажется, спустя несколько секунд сидя на полу.
- Я тебя догнала, – раздался за спиной насмешливый голос ребенка, девочки.
Я повернулась и с трудом сфокусировала зрение, напряженно вглядываясь в лицо говорящей. И неожиданно для себя узнала ее. Девочка из кафе: белокурые волосы, голубое платье, розовые щеки, большие голубые глаза. Она улыбалась мне, и эта улыбка не была доброй и по-детски невинной. Эта улыбка обещала смерть.
- Теперь твоя очередь догонять, – девочка развернулась, приготовившись уходить. Я не двинулась с места.
Что происходит? Откуда здесь этот ребенок, зачем здесь я?
Девочка снова обернулась ко мне, обиженно надув губки.
- Если ты не будешь со мной играть, то и я не буду. И не скажу, зачем из Системы вычеркнула.
Сердито картинно топнув ножкой, девочка снова отвернулась от мена и стала удаляться.
Она вычеркнула меня из Системы, что это значит?
- Подожди, стой, - слабым голосом попыталась закричать я, но получилось лишь тихо окликнуть ее. Звуки, словно выпавшие из кармана стеклянные шарики раскатились по углам, затерявшись в темноте. – Стой.
Я встала на ноги и пошла вперед, намереваясь ее догнать. Получалось это с трудом. Девочка шла демонстративно неторопливо настолько, чтобы расстояние между нами сокращалось медленно. Чуть нагнать мне удалось ее только около поворота коридора. Девочка скрылась за углом, и ее шаги стали звучать быстрее. Испугавшись, что она убежит, и я прибавила скорости, в итоге упав на пол, но успев заглянуть за угол как раз вовремя, чтобы увидеть, как закрывается одна из дверей.
Спустя несколько минут упорного труда я добралась до нее. Перед глазами все расплывалось, стены кривились словно отражение в воде. В ушах стоял звон. Я повернула ручку и скорее ввалилась в комнату, чем вошла в нее, без сил опустившись на пол перед девочкой.
- Устала? – она подошла очень близко и засмеялась так, словно я была котенком, играющим с клубком ниток. Я не ответила, даже не стала поднимать лица. Волосы падали на глаза, отгораживая меня от страшного взгляда собеседницы.
Я почувствовала, как ее руки касаются моего лица. Маленькие детские ладошки оказались удивительно холодными и жесткими, как у человека, давно истекшего всем сердечным теплом, будто в ее жилах текло только прохладное равнодушие. Тонкие пальчики, касающиеся кожи легко, но не нежно, казались сильными и опасными. Я боялась пошевелиться и вдохнуть чуть глубже, словно стоило мне так поступить, и ее ногти вонзятся мне в кожу, раздирая лицо. Девочка снова засмеялась, видимо почувствовав, как напряглись мои плечи, и как сильнее стало стучать сердце, крича о страхе.
- Бедняжка, тебе так тяжело. Ты так устала. Ведь правда? – она продолжала водить подушечками пальцев по моему лицу, откидывая одну за другой непослушные пряди волос. – Целый месяц пустой жизни, ни чем и ни с кем не связанной. Это было больно, не так ли? Ты никому не нужна, о тебе никто не вспоминает, ты вне чужих судеб, вне чужих воспоминаний. Тебя нет. Ты просто дышишь, ешь, спишь - без цели, без смысла. И так день за днем, день за днем. И лучше не станет. Ничего не будет. Ты ничего не можешь изменить, ты бессильна, помощи просить не у кого. – Она втыкала в меня эти слова словно маленькие ножички, один за другим глубоко в тело, медленно, со вкусом, проворачивая в ране лезвие. Вскрывала пустоты, поднимала наверх черные, холодные воды отчаяния, что я прятала в себе все эти дни. Давала мне напиться ими сполна, насладиться их горьким вкусом, вязким, терпким.
Все те страхи, бессилие, обреченность, что накопились внутри, разом хлынули наружу, затопив всю меня без остатка, не дав сделать последнего глотка чистого воздуха. Мутными водами они плескались внутри меня, все поднимаясь и поднимаясь, вытекая из глаз солеными слезами.
Девочка взяла меня за подбородок жесткими сильными пальцами и приподняла лицо, заставляя смотреть в ее глаза. Она улыбалась. Улыбалась широко и искренне, без следа тепла и радости. Только удовлетворение от победы, от правоты, от своей силы.
- Вне Системы ты никому не нужна. Система всегда права, и без нее ты просто не сможешь выжить. Без нее в тебе и твоей жизни нет смысла, нет наполнения. Без нитей, связывающих тебя с другими, ты пустышка. Ты это поняла теперь, родная?
Я не отвечала, не шевелилась, только слезы быстро катились по коже, по проложенным мокрым дорожкам одна за другой, одна за другой, и кажется конца им не было.
- Вижу, ты понимаешь. Это хорошо, – она отняла пальца от моего лица и отошла от меня, уйдя куда-то вглубь комнаты. Я проследила за ней взглядом, наконец, осознав, что находилось вокруг меня.
Это была детская. С белой красивой мебелью, большой кроватью под балдахином и множеством кукол на полках, закрывающих почти все стены. Фарфоровые, в красивых платьях, они были столь искусно сделаны, что казались живыми. Их стеклянные яркие глаза, так похожие на глаза девочки, следили за мной неотрывно с равнодушным любопытством. Хозяйка комнаты подошла к стеллажу и взяла одну из кукол. Сев на пол, она сняла с нее шляпку и стала расчесывать красивые длинные волосы игрушки маленькой расческой. Методично, монотонно, не играя, а изображая игру, она старалась быть просто ребенком.
- Где я? – осмелилась я задать вопрос.
- В одном из зданий Института Планирования, – не отрываясь от своей игрушки, ответила девочка. – Ты его раньше никогда не видела, и не была внутри. Это здание закрыто для посетителей. Здесь располагается Надзор.
Так и не посмотрев на меня, она стала напевать какую-то наивную детскую песенку, продолжая расчесывать кукле волосы. Ее тонкий голос, лишенный невинности, превращал веселую историю песни в страшный кошмар.
- Кто ты? – снова подала я голос, понимая, что она не просто человек.
- Ты не еще не догадалась? – она продолжала свое занятие, кажется, в конец утеряв ко мне интерес. – Я – Система.
Система. Я не поняла, что она имела в виду. Я не могла понять, как могло быть то, о чем говорили мне эти слова. Это просто невозможно. Что такое Система? Я стала вспоминать все те слова, рассказы, что преподносили нам в школе в красивых учебниках, в ярких картинках, в красочных словах и иллюстрациях.
- Но Система- это мощная вычислительная машина, компьютер, набор микросхем и прочего. А ты…
- А я она и есть. Ваша Система. - Перебила меня девочка слегка раздраженным голосом. Я ей наскучила и теперь только мешала ее попыткам понять, что такое игра. - Неужели ты думала, что люди, родившие меня как разум, не могли создать мне и тело?
Пытаясь осознать то, о чем она мне говорила, я недоверчиво покачала головой. Увидев мою реакцию краем глаза, девочка резко вскинула голову и заговорила резко, с напором, недовольно, словно строгий учитель, пытающийся что-то втолковать нерадивому ученику. Который все отказывается понимать такие простые истины.
- Я – ваша защита, ваша опора, ваш любимый ребенок, драгоценный и хранимый. – Она улыбнулась только ей понятной шутке, мелькнувшей в этих словах. – Вы должны любить меня больше всего на свете - я ваше самое совершенной творение. Вы должны быть благодарны мне больше всего на свете, потому что я самый совершенный ваш защитник. Я дала вам свободу. Я стала вашей свободой.
Свобода. Опять это словно, значение которого я знаю, но суть которого ускользала из моей жизни. Как же так, зачем она обманывает меня, зачем она обманывается сама? Разве она не видит, во что превращается город, люди, жизни внутри Системы?
- Это не правда. Это все ложь. Свободы не существует. Есть только предписания, только они и ничего более. Свободы нет, ее нет, нет, – забормотала я себе под нос, с каждым словом все больше и больше понимая, что это правда. – Ты не наша свобода, ты же наш плен, наше наказание. Как мы можем любить тебя?
- Наказание?!- девочка прокричала это слово громко, сильно, и, кажется, в гневе. Она вскочила на ноги, резким движением отбросила куклу в сторону, прямо в стену. Та ударившись, упала на пол. Хрупкий фарфор раскололся, прочертив по светлой коже лица черные трещины, глубокие и широкие. – Вы, люди, собрали все свои страхи и отдали их мне! И я приняла весь ваш ужас, все ваши сомнения, все, все, до капли. Приняла в себя, забрала, отгородила вас от них. Я создала из вашего ужаса всю систему, предписания, чтобы он никогда не стал правдой, никогда не осуществился. И я живу с этим каждый день, каждая моя частичка состоит из этого. Я ваш страх и ваша защита от него. И после этого ты говоришь, что не хочешь любить меня? – она улыбнулась насмешливо, быстро успокоившись. Меленькая, легко заменяемая деталька огромного механизма не могла выбить ее из равновесия надолго. - Ты должна выбрать, платить ли мне такую цену.
Я не ответила ей, пытаясь понять то, о чем она говорила. Ее слова были такими странными и такими пугающими. Мысли все еще под действием укола появлялись неохотно, рождались в муках, слабыми калеками. Я должна любить свой страх, и тогда он защитит меня? Я не понимала.
Девочка подошла к брошенной кукле и присела рядом. Провела пальцем по кромке трещин на лице. Кукла смотрела равнодушно, принимая все. Она была игрушкой, и значит это было необходимой частью игры.
- Я не могу. Я хочу жить, поэтому я не могу, – сказала я очень тихо. Но девочка услышала. Она поднялась с пола и с силой опустила ногу на голову куклы. Фарфор треснул под подошвой ее туфельки и раскололся на множество осколков.
- Хорошо. – Глаза ее блестели как стекла, равнодушно и безучастно. Она смотрела на меня улыбаясь, также, как на сломанную куклу, грудой осколков, неуклюже и глупо лежащую на полу. Это, наверное, и правда было смешно. – Уведите ее и оставьте за стеной. Здесь ей больше не место. Она выбрала.
Она обращалась к кому-то за моей спиной. Я обернулась. Сзади стояли двое крепких мужчин, неизвестно когда появившиеся. Один из них достал уже знакомый мне шприц и сделала шаг ко мне.
Я закрыла глаза. Сопротивляться не было смысла, да и я совсем этого не хотела.
Игла вошла в тело почти незаметно и безболезненно. Бездна подкралась на мягких лапах, утробно урча, голодная.
Холодно. Я подтянула колени ближе к телу, свернувшись в клубочек. Было очень холодно. Я попыталась нащупать видимо сползшее с меня одеяло, но под рукой вместо прохладных простыней было что-то твердое, неровное, усыпанное мелкими камешками. Это была не моя спальня и не моя кровать.
Я открыла глаза. Взгляд уперся в мою руку, лежащую на сером асфальте. Пошевелив пальцами, я оперлась на ладони и села. Девочка, комнаты, коридор, укол. Воспоминания усталые, поднимались из бездны, чтобы рассказать мне о том, почему я здесь. Меня выкинули, выбросили словно ненужную игрушку за стену.
Вокруг меня печальными заброшенными коробками высились дома. Окна чернели зияющей в них пустотой комнат, стекла выбиты, краска на стенах облупилась, асфальт в трещинах, фонарные столбы покосились, брошенные машины словно мертвые туши животных сгрудились у обочин. Я обернулась. Вечерний сумрак стекался с неба, закрашивая серым силуэт высокой стены за моей спиной. Я была вне жилого города, меня оставили на заброшенной территории.
Когда-то, когда была изобретена Система, горожане построили стену и отсекли, ампутировали часть слишком большого города, чтобы построить идеальную жизнь на меньшей территории. И теперь все здесь было неживым, недвижным, тлеющим, распадающимся. Выбеленные скелеты полых домов напоминали о том, что когда-то здесь текла жизнь, теперь угасшая навсегда.
Обратного пути для меня не было. Я попыталась подняться на ноги. Я должна была идти, чтобы обрести хоть что-нибудь настоящее. Это было первое самостоятельное решение в мире, в котором не было выжжено мое будущее, в мире чистом и свободном от предписаний.
После второго укола идти было еще тяжелее. Я с трудом добралась до здания и пошла вдоль стен, цепляясь за сколы кирпичей и бетона. Вперед, куда-нибудь прочь от стены, от Системы, вперед, за пределы. Для начала сделать хотя бы это, совершить свой первый подвиг, а дальше загадывать я еще не решалась.
Солнце медленно скатывалось за лезвие горизонта, вспарывая свое нутро, вытекающее брызгами звезд. Небо резало вены вслед уходящему солнцу. Оно не могло жить без него. Красный хлынул на мертвый город, омыв грязные дороги, утекая в стоки канализации. Ночь расползлась тишиною и холодом, маня меня вперед светящимся кругом луны.
Я плохо разбирала дорогу, спотыкалась, падала, разбивая колени и руки до крови, слизывала соленую жидкость с ладоней, поднималась, шла вперед по прямой улице. Я шла и шла посреди ночи, которая расстелилась под моими ногами дорожкой, кажущейся бесконечной. Вокруг не было жизни, не было ни движения, ни дуновения ветерка. Только мое дыхание, шорох моих шагов и стук сердца.
Шаг за шагом, вперед. Еще и еще.
Только когда небо начало бледнеть и светлеть, испаряя черноту в тепле луны, я стала замечать вокруг хоть что-то живое. Стебли травы, сначала робко пробивающиеся сквозь трещины, затем кусты, потом деревья, цветы. Под ногами уже была земля с редко встречающимися кусками асфальта, падала я уже в мягкую влажную от росы траву.
Наконец, когда звезды упав с ночного неба, раскрошилась в розовую пастэль рассвета, я вышла за пределы мертвого города. За спиной остались торчать обломанные кости домов и высохшие жилы дорог. А впереди было только поле влажной, сочной зеленой живой травы, забрызганной яркими красками цветов. У горизонта виднелась темная полоска леса. Солнце ласково гладило меня по щекам, слепило глаза. Все хорошо, обещала оно. Я прошла вперед совсем не много и устало опустилась на землю. Силы кончились. Я легла прямо на траву, щекою зарывшись во влажные стебли.
«Спи, все будет хорошо, я тебя согрею», обещал просыпающийся день. Я поверила ему и позволила сну утянуть себя в свои владения.
- Я нашла.
Вместо звонка будильника выдернул мое сознание обратно в мир звонкий детский голос. Кричала девочка. Неужели? Осторожно, чтобы не выдать себя, я приоткрыла глаза.
- Я нашла, здесь! - радостно кричала она. Рыжая, в шортах и футболке. Это была не та, кого я боялась.
- Иду, иду – раздался издалека мужской голос. Вскоре я услышала приближающиеся шаги.
Закрыв глаза, не зная, что делать и что говорить, не догадываясь, кто эти люди и что мне от них ждать, я сделала вид, что еще сплю.
- Можешь не притворяться, я знаю, что ты не спишь, – сказал мне мужчина, кажется, стоя уже где-то рядом со мною.
Я открыла глаз и села, тут же встретившись взглядом с зелеными глазами девочки. Она улыбалась радушно, без страха, счастливо. Кажется, она была очень рада меня видеть. На щеках румянец, нос покрыт крупными веснушками, смело высыпавшимися гурьбой на солнце. Такая живая. Не сумев сдержаться, я улыбнулась ей в ответ.
- Давно мы уже не находили беглецов из города. Повезло, что окраину сегодня поручили осматривать нам. Да?- обратился мужчина к девчушке. Та радостно закивала головой, гордая собою. – Не бойся нас, мы тебе ничего не сделаем, разве что только поможем, если пойдешь с нами. – Он стоял против солнца, и я никак не могла рассмотреть его лица. Только силуэт и голос теплый, сильный, но мягкий.
- Пойду с вами куда?
- Туда, где мы живем без системы, без предписаний, без сюжета и сценария. Туда, где есть то, что ты искала – свобода. Ты ведь этого искала?
Я кивнула.
- Все будет хорошо, не бойся, – уверенно сказала девочка. – Пойдем с нами, - она отбежала немного вперед, нетерпеливо топчась на месте, ей уже хотелось вернуться и похвастаться своей удачей.
- Хорошо… Откуда вы это знаете? Без системы… - попыталась я возразить не совсем уверенная, что мне делать.
- Мы это знаем, потому что верим. Тебе этого мало?
Мужчина, подошел ближе, и наклонился ко мне, протягивая руку. Наконец, я смогла рассмотреть его лицо.
Карие глаза, добрые и ласковые, улыбка теплая и любящая, черные смешно взлохмаченные ветром волосы, футболка, шорты. Простой и понятный, открытый и приветливый. Я просто не могла больше бояться ни его, ни задорную девочку, уже сидящую на корточках и рассматривающую большую яркую бабочку.
- Идем, – кажется, он был готов стоять вот так надо мною и ждать решения до самого заката, а может даже и всю ночь.
Я протянула руку в ответ, и он, крепко сжав мою ладонь, сильным рывком поднял меня на ноги. Рука его была надежной и сильной, но мягкой и теплой.
- Папа же будет рад, что в это раз спасшуюся мы нашли, да, да? – запрыгала вокруг нас нетерпеливо девочка, уж очень ей хотелось рассказать своим о находке, которой она так гордилась.
- Конечно. Все будут рады, что мы нашли ее.
Поддерживая, он повел меня прочь от серого мертвого города. И чем дальше я удалялась от его стен, тебя больше верила в ожидающее меня непредвиденное чудо.
И правда, все будет хорошо.

---

Все будет хорошо (часть 1)

Большая стрелка на часах победно тикнула, достигнув числа двенадцать. Уже полдень. Устроившись удобнее на стуле, я подавила зевоту. Сегодня очередь к кураторам оказалась непривычно длинной. Я окинула взглядом приемную. На лицах присутствующих читалось те же утомление и уныние, что испытывала и я в ожидании. Знакомые тихо переговаривались, без интереса, от скуки. Кто-то лениво листал старые журналы, невидящим взглядом скользя по тексту. Я попыталась представить, что за люди сидят рядом со мной. Я видела их много раз на протяжении множества лет и не знала даже их имен, которые назывались при мне, но которые я упорно забывала каждый раз.
Например, вот этот паренек напротив меня. Слушает плеер, закрыв глаза. Ногой и пальцами постукивает в такт ритму только ему слышимой музыки. Худой с длинными руками и ногами, пальцы тонкие – наверное, играет на фортепьяно, по-детски пухлые губы, румянец на щеках, черты лица еще мягкие, детские. Никогда раньше не видела его в приемной, наверное, посещает куратора в первый раз. Так рано, он же еще мальчишка. Возраст, когда тебя начинают вести, все снижается и снижается. Даже ребенком побыть не успеваешь. Мне стало грустно, и я вздохнула чуть тяжелее обычного.
Неожиданно парень открыл глаза. Мы встретились взглядами и не спешили их отводить. Не было смысла. Если наши жизни должны пересечься, так оно и будет. А если нет, то не стоит и волноваться, чтобы мы ни делали, это не отразится на нашем будущем.
Может он и выглядел как ребенок, но чувствовал себя уже совсем как взрослый: спокойный, безразличный, не ищущий. Они уже успели вытравить из него все любопытство и весь азарт, непостоянство и бунтарство.
Зато во мне вдруг проснулось странное чувство протеста. Захотелось вскочить с места, схватить мальчика и вытащить его отсюда, убежать. Влезть в его жизнь, узнать о нем все, заставить выслушать все о себе, переплести наши жизни вопреки предписаниям, нарушив запланированное будущее. Чтобы они сделали с этим?
Но я даже не двинулась с места, выражение моего лица не изменилось, оставаясь таким же холодным и равнодушным, как и у мальчика напротив. Я уже и забыла что это такое – ошибаться и делать что-то не так, делать что-то импульсивно и непреднамеренно, непредсказуемо. Но это была справедливая плата за безопасность и уверенность.
Дверь приемной открылась, и в проеме показалась молоденькая девушка куратор. Она сверилась со списком и произнесла мое имя. Паренек закрыл глаза и снова погрузился в музыку. Я встала с места и проследовала за девушкой в комнату. Мы прошли к ее столу, отгороженному перегородками от других рабочих мест.
Девушка жестом предложила мне присесть, молча заняв свое место и начав открывать какие-то файлы в своем компьютере. Я достала идентификационную карточку и протянула ей, тут же расслабленно откинувшись на спинку стула. Стандартная ежемесячная операция, никаких неожиданностей и волнений.
Куратор ввела мой номер, сверилась с базой данных о выполнении всех предписаний, вернула мне удостоверение с новой отметкой о прохождении ежемесячной проверки.
- Поздравляю, вы успешно прожили предыдущий месяц, выполнив все предписания, – она поводила мышкой по столу. Тут же проснулся и заработал принтер. Мы терпеливо подождали, пока он выплюнет все листы и снова замолчит. Куратор протянула мне распечатки. – Вот ваша программа на следующий месяц. Вам везет, он будет спокойный и радостный, - девушка улыбнулась хоть и тепло, но по привычке. – Даже есть новое знакомство с отличными перспективами на дружбу.
Я вежливо улыбнулась и кивнула в ответ.
- Всем бы моим подопечным так везло. И все бы все вовремя выполняли, как вы, - куратор покачала головой. – А то порой такие проволочки, столько задержек, переносов из месяца в месяц, длительные болезни. – Она вздохнула и, немного помолчав, снова вернулась к официальному тону беседы. – Как всегда, свою программу вы так же можете просмотреть в интернете на вашей личной странице. Всего доброго.
Я встала с места и, попрощавшись, двинулась к выходу.
А ведь я даже не знаю, как зовут моего куратора, хоть и хожу к ней уже несколько лет. Просто смысла в этом нет. У нас нет предписаний на дружбу или приятельские отношения, так что это ни к чему. Хотя мне немного жаль, она мне всегда нравилась, хотелось бы узнать, чем она живет.
Паренек в приемной при моем появлении открыл глаза и равнодушно проводил меня взглядом до выхода. Я чувствовала, как он, не моргая, уставился мне в спину. Наверное, пытается угадать, будет ли в его программе пункт, связанный со мною. Ему это в новинку, ему, наверное, еще интересно, что будет дальше в его жизни. Жаль, что я утеряла это.
Впереди был еще почти целый день, и мне не хотелось проводить его дома. Я направилось в привычное место – в кофейню неподалеку от своей квартиры. Небольшая уютная, с приглушенным светом, в ней всегда было тихо и мало посетителей. Устроившись в углу на диване, заказав привычный фруктовый чай, я взялась за изучение программы на следующий месяц.
На работе все хорошо, с клиентом, над которым я бьюсь уже месяц, наконец, будет подписан договор, меня ждет премия. Я хмыкнула: а вот мою соперницу ждут неприятности за наконец вскрывшиеся махинации.
Личная жизнь. Я мельком проглядела этот раздел. Макс, наконец, познакомит меня со своими родителями, надо же, свершилось. Отношения становятся все более серьезными. Вернется из своей закрытой командировки в Институте Планирования, и точно устроит семейный ужин.
Встречи с Соней почти на каждой недели, еще три с Наташей, несколько походов нашей компанией в кафе и боулинг. Ничего интересного.
Раздел семейных отношений пока пуст. Родители умерли, братьев сестер нет, а помолвку стоит ожидать только через пару месяцев.
Так, Саморазвитие. Несколько скорее энциклопедических, чем художественных книг – название не вдохновляют, но должны быть мне интересны, не зря же подбирают «строго согласно вашей индивидуальности, ошибки невозможны», авторские фильмы, записи спектаклей. Все старое, проверенное временим. Сейчас уже ничего не снимают, не пишут, не создают. Нет необходимости. Да и проверку вряд ли пройдешь со своим произведением. Кому они нужны? Вдохновение оно вне планирования, его не предугадаешь, творить по предписаниям сложно.
Непредвиденные обстоятельства – пусто. Хорошо, никаких аварий и прочих неприятностей. Хотя могли бы выигрыш в лотерею предписать.
Я отложила в сторону свою программу. Хоть я и выполняю ее всегда четко и вовремя, делаю это без особой охоты и энтузиазма, как когда-то, когда только начала посещать куратора. Тогда я так радовалась, гордилась этим, чувствовала себя взрослой. Даже сама составляла себе программу, пытаясь угадать что ждет, а потом сравнивала с выданной. Мечтала получить профессию конструктора судеб. Но нет, мне выпало заниматься торговлей. Это было большое разочарование, даже несмотря на то, что в своей профессии мне дали быть успешной, поскольку у меня были необходимые для этого способности. После этого читать программу стало совсем неинтересно. Будет то, что будет, и нет смысла ждать и предугадывать что-либо.
Я заказала к чаю десерт и принялась за сегодняшнюю газету. Я должна была быть в курсе всех дел города, таков мой характер, а значит мое предписание. Сухой газетный язык давался с неохотой, но я пересиливала себя, заставляя прочесть каждую статью.
Я то и дело поглядывала на часы. Наконец, стрелки показали мне половину третьего, значит, сейчас они придут. Я свернула газету и убрала ее в сумку, дочитаю вечером. Заказала себе еще чаю. Официантка как раз принесла мне кружку, когда в дверях появились они.
Как всегда, смеясь и оживленно беседуя, они прошли к столику напротив меня. Заказали привычный кофе. Они сидели достаточно близко, и я слышала каждое их слово. Незаметно разглядывала их профили, подмечая эмоции, изучала их лица.
Брат и сестра. Всегда приходят сюда каждую субботу. Как и я. Не знаю, сами ли они выбрали это место, или оно им предписано, но еще ни разу они не пропустили этот день. Я же хожу сюда смотреть на них добровольно. Может, мой куратор знает об этом, а может и нет. Это не важно, запретов не поступало, а значит я могу продолжать свою игру в шпиона.
Они мне нравятся. Мне нравятся их беседы. Они говорят об истории искусств – о кино, о книгах, о картинах давно умерших творцов. Он учится на искусствоведа, она психолог, будет конструктором. Много рассказывает интересных фактов о человеке, и механизмах его психики, о том, как просчитываются и на основе чего составляются наши предписания. Они часто смеются, бурно жестикулируют, много улыбаются. Я бы хотела быть частью их жизни. Но, несмотря на то, что я вижу их так часто, даже намека на это нет в моей программе. И, наверное, к моему огорчению, никогда и не будет. Они слишком другие, слишком отличаются от того круга, от того типа людей, что мне соответствует. Менее серьезны, менее приземлены, менее расчетливы и меркантильны. Витают в облаках, беспечные. Это понятно из их разговоров, по их жестам, по их смеху. Какие-то более легкие, подвижные, более живые.
И поэтому мне всегда казалось, что если я подойду к ним в отсутствии предписания, они не насторожиться, потому что им безразлична программа. Они не откажут мне в разговоре и компании, и мы сможем наладить дружеские отношения. Мне почему-то очень хотелось этого, хотелось рискнуть, не ведая, к чему это приведет. Я хотела объединить наши жизни.
- А вы знаете, что подслушивать нельзя? – оторвал меня от раздумий детский голос. Я отвернулась от брата с сестрой. Напротив меня на диванчике сидела девочка лет десяти. Когда она успела подсесть?
Девочка была просто живой иллюстрацией штампа на образ милого ребенка. Голубенькое платьице с белыми кружевами, светлые волнистые волосы, заплетенные в два хвостика, пухлые губки, аккуратный круглый носик, большие голубые глаза.
- А ты знаешь, что невежливо мешать незнакомым людям? – парировала я ее замечание. – Ты здесь одна? Потерялась?
Девочка, не обратив внимания на мою колкость, весело болтала ногами.
- Нет, мама нам сладкое на ужин покупает, я ее жду. - Девочка мотнула головой в сторону прилавка. Я проследила взглядом, увидев невысокую женщину, склонившуюся над витриной. – А почему ты следишь за этими дядей и тетей?
- Я не слижу, просто мне стало скучно.
- Тебе каждое воскресение скучно? – девочка хитро улыбнулась. Я настороженно посмотрела на нее. – Мы тут каждую неделю покупаем сладкое к обеду, и ты всегда тут сидишь и смотришь на них. Вот мне и стало интересно почему, – девочка неотрывно смотрела мне в глаза. Я почему-то не смогла выдержать этого взгляда и снова повернулась к парочке напротив.
- Просто мне нравится за ними наблюдать, – эта беседа уже начала мне надоедать.
- Хочешь с ними познакомиться? – в голосе моей собеседницы мелькнуло что-то, похожее на осуждение.
- Может и познакомлюсь. Тебе какое дело? – настойчивость незнакомки уже стала меня раздражать. Я повернулась к ней и наградила ее недовольным взглядом, надеясь, что его будет достаточно, чтобы она ушла.
- А предписания есть? Без предписания нельзя, мама так говорит. Мама говорит, что мы должны слушаться, – девочка состроила серьезное личико.
- Пожалуй, можно делать что-то и без предписаний. Иногда можно обойтись и без них.
- Мооожно?- протянула девочка удивленно и покачала головой. – Как так? – в голосе ее послышалось недовольство.
- Предписания тоже могут быть ошибочными, – высказала я вслух, скорее для себя, чем для ребенка, давно назревающую во мне мысль.
Девочка смотрела на меня пристально и уже без улыбки. Взгляд ее отяжелел, от чего мне стало неуютно. Ну и дети пошли.
- Смотри, твоя мама уже расплачивается, беги к ней, – неумело попыталась я отделаться от ребенка.
Девочка повернулась проверить, так ли это. Не попрощавшись, к моему облегчению, она встала и побежала к матери. Та взяла ее за руку, и они вышли из кафе. Странно, до этого дня я не замечала, чтобы они приходили сюда каждое воскресение.
Быстро допив свой чай, на этот раз я собралась домой раньше обычного времени. Недолгий разговор с назойливой девочкой выбил меня из колеи.
По дороге домой я решила прогуляться через парк, чтобы успокоить вдруг неожиданно разбушевавшиеся мысли. Давно со мной такого не было, чтобы мысли отказались подчиняться, появлялись неожиданно, вопреки моему желанию, вытягивая откуда-то из недр подсознания неожиданные, нежданные идеи. Хотелось бежать, хотелось нарушить все правила, сделать что-то неправильное, навредить себе, сломав и нарушив всю систему своей жизни. Никогда ранее у меня не было таких практически суицидальных порывов.
«Пожалуй, можно делать что-то и без предписаний. Иногда можно обойтись и без них», вертелось в голове.
Сделать что-то не так. Я постояла рядом с детской площадкой, наблюдая, как играют дети. В таком возрасте они еще пока делают то, что хотят, всю свою жизнь берут из своей головы. Конечно, родители многое решают за них: что читать, чем увлекаться, чем заниматься в свободное время, а родителям это диктует предписание. И все же…. Такая не полностью контролируемая жизнь всегда казалось мне слишком пугающей, полной страхов и опасностей, тяжелой. Но сейчас мне от чего-то захотелось подобного риска, такой тяжести.
Что же со мной вдруг случилось?
Дети уже стали обращать внимание на странную тетю, пристально за ними наблюдающую, и я поспешно ушла прочь, добравшись до дома уже быстрым шагом, чуть ли не бегом.
Квартира встретила меня тишиной и покоем в компании с ожидающего у запертой двери Аликом.
- Привет, – протянула я удивленно, увидев его. – А где Соню потерял? – было странно видеть его здесь, учитывая, что в программе есть только имя Сони, и ни слова про приватный визит ее мужа.
Он удивленно вскинул брови, будто я должна была знать о его приходе.
- Я сегодня без нее. Она уехала к родителям, а проводить выходной одному в пустой квартире не в моем характере. Вот я и пришел. Сюрприз. Вино нам принес, будем ужинать как цивилизованные люди. Кино посмотрим.
Мне он нравился, у нас хорошие отношения, но вот сегодня мне совсем не хотелось развлекать Алика весь вечер. Душа требовала одиночества и покоя. Тем более, предписания нет. А значит, я могу и уклониться.
-Ты извини меня Алик, ничего личного, но я за неделю устала и хочу просто отдохнуть в выходные, ничего не делая. Давай в следующий раз?
Я открыла дверь и вошла в прихожую, ожидая, что Алик поймет меня и попрощается. Но он протиснулся следом.
- Слушай, я все понимаю, мне и самому то не особо хочется. – Он повесил куртку на вешалку и уже стал снимать ботинки. – Но некоторых вещей не избежать.
Пока я пыталась понять, о чем вообще идет речь, ведя себя будто у себя дома, он уже прошел в квартиру и шумел посудой на кухне.
- О чем ты говоришь, Алик? – я стояла в проеме двери.
Алик со стуком поставил на стол кастрюлю, которую доставал с полки и повернулся ко мне. Лицо его было серьезным и озабоченным.
- Давай не будем все усложнять, хорошо? Впереди хороший вечер. Садись, я ужин буду готовить.
Он отвернулся и полез в холодильник.
Смирившись с его решительностью, я ушла переодеваться в уютную домашнюю одежду. Алик хорошо готовил, и раз уж он так настаивал, я поужинаю с ним.
Пока я приводила себя в порядок, на кухне кипела бурная деятельность. Что-то жарилось, кипело, ворчало, тушилось в духовке.
- Пахнет вкусно.
- Ну, не буду же я тебя гадостью кормить,– ухмыльнулся довольный похвалой повар. – Уже почти готово, выбери пока фильм из тех, что я принес. Я диски на столике в прихожей оставил. После посмотрим.
Все принесенные им картины я уже смотрела. Похоже, учитывая, что нового ничего не снимают, однажды наступит момент, когда я посмотрю все существующие фильмы и придется идти по кругу. Выбрав ненавязчивую комедию, я вернулась обратно в кухню, где Алик уже раскладывал по тарелкам еду и разливал вино.
Ужин прошел за веселой болтовней. Кажется, я уже была рада неожиданному визиту друга. В конце концов, мы столько лет знаем друг друга, приятно посидеть и повспоминать общее прошлое с таким родным человеком.
После, помыв посуду в четыре руки, мы устроились на диване. Алик этого фильма еще не видел и смеялся над каждой шуткой. Скорее из-за заразительности его смеха, чем из-за качества комедии я смеялась вместе с ним. Похоже, вечер все же удался, несмотря на мое первоначальное настроение.
Мне так казалось до тех пор, пока неожиданно Алик не перестал смеяться. Лицо его стало серьезным, он нахмурил брови и закусил губу.
- Что случилось? Все в порядке?- забеспокоилась я неожиданной переменой его настроения.
Алик тяжело вздохнул и, оторвав взгляд от экрана, посмотрел на меня пристально.
- Да я вот думаю, что пора. Чего тянуть? То, что должно быть, должно случиться, – а затем он наклонился и поцеловал меня.
Первые секунды от шока я даже не могла пошевелиться. Но затем я все же оттолкнула его от себя и кубарем скатилась с дивана.
- Ты что творишь? – прокричала я, отскочив от него, начиная злиться из-за такого странного непонятного поведения. – Какого черта, что на тебя нашло?!
- Да перестань ты уже! – вспылил и Алик. – Думаешь, мне легко?! Но если было предписания, мы должны его выполнить. Ты сама это знаешь! И ты знаешь, что оно приведет только к лучшему, каким бы странным не казалось вначале. Так что кончай разыгрывать здесь спектакль! Мы давно знаем другу друга, нам это ни к чему.
Алик встал с дивана и стал приближаться ко мне, видимо намереваясь продолжить начатое.
- Это какой-то абсурд, – пробормотала я. Я не понимала, о каком предписании он говорит.- Алик, в моей программе ничего такого нет!
Он остановился.
- О чем ты? Как это нет?
-Вот так нет, тебе показать?!
Я выбежала в коридор, чтобы принести ему свои распечатки. Алик пошлее за мной. Дрожащей то ли от гнева, то ли от волнения рукой он выхватил у меня листы и судорожно их пролистал.
- Это какая-то ошибка, - в конце концов, сказал он. Он достал из своей сумки распечатки. Полистав их, открыл нужную страницу. – Смотри, – он протянул листы мне.
Я пробежалась глазами по тексту.
- Измена? Да ты с ума сошел! С какой стати? Соня же нас убьет, а потом и себя. Как только могло в твоих предписаниях такое оказаться.
- Не убьет, – он отобрал у меня свои листы и убрал их обратно. – Мы поругаемся, но потом наладим отношения, даже укрепим их. Там так написано. Пойдем к семейному психологу. Это нас сблизит. Может и ребенка, наконец, запланируем.
- Это какой бред!- я вернулась обратно в комнату и устало опустилась на диван. – Ничего не понимаю. И даже не подходи ко мне! – предупредила я. Алик замер в дверях.
Он выгладил таким усталым, сломленным - несмотря ни на что, он все же искренне любил Соню, и такое решение Системы о его жизни шокировало его не меньше меня. Но гражданином он всегда был усердным и исполнительным.
- Ты как хочешь, но Соне я скажу, что все было. Ты можешь попытаться убедить ее в обратном, но она врядли поверит. В ее предписаниях все сказано, я проверял по сети. Что будет между вами, я не знаю, это от меня скрыто, но все, что касается наших отношений, я посмотрел. Ты же знаешь, конструкторы не ошибаются, а значит это действительно нужно. Я ухожу. Как придешь в себя, позвони мне.
Он вышел в прихожую, и спустя некоторое время хлопнула входная дверь.
Не теряя времени, желая как можно скорее во всем разобраться, я включила свой ноутбук. Моя личная страничка содержала на следующий месяц ту же программу, что и была мне выдана днем.
Тогда я решили просмотреть страницу Сони. Конечно, от меня закрыта вся ее программа, но наши общие события я могла просмотреть и сравнить.
«В доступе отказано. Убедитесь, что вы имеет право на просмотр страницы данного пользователя. В случае ошибки обратитесь в техническую поддержку», выдал мне красный текст кураторский сайт. Я обновила страницу несколько раз, попробовала открыть страницы других упомянутых в моих предписаниях людей, но все напрасно.
«В доступе отказано», упорно твердили мне.
Не желая сдаваться, я позвонила в круглосуточную службу поддержки. Пришлось долго ждать ответа, и спустя пару десятков минут раздался голос девушки-диспетчера.
Я назвала свое имя и идентификационный номер. Зачитав основные пункты своей программы, я попросила подтверждения того, что они верны. Ожидая сообщения об ошибки, я получила ответ, что все сходится.
- Но как же так? Я обнаружила у своих друзей в программе события, не предусмотренные моею.
Девушка немного помолчала, я слышала, как она щелкает кнопками на мыши.
- Полученная вам программа является верной, – наконец ответила она.
- Но как же программы моих друзей? Посмотрите, там же несоответствие. Я бы сама их нашла, но ваш сайт почему-то не дает мне доступа, почему?
- Потому что у вас нет доступа к этим данным. - Железным голосом ответила мне диспетчер. – Сожалею, но я не имею право отвечать вам на подобные вопросы. Зачитанная вами программа полностью верна. – Повторила она еще раз. - Желаю вам хорошего месяца. В случае появление вопросов или обнаружения ошибок обращайтесь в нашу службу поддержки. Доброй ночи.
В трубке раздались гудки. Разозленная таким наглым игнорированием я с трудом сдержала себя, чтобы не кинуть телефонной трубкой в стену.
Чтобы успокоиться, я налила себе недопитого нами вина. Пальцы дрожали, в горле застрял комок, хотелось кричать на кого-нибудь долго и истерично. Но в квартире было пусто. Включив телевизор так громко, чтобы не слышать собственного дыхания, я выпила всю бутылку. Белый шум опьянения заглушал и притормаживал хаотично мечущиеся в голове мысли. Выключив телевизор, я легла прямо на диване, уговаривая себя хотя бы на минуту перестать думать вообще и заснуть. Давно забытое чувство, выплывшее откуда-то из темных, мутных глубин детской памяти настойчиво требовало к себе внимания. Кажется, так было давным-давно, когда мама уходила куда-то ненадолго, оставляя меня одну. Кажется, это называется страхом. «Бойся, бойся, бойся» - нашептывал он мне быстро, не останавливаясь, ему слишком хотелось жить.
Спотыкаясь в темноте о мебель, я все же прошмыгнула к себе в спальню. Легла на кровать и с головой замоталась в одеяло, чтобы чудовища не могли добраться до меня. Но страху свободно дышалось даже в тесном, душном тепле. Впервые за многие годы я заплакала. И это были не те разбавленные, водянистые, сладковатые слезы, что я лила во время просмотра душераздирающих драм и мелодрам. Эти были едкие, горькие, густые, от них было больно. Плакала я долго. Кажется, где-то внутри меня прорвало бак с захоронением страха и тоски, и эти отравляющие спокойствие отходы души все продолжали бить и бить из трещины.
Не помню, как и когда, но я все же уснула, видимо лишенная сил от страха и слез. Утром в привычное, давно запланированное время зазвонил будильник. Привычным, давно выполняемым на автомате движением руки, я выключила его, как обычно, чуть не уронив с тумбочки на пол. Так же, стараясь не включать свой разум, поставив его на автопилот, я встала, прошла в ванную, приняла душ, приготовила завтрак, оделась, вышла на улицу, села в машину, отправилась на работу. Лишь бы не думать о том, что было вчера, лишь бы не вспоминать то, что вскрылось в моей душе, лишь бы не всколыхнуть страх, осевший на дно тяжелым черным осадком.
Не успела я войти в кабинет и включить свой компьютер, как зазвонил рабочий телефон. Обрадованная тем, что работа может начаться так рано и больше ни о чем другом не придется думать, я сняла трубку.
- Доброе утро, – бодро, но как-то настороженно прозвучал голос секретаря.
- Доброе, - ответила я. Вспомнив про запланированный успех на работе, я слегка приободрилась.
- Зайди в кабинет начальника экономической безопасности, – секретарь, не дождавшись ответа, уже положила трубку.
Помня про то, что должны вскрыться нечистые дела моей коллеги, я поспешила на встречу.
В кабинете меня ждал не только начальник безопасности, но и директор. Лица у них были очень хмурые. Я вопросительно взглянула на каждого, но они отвели тяжелый взгляд, камнем уронив его в пол.
Директор барабанил пальцами по столу.
- Нам все стало известно, – наконец сказал он, проговаривая слова медленно и осторожно.
- Что известно? – глупо переспросила я, действительно не понимая о чем речь.
- Твои махинации с бумагами и деньгами. Все вскрылось – ответил начальник безопасности вместо директора. Он так и не поднял на меня глаза, лишь устало откинулся на спинку кресла. – Ты же понимаешь, что даром тебе это все равно бы не прошло?
Я не знала, что ответить. Страх, разбуженный настороженными чужими голосами, снова всколыхнул все во мне. Ладони вдруг стали влажными и холодными, я не могла заставить себя ничего сказать, я просто не понимала, что происходит, почему все случилось так. Как моя жизнь может вдруг резко перестать быть подконтрольна предписаниям?! Меня об этом не предупреждали, мне об этом не говорили, я к такому не готова. Хватит!
Но они продолжили говорить.
- Возможно, мы могли бы отнестись к твоему поступку более лояльно, все-таки ты успешно работала у нас долгие годы, заработав хорошее отношение и репутацию. Но нам было выдано предписание.
Когда он произнес это слова, я вздрогнула. Опять расхождение, странная, абсурдная ошибка.
- Ты уволена. Можешь собирать вещи прямо сейчас. Твой оклад взимается нами в счет покрытия нанесенного тобою ущерба. Банковский счет на твое имя аннулирован по той же причине, – тяжело упершись ладонями в стол, директор поднялся с места и подошел ко мне. Молча, отводя взгляд, он пожал мою холодную, словно рыбий труп руку, и, кивнув на прощание, вышел из кабинета.
Я взглянула на начальника безопасности, ожидая еще каких-то слов или объяснений. Но тот лишь покачал головой и махнул рукой, предлагая мне удалиться за дверь.
Я быстро прошла по коридорам в свой теперь уже бывший офис. Коллеги смотрели мне в след сочувственно, но с любопытством. Та, что была виновата на самом деле, не скрывая радости, победно мне улыбнулась, ехидно помахав рукой на прощание. Непонятно за что и почему, мне было очень стыдно. Быстро собрав вещи, ни с кем не простившись, я убежала прочь.
Кинув в багажник коробку с собранными вещами: брелками, ручками, подставками для фотографий, рамками и прочей милой ерундой, украшающий рабочий стол, я поехала домой самой короткой дорогой. Хотелось забраться под одеяло, свернуться клубочком, и ни о чем не думать, просто лежать и пытаться заснуть, просто попробовать представить, что за плотной тканью и шерстью нет никакого мира, нет никаких проблем.
Двери квартиры оказались открытыми нараспашку. Из проема вышли двое рабочих в синих спецовках, держа в руках мой телевизор.
- Что вы делаете? – от неожиданности закричала я высоко и резко.
Грузчики остановились и, поставив телевизор на пол, уставились на меня равнодушно и бесстрастно.
Из квартиры вышел домовладелец.
- Что происходит?- спросила я все еще резко, но уже не так громко. Кажется, я стала привыкать к незапланированным неприятностям.
- Ваше имущество конфисковано, – строго, твердо, голосом не терпящим возражений и истерик, ответил домовладелец. – Вы полгода не оплачивали счета.
- Не может быть! Я всегда плачу вовремя, это какая-та ошибка!
- Уносите, – коротко бросил хозяин грузчикам, затем снова посмотрел на меня. В глазах ни тени сочувствия, ему было просто все равно, он выполнял свою работу. – Это копии просроченных счетов, выписка из банка, решения Системы, а также моего предписания. Можете ознакомиться. – Он протянул мне листы. Я выхватила их из его рук, с беспочвенной надеждой мечтая увидеть там ошибку. Но все было слишком правильно, слишком точно. Система предписаний не допускает ошибок.
Я было дернулась по направлению к рабочим, намереваясь их остановить, но домовладелец перехвати меня, сжав сильными пальцами мое предплечье. Стало больно и страшно. Взгляд у него был недобрый и холодный, кажется, он был готов на все, лишь бы не дать мне помешать осуществлению предписания.
- Я бы посоветовал вам уйти добровольно. Не вынуждайте меня вызывать Надзор.
Надзор. Я перестала вырываться из его рук, когда в моей голове стали проноситься воспоминания о страшных слухах, что ходили вокруг этой единственной правоохранительной организации. Не знаю, что из всего этого нагромождения ужасов городского фольклора содержит частички правды, но лучше оказаться на улице, чем выяснить это на своей шкуре.
Я демонстративно отступила назад, и мужчина отпустил мою руку, все еще оставаясь настороже. Рабочие выносили уже мебель.
Я беспомощно и растеряно смотрела, как у меня отбирали все, что было моей опорой, якорем в этом мире. Сначала друзья, теперь и работа, квартира, имущество. Книги, диски с музыкой и фильмами, блокноты с записями, одежда и любимые украшения – теперь я была лишена даже этого.
Домовладелец пристально рассматривал меня сквозь мои глаза с расширенными от страха зрачками. Наверно видно всю меня до самого дна.
- Вот, – он полез в карман и вынул коричневый толстый бумажник, достав из него несколько купюр – Возьми. И поторопись зарегистрироваться в пансионате для временно упущенных Системой. Там тебе помогут, знаешь, где это?
Я кивнула в ответ, пораженная тем как равнодушно и непричастно он помогал мне, видимо, такое поведение продиктовано предписанием, но нисколько не затрагивала его душу. Мне почему-то стало немного неприятно, появилось странное ощущение, будто меня забрызгали какой-то грязью. Но деньги я взяла. Страх и отчаяние, объединившись, кричали, приказывая хвататься за любую соломинку.
Домовладелец настойчиво подтолкнул меня в сторону лифта. Страх так вопил в моей голове, что никакие мысли не могли пробиться сквозь этот шум. Я словно механическая игрушка побрела в нужную сторону, зашла в лифт, нажала кнопку, спустилась в гараж.
Уже в машине, глядя на разбросанные на соседнем сиденье деньги, не понимая, зачем мне эти цветные бумажки, я немного пришла в себя.
Было страшно. И хотелось, чтобы кто-то разделил со мною этот страх, разогнал его бессмысленными утешительными словами.
Соня. Она всегда принимала меня, знала, что сказать и за что ругать. Она всегда была рядом, сколько помню с моих первых предписаний. Соня. Я повернула ключ в зажигании и поехала в знакомом направлении.
Музыка в машине орала на всю громкость, возмущая мысли своей болезненностью, не давая мне начать осознать ситуацию до того, как я окажусь в безопасности дружеского крова.
Соня открыла дверь сразу. Она работала на дому, как никогда я раньше была рада этому.
- Зачем пришла? – с порога, не отступая назад и не давая мне войти, выплюнула она. Кажется, только из-за вежливости и внушительного стажа нашей дружбы она не захлопнула дверь перед моим носом.
- Соня, я просто, просто… - неожиданно для себя я зарыдала, захлебнулась в истеричных всхлипываниях и невкусных слезах, – помоги мне, - выдавила я, размазывая воду и косметику по лицу.
- Помочь, после того, что ты сделала? Даже не думай. Нашим отношениям конец, ты должна понимает, это логичный итог.
- Но Соня, я ничего не делала, ничего не было, неужели ты не понимаешь.
Соня тяжело вздохнула. Я почувствовала, как тепло ее тела приближается ко мне. В надежде, что она все поняла, что наша дружба сильнее всего, я подняла голову. Но она не стала обнимать меня, не стала утирать с моих щек слезы и разводы туши. Вместо этого она, больно впившись пальцами, взяла меня за плечи, наши взгляды встретились. Ее, острый и холодный как нож, больно резанул душу.
- Не будь дурой, – она тряхнула меня скорее от раздражения, чем от желания помочь понять. – У меня предписания и ничего нельзя изменить. Было предписания дружить, я дружила, теперь они изменилось, изменилась и я. Больше не приходи. – Она отпустила меня, отступив назад к двери. – И знай, все твои друзья получили такие же предписания. Так что побереги свои нервы, не беспокой их. Все кончено. Для всех нас.
Она шагнула за порог и захлопнула дверь громко и резко, пережав и перерубив ею все соединяющие нас нити.
Все кончено. Цепляясь за перила - ноги подкашивались от слабости и страха, я спустилась на улицу, к машине. На крыльце я оступилась и полу-упала, полуприсела прямо на ступеньки. Дав себе волю, я заплакала, уже ничем не сдерживая ни себя, ни страх, ни отчаяние.
Я то пыталась укрыться от мира, спрятав лицо в холодных ладонях. То с пустой надеждой искала поддержки в глазах проходящих мимо людей. Но никто не остановился, никто даже не задержал на мне взгляд дольше пары секунд. Они знали – все так, как надо, они знали - если я плачу, то так предписано. А это значит, ничего плохого не случится, ничего плохо просто не может быть, поэтому им можно быть равнодушными. Поэтому им все равно, что произошло.
К вечеру, когда сползающее лезвие солнца уже вспороло горизонт, залив небо алой кровью, я наконец смогла подняться и сесть в свою машину. Мне стало немного легче. Острая боль страха и паники пропала, сменившись ровным отупением безнадежности.
«Все плохо» – заботливо успокаивал меня страх, «не о чем волноваться, просто все плохо, таким и останется». Я почти не следила за движением на дороге, впервые за всю жизнь, ведя свою машину в сторону городской стены.
Город сонный и усталый, тек мимо неторопливо, неловко, лениво. Улицы были полупусты, свет в окнах пленен шторами, внимание людей – их проблемами, заботами, планами. Я впервые осознала, что если этого не будет в списке на текущий месяц никто и никогда не заговорит со мною, не обратит внимания, даже не подумает о том, что можно было бы это сделать. Вне Системы я была невидима.
Окраина города, встретила меня молчанием. Дома простые, серые, без украшений, огней, рекламы. Пустые улицы, черные зрачки незажженных светом окон, даже листья на деревьях были не такими зелеными, будто цвет блекнул под налетом оседающей здесь бессмысленности. Сюда попадали только те, кто был потерян Системой. Если ты выпадаешь из списков, вся твоя жизнь останавливается. Я испытала это на собственном опыте и теперь понимала, почему окраины всегда пустовали, почему сюда никто не желал приезжать, и почему люди здесь ходили по улицам быстро, стараясь как можно быстрее укрыться в стенах домов. Если ты потерян, то лучше далеко не уходить от места, где тебя могут найти, чтобы быть готовым к тому, что тебя отыщут и вернут обратно.
Большая часть окон пансионата были темны. Но дверь оказалась открыта. Она неприятно скрипнула, давая понять, как плохи моя дела, раз я здесь оказалась.
Регистрационная стойка пустовала. Нажав на звоночек, я стала ждать ответа, устало оперившись на стойку. Спустя минуту послышались неспешные шаги. Откуда-то из подсобного помещения вышла усталая женщина. Тонка, сухая, она была похожа на обломанную веточку, торчащую из снега. Она когда-то жила и зеленела, когда-то была частью чего-то большего сильного, но порыв ветра сломал ее и оторвал, выбросив прочь. Наверное, я теперь тоже выглядела так, словно сухой хворост.
- Впервые? – без предисловий, без интереса спросила она голосом ровным и тихим.
Я кивнула.
- Тогда заполните регистрационный бланк, – она протянула мне лист из плохой , желтоватой бумаги и ручку.
Пока я торопливо писала, отвечая на анкетные вопросы, она молча ждала, не сдвинувшись с места, стоя прямо и безучастно. Ей некуда было спешить и некуда было идти.
- Ваша комната номер двести один. – Она протянула мне ключи в обмен на бланк. - Бесплатная столовая в здании напротив. Комендантского часа нет. Когда пойдешь на прием к куратору, возьмешь справку о месте проживания. Одежда, имущество имеются? – я отрицательно покачала головой. – Тогда можешь подобрать что-то в гардеробной. Одежда там чистая стиранная, но не новая. Пока не вернешься в Систему, придется не брезговать. Все ясно? – я кивнула. Желания разговаривать дольше и больше не было как ни у нее, так ни у меня. – Тогда на этом все.
Не попрощавшись, она скрылась за той же дверью, откуда появилась. Странно, но после общения с ней не осталось ничего: никаких чувств и мыслей, только сухой факт в памяти.
Я поднялась на второй этаж. Дверь в номер двести один нашлась в том конце коридора, где не было окон. Я повернула ключ в простом замке и зашла внутрь.
Комната была совсем небольшая – сюда поместились кровать, стол, стул, шкаф и еще осталось немного места для старого вытертого коврика. Стены покрашены в какой-то невразумительный блеклый серо-зеленый цвет, без картин и украшений, даже занавески на окнах не могли придать никакого ощущения уюта. С трудом заставив себя умыться в маленькой тесной ванной, где пахло хлоркой и сыростью, я, не раздеваясь, забралась под тонкое одеяло.
Даже темнота была здесь какой-то безликой, пустой, жидкой, не вызывающей ни тени страха. Словно она чего-то ждала, и ей было не до тех, кто попал в ее объятия. Все здесь чего-то ждали. Я сейчас ждала сна. И он пришел ко мне без особой охоты, по необходимости. Погасил мысли и заставил дышать размереннее. «Спи, тебе так положено».

---

Рассвет будет завтра

Колокольчик над входной дверью звякнул привычно вяло. Звук стек с него неохотно, вязкой патокой, достигнув моих ушей чуть позже, чем должен был. Кажется, в нашем городе стали засыпать даже звуки.
Я приподнялась на локте, оторвав себя от столешницы барной стойки, на которой почти засыпала вот уже несколько часов к ряду. Наконец, хоть посетитель заглянул.
Маленький светильник надо мной с трудом сдерживал натиск темноты, захватившей кофейню. Было совершенно невозможно разглядеть, мужчиной или женщиной был посетитель. Я зевнула и села прямее. Раздались звуки шагов, лениво перекатывающиеся в пространстве. В мутном слабом свете лампы стал вырисовывать приближающийся силуэт женщины.
Наконец, она оказалась под самым светильником, тут же обсыпавшим ее пыльным светом. Это была Лия.
- О, привет, милая, – сказала я, тут же зевнув, и снова растеклась по столешнице.
Кинув сумку и пиджак на один из высоких стульев, она устало опустилась на соседний.
- И тебе вечер добрый. Как приятно видеть тот энтузиазм, с которым ты меня приветствуешь, – по привычке съязвила мне подруга голосом ровным и усталым.
- Я бы посмеялась над твоей шуткой, но что-то сил нет. Кофе?
- Кофе, – ответила она и стала рыться в сумке, достав оттуда пачку сигарет и зажигалку.
Пока она курила, я впервые за день прикоснулась к кофеварке, выцедив из нее большую кружку густого кофе. Смертельный удар кофеина по сонливости. Но мне он уже давно не помогал.
Я поставила кружку перед Лией. Она затушила сигарету и сделала несколько больших жадных глотков.
-Ну, что, помогает?
Она вздохнула.
- Нет, и уже давно. Эту сонливость уже ничем не перебьешь,- она сделала еще пару глотков. – Пью лишь по привычке.
Я сочувственно кивнула. Со мной было также. Вялость и сонливость, пропитавшие весь город, проникали под кожу, вдыхались с воздухом, накапливаясь внутри, превращая дни в утомительную борьбу со сном на грани дремоты.
Я вгляделась в лицо подруги внимательнее. Даже в желтом свете лампы, покрывающем все вокруг золотистой мутной пленкой, было видно как Лия бледна. Под глазами размазаны серые круги, губы бескровны и обветрены, волосы тусклые и поникшие. Я заглянула в ее некогда яркие сочные зеленые глаза. Теперь они были переполнены увяданием осени, затухающие, с серым налетом усталости на грязно-зеленом цвете безысходности.
Она не стала отводить взгляда, горько улыбнувшись.
- Мне хватает твоего смеха и твоей радостной улыбки, - я сжала ее руку. И ее и моя ладонь были пугающе холодны.
- Чему уж тут радоваться. Когда....
Лия не договорила, прерванная. Колокольчик над входной дверью звякнул, рождая полумертвый безвкусный звук. Он неохотно пополз по комнате, опережаемый идущими к стойке посетителями. Вот они вошли в свет лампы. Это были уже знакомые мне парень и девушка.
Мы поприветствовали друг друга кивками, и они покинули территорию света, чтобы пробраться вглубь кофейни, к столикам. Мы с Лией со слабым интересом проводили взглядом их поглощаемые темнотой силуэты. Кто-то из них споткнулся обо что-то, тихо ойкнув. Затем в углу зажегся слабый огонек настольной лампы. Свет с трудом просачивался сквозь темноту, пыльным желтым вырисовывая очертания тел, одежды, лиц. Лия отвернулась от них, начав лениво прихлебывать остывший кофе. Я налила две большие кружки сладкого со сливками напитка и стала пробираться сквозь толщу темноты к блеклому облаку света, не уронив поднос по дороге лишь потому, что выучила все здесь наизусть за долгие годы темноты. Даже ослепнув, я всегда найду дорогу в своей кофейне, ничего не задев и не уронив.
Кружки соприкоснулись со столом, в воздухе на несколько мгновений завис стук, тут же поглощенный темнотой. Парочка очнулась от каких-то своих мыслей или ото сна. Девушка с тяжелым вздохом подвинула к себе кружку, парень зевнув, сделал жадный глоток. Я собрала приготовленные ими деньги и, смяв, положила в карман фартука. Они уже давно стали не нужны, как и многое в нашей жизни, мы используем их только по привычке.
- Ты их знаешь? – спросила Лия, мотнув в сторону посетителей головой, когда я вернулась за стойку.
- Каждый день сюда приходят. – Я тоже налила себе бесполезного напитка, за компанию. – Сидят в дальнем углу. О чем-то говорят, потому уходят с закрытием.
- Поздравляю, - подруга хмыкнула, - твое кафе пользуется популярностью. Просто аншлаг каждый день – два посетителя!
- Перестань издеваться. Мое кафе единственное, что еще работает в городе. Прояви уважение к моей стойкости.
Лия засмеялась, почти сумев вложить в смех чуть жизни и радости.
- Да уж, ты у нас всегда была неунывающей. Помню, как еще в далеком детстве ты мучила меня своим вечно радостным «не плачь, рассвет будет завтра», стоило мне впасть в тоску.
Мы одновременно улыбнулись и ненадолго замолчали, погружаясь в старые воспоминания.
Тогда все было не так. Тогда у людей была еще вера, что свет вернется. Мы просыпались и надеялись, что завтра черную пелену с неба смоет дождем, что тьма станет топливом для пылающем костра рассвета, что Солнце вернется и прогонит из квартир и с улиц холод. Мы ждали, мы улыбались и смеялись, подбадривая друг друга. Старались жить полной жизнью, будто были уверены, что все станет как раньше. Взрослые рассказывали нам, детям никогда не видевшим Солнца и голубого неба, о прекрасных закатах, о пухлых облаках, о том, как краснеет кожа под жаркими летними лучами. Мы верили и, поднимая взгляд к небу, сожженному дотла, будто что-то в нем взорвалось, выискивали среди черных складок проблески света. Тогда мы еще ждали Солнца, тогда мы еще жили.
Город был заполнен огнями. Каждый закоулок был ярко освещен фонарями и гирляндами, центральные улицы переливались сочными цветами на вывесках и рекламе. Окна квартир, кафе, магазинов, баров приветливо светили прохожим, зовя к себе. Лишь в глухих тупиках и заброшенных закоулках могла ютиться холодная темнота, забившись и углы испуганным зверем.
Но год шел за годом, я взрослела, вырастая из своей надежды, которая вскоре стала совсем мала. Я престала верить и ждать. А вместе со мной и многие другие. Те, кто когда-то жили во времена Солнца, тихо умирали, одаривая на прощание своих друзей и родственников безнадежностью и безысходностью. Те, кто больше всего верили в возращение света, уходили из города искать его, не дождавшись. А вместе с ними уходили их слова, их память о прошлом, что поддерживали в остальных веру.
Вместе с ними с улиц уходили и огни. Словно сам город вместе со своими жителями погружался в уныние и отчаяние, гася тем больше огней, чем меньше надежды оставалось. И однажды настал день, когда даже электрический свет покинул его.
Сейчас везде властвовала темнота, плотная, густая. Она заполнила собою все, растворив в себе всю радость и всю надежду. Теперь люди почти не улыбались и не смеялись, улицы были пусты, а почти все магазины и кафе закрылись. Мы ходили в гости, вставали с утра на службу, чтобы выполнять никому ненужную работу и получить за это бесполезные деньги только по привычке. Мы делали вид что живем, не до конца уверенные в том, что это так.
Лия с почти громким стуком опустила пустую кружку на столешницу. Я вздрогнула, очнувшись от тягостных мыслей и воспоминаний, уводящих меня в покойные объятия дремоты.
- Налей мне еще кружечку, - прервала молчание Лия. – А то мы так с тобой тут на пару заснем.
Она повернулась к столику посетителей. Я проследила за ее взглядом. Парень и девушка о чем-то тихо, но активно жестикулируя, спорили.
- Думаешь, влюбленные, на свидание приходят? – предположила я, налив кофе.
Лия, двумя руками держа полную кружку, чуть не расплескала себе на колени горячий напиток, засмеявшись.
- Шутишь? Сейчас влюбленных с огнем не сыщешь. Никто уже и из дому то не выходит, все в квартирах прячутся, думают, что так сберегутся, не подхватят болезнь.
- И что помогает?
- Нет. Все больше людей в больницу приходят. Врачи уже бессильны что-либо сделать. Люди засыпают и не просыпаются. Палаты все заполнены, конца новые зараженные уже ждут дома, там же и остаются после. Так что у медсестер осталась одна задача - объяснить зараженным, как приготовиться к моменту, когда они заснут, чтобы не проснуться и как понять, что момент этот близок. А у нас, врачей другая – определить человек мертв или спит. Только вот мертвых я что-то давно не встречала. Даже соскучилась по ним. А то наши спящие по палатам коматозники меня только пугают.
- Обещай мне, что выносить мне вердикт будешь ты, – попыталась я растормошить совсем поникшую, застрявшую в уныние подругу.
Но вместо этого напугала. Она тревожно сжала мою ладонь и стала всматриваться в глаза.
- Только не говори мне, что ты это подхватила! Я же говорила тебе, носи респираторы, когда по своим жутким закоулкам к дому пробираешься! Все же почти у самой стены живешь.
- Да все в порядке, - я высвободила свою руку и отвернулась, доставая для нас пирожное. – Я здорова, ты же знаешь, ко мне с детства ни одна зараза прилипнуть не может.
Лия покачала головой. Молча мы принялись ковырять ложками десерт, не испытывая ни аппетита, ни удовольствия от вкуса. Лишь по привычке думая, что это должно быть вкусно.
Вскоре парочка посетителей собралась домой. Свет в углу погас, снова давая развернуться во всю мощь жадной темноте. Проходя мимо нас, парень, кажется, хотел мне что-то сказать, уже в который раз. Но девушка, протестуя, утянула его за локоть прочь. Звякнул полумертвый колокольчик, и мы снова остались одни. Уверенная по опыту прошедших лет, что больше посетителей не будет, я заперла дверь и опустила жалюзи. Темнота в кофейне стала еще более плотной, почти ощутимой. Казалось, что она осторожно прикасалась к коже, гладила по щекам, давила на губы, чтобы приоткрыть их и просочится внутрь, чтобы быть проглоченной вместе со слюной. Ей мало того, что она захватила весь город, она хочет растворить в себе и наши тела.
Я включила проигрыватель, поставив старый диск моей любимой певицы. По комнате разлилась музыка, перемешиваясь с темнотой в анестезирующий коктейль из звуков фортепьяно и шелкового голоса. Мы с Лией сидели друг против друга, совсем как в детстве на скучных уроках, полулежа на столешнице. Вместо подушки вытянутая рука, вместо колыбельной плачущий голос певицы, вместо плюшевого медвежонка наши переплетенные ладони.
Сон, почувствовав нашу беззащитность, подступил совсем близко, укутал плечи вместо теплого одеяло, шепча на ухо обещания о покое. Они были столь заманчивы, что мы почти поддались им, закрыв глаза и умерев свое дыхания, делая вдохи и выдохи все реже и реже.
- Обещай мне, что ты то не сдашься и не оставишь надежды, ты будешь бороться, – прошептала Лия и сжала мою руку так, что мне стало больно. – Знала бы ты, как я устала бороться со страхом заснуть и больше не проснуться, став одной из тех, кто спит в своих квартирах, словно в гробах.
Я открыла глаза и приподнялась над столом. Из-под прикрытых век Лии просачивались слезы. Крупными каплями они стекали по ее щекам, собираясь в маленькие озерца на столешнице. Я так давно не видела, как она плачет. Свободной рукой я отерла ей лицо и стала размазывать слезы по столу, вырисовывая ими символы бесконечности.
Диск подошел к концу, отзвучала последняя песня и кофейня погрузилась в тишину. Я могла бы услышать, как бьется сердце Лии, если бы не осмелевшая темнота, крадущая у меня эту тихую музыку.
- Не бойся, все будет хорошо. Рассвет будет завтра.
Лия тихо рассмеялась, и этот смех был похож на тот, что я слышала раньше – живой и подвижный.
Мы выпрямились и синхронно потянулись, выгнувшись до хруста в костях.
- Домой пора.
Лия согласно кивнула. Я накинула куртку, погасила свет и мы вышли из кофейни.
На улице темнота была не столь густой, в центре города еще разбавляемая редким светом тусклых фонарей.
До дома Лии мы шли молча. Наши плечи и ладони почти соприкасались, будто мы боялись, что тьма похитит нас друг у друга, и были настороже, чтобы вовремя схватить другую за руку и спасти. Хотелось сказать так много, но мы не находили в себе смелости и сил нарушать покой, охвативший спящий город, чтобы не разозлить темноту.
Перед тем, как войти в парадную, Лия крепко обняла меня. Она дрожала, дышала часто и прерывисто, ее пальцы в отчаянии сжали ткань моей куртки.
- Ты уходишь? – спросила я, успокаивающе поглаживая ее по длинным вьющимся волосам. Я догадалась обо всем уже тогда, когда взглянула в ее глаза этим вечером.
- Да.
- Мне пойти к тебе, посидеть с тобой пока не заснешь?
Лия отстранилась, отрицательно покачав головой.
- Я не хотела делать из нашей встречи прощание. Я не хочу засыпать сегодня как в последний раз. Пусть все будет как обычно, как будто завтра я проснусь, чтобы идти на работу. Как будто это просто сон, после которого я открою глаза и увижу рассвет.
- Так и будет. Завтра будет рассвет.
Лия снова обняла меня, и, поцеловав на прощание в щеку, как делала это в детстве, скрылась за дверями.
Я еще постояла так, вглядываясь в окна ее квартиры, надеясь увидеть, как Лия зажигает свет. Но нет, стекла по-прежнему были безжизненны, отражая лишь темноту. Ни одно окно в доме не выпускало из себя свет. Все спали.
Некоторые говорят, что все проснуться, когда наконец будет рассвет. Верят, что мы просто застряли в затянувшейся ночи, во времени, когда людям полагается спать, вот и засыпаем, чтобы открыть глаза, когда придет утро.
Я шла к себе домой, почти на самую окраину, сквозь город, пропитанный покойным сном. Не было ничего живого. Дома спали, опустив веки-шторы, люди спали, запершиеся в своих квартирах, давно равнодушные ко всему. Темнота выпила из города все краски, превратив его в размытую монохромную акварель.
Даже погода давно стала безвкусной и равнодушной. Ни жары, ни ледяного холода, ни дождей, ни сильных ветров. Ни лета, ни зимы, ни весны, ни осени. Только замурованное в застывшем времени отсутствие тепла и света. Лишь иногда, словно в насмешку, от сожженного дотла неба хлопьями осыпался черный снег.
Говорят, раньше снег был белым, легким, на вкус как талый лед. Но теперь он совсем не таков: маслянистый, горечью тающий на губах липкой вязкой жидкостью. Но и его давно не было. Налипшая на небо гарь окончательно загустела и затвердела, придавливая мир тяжелой чернотой. И под этой тяжестью уставшая жизнь замедлялась и засыпала, вымотанная борьбой.
Ближе к городской стене у самой земли ко мне начали стекаться густые клубы чего-то черного. Лет десять назад это нечто стало появляться на окраинах города. Оно принесло с собою болезнь, эпидемию, охватившую весь город. Эта темнота проникала в людей, когда они вдыхали ее, и сеяла в их душах зародыши пустоты. Растущая пустота со временем поглощала души, и люди засыпали, чтобы больше не проснуться.
Сколько лет ученые ни бились над загадкой этого явления, никому не удалось понять, что это такое и откуда появилась. Лекарство от этой заразы так никто и не нашел.
Мне всегда казалось, что черные клубы - это сгустившаяся темнота, ее чистый концентрат. Будто ее стало слишком много, она переполнила собою весь мир, достигнув предела насыщения. И теперь вынуждена концентрироваться и стекать к земле густым туманом.
Чтобы спастись, мы построили высокую толстую стену. Но и сквозь нее со временем клубы тьмы стали просачиваться в город. Они не были похожи на простой туман, эта тьма была слишком густой, слишком живой, слишком пугающей.
Около моего дома этого тумана было так много, что местами он поднимался почти до колен. Я подошла к нему ближе и наклонилась, погрузив туда свою ладонь. Темнота была холодной, кожу стало покалывать, а затем она начала неметь, словно на морозе. Сжав пару раз с трудом сгибающие пальцы в кулак, я выдернула руку.
Это так похоже на то, что творилось у меня в душе. Я с сожалением покачала головой, когда вспомнила, как соврала Лии, заверив, что не больна. Но я не могла огорчать ее в последний день.
Мой дом предстал передо мной еще одним куском темноты. Ни в одном окне не горел свет, не слышалось ни одного звука. Совсем как и Лия, я не стала зажигать свет в квартире, давно уже спокойно ориентируясь в кромешной тьме. Есть не хотелось, уже долгое время у меня не возникало настоящего голода, который требует утоления. Отказавшись от ужина, я не стала оттягивать момента, когда нужно ложиться в холодную кровать и закрывать глаза. Засыпать я не боялась давно.
Закутившись в тяжелые одеяла, бесполезные и холодные, не способные дать ощущение тепла и уюта, я закрыла глаза, чтобы забыть об окружающем мире и погрузиться в себя. Чтобы прикоснуться к той пустоте, что растет внутри.
Я всегда сразу чувствовала ее, дремлющую, холодную, тяжелую. Чувствовала, как порой она просыпалась от голода и начинала лениво переворачиваться, впиваясь в душу острыми коготками. Мяла ее, прощупывала, выискивала самое мягкое, самое нежное место, где оболочка тонкая и почти прозрачная. Скалилась в жуткой ухмылке, лизала душу шершавым языком, вспоминая ее вкус. Вдоволь наигравшись, заставив душу трепетать от страха, сжиматься и замирать, она прокусывала оболочку длинными острыми клыками. И мне становилось больно. И медленно, смакуя, выдавливая по каплям, пустота пила из меня свет и тепло. Она поглощала все, что мне с трудом удавалось накопить. После с ее зубов на ранки капал яд тоски, он просачивался внутрь, заполняя холодом, от которого немела душа, и боль сменялась ноющей пульсацией темноты внутри. Оболочка срасталась, пустота втягивает когти, обвивалась вокруг души, сытая, мурчащая от удовольствия. Она успокаивалась, впадая в полудрему, но оставаясь чувствующейся, осознанной.
Я всегда слышала ее дыхание, почти видела ее внутри, разрастающуюся, становящуюся больше и сильнее. Каждый день она заполняла все больше и больше места, вытесняя меня из себя.
Раньше, когда она только появилась, когда была еще не столь жадна и сильна, порой пустота погружалась в глубокий сон, и моя душа ненадолго получала свободу, возможность ожить, развернуться, задышать. И я могла радоваться, могла веселиться, я даже могла испытывать счастье, то тихое и нежное, то бурное и слепящее. Моя душа, питаемая радостью и счастьем, медленно, каплей за каплей вновь наполнялась теплом и светом. И я жила.
Но теперь она больше не спит. Она напиталась достаточно, чтобы у нее хватало сил бодрствовать. Она накопила столько яда, что он уже пропитал всю меня, от чего, словно от анестетика онемела душа. Теплые чувства угасли вслед за желаниями, и я уже больше не могла ни радоваться, ни надеяться, ни ждать, ни скучать, ни удивляться, ни восхищаться. Могла только бояться, погружаясь в тоску. Я мало что чувствовала и ничего не хотела. По старой привычке я еще улыбалась, я еще играла в радость или удивление, понимая, почему мне еще позволено жить. Все это для нее. Скоро пустота станет столь сильна, что свернувшись тугим кольцом вокруг испуганной души, выпьет ее до дна. Она поглотит весь свет и тепло, превратив их в холод и темноту.
Мое время стало похожим на кисель без комочков, оно вяло перетекало через меня, делая все вокруг мутным и склизким. И я скользила смазанной по реальности, погружаясь куда-то вглубь, где нет ничего, даже дна, и можно лишь только медленно проваливаться вниз. Дни сливались, они подражали друг другу, скрывая свои истинные лица под маской с одним и тем же нарисованным лицом, запутывая меня и смеясь надо мною потерянной в этой толпе клонированных мимов. И я не помнила, какой сегодня день недели, не помнила какое число, не знала, что было семь дней назад или три дня, потому что уже не различала что это такое – сто восемьдесят шесть часов. Время растворялось и протекало сквозь пальцы, уже не как песок, который можно прочувствовать через его сотни тысячи мелких песчинок, который можно ощутить на коже и зубах. Нет, оно стало совсем неуловимо, оно потеряло свою форму, стало аморфным и призрачным. Его уже нельзя было посчитать и систематизировать, нельзя разделить на части, на прошлое, будущее и настоящее. Все смешалось словно в миксере в одну вязкую консистенцию без комочков.
Мысли тоже пытались уподобиться времени, они больше не хотели идти стройными рядами или просто в беспорядке метаться как шарик для пинг-понга. Нет, они растворялись и перетекали друг в друга, медленно смешиваясь, словно сироп с мороженым, тающим на солнце. И не за что было ухватиться.
Я так привыкла к этому, что не могла уже представить, что может быть иначе. Я жила для того, чтобы кормить собою пустоту, и не знала, как это - быть переполненной чем-то еще. Она всегда со мной, она всегда во мне. Я знала, что близок тот день, когда она полностью поглотит меня. И тогда я засну, чтобы не проснуться. Моя усталость стала столь сильной, что заставляла меня с нетерпением ждать наступления этого момента. Я хотела отдохнуть.
И все потому, что из нашего мира ушло солнце, и пришла темнота. Она принесла за собой пустоту, которая росла теперь в наших сердцах. Я верила, что когда она поглотит всех живущих в городе людей, то сможет вырваться наружу. Пустота просочиться в мир, поглотив все дома и улицы, все засохшие деревья, заляпанное гарью небо, темноту, а затем и весь мир. И тогда, наконец, наступит рассвет и солнце вернется. Только этого уже никто не увидит.
Сон подобрался ко мне уже совсем близко. Я поманила его к себе, совсем не боясь - последней будет не эта ночь, хоть и осталось их у меня в запасе немного. Мысли почти растворились, освобождая дорогу, и осмелевший сон подобрался вплотную и утянул меня в свои объятия.
Сквозь сон я услышала, как глухо зазвенел будильник, приглушаемый придавливающей его темнотой. Я с трудом открыла глаза и заставила себя встать с постели.
Просыпаться с каждым днем становилось все сложнее. Не хотелось открывать глаза, ведь там во сне все было бархатистым и уютным, там не было тех острых углов, что плохо размельчились в миксере реальности и кололи язык. Там было все идеально. Хотелось, наконец, впасть в глубокую кому, уйти от всего того, что есть снаружи, упокоиться на волнах безразличия и тишины. Никого, ничего, чтобы было лишь ничто. Чтобы больше не бороться, не заставлять себя верить и надеяться, не преодолевать каждый день сопротивление пустоты внутри, чтобы зачем-то жить. Ничего этого. Чтобы все стало единым, стало простым и легко употребляемым. Все мысли, все воспоминания, вся реальность смешались в одном коктейле, цвет которого был бы черным, непроглядным, всепоглощающим. Чтобы этот коктейль постепенно разъел и меня, до последней частички, до последней молекулы, медленно и безболезненно, мягко и ласково смешав с пустотой. И тогда я превратилась бы в ничто, стала бы его неотъемлемой и неотделимой частью, чтобы наконец пришел покой.
И все же, я все еще боролась, не знаю при этом зачем. Как бы тяжело не давалось мне открывать глаза после сна, как бы больно не было заставлять себя терпеть, я ждала, что наступит рассвет, который растворит всю пустоту и прогонит темноту. И я просыпалась, ела, гуляла по пустым улицам, открывала кофейню для посетителей, которых не было - пыталась жить.
Каждый день по дороге в свою кофейню, я по привычке, оставшейся еще с детства, вглядывалась в черное небо, выискивая среди его складок крупицы света. Но и сегодня, как и раньше, это было напрасно. Сегодня даже на улицах города я не смогла найти его. По дороге мне не попалось ни одного прохожего, ни одного горящего светом окна, ни одного звука, ни одного шороха.
Я открыла двери, подняла ставни, зажгла тусклую лампу над барной стойкой и приготовилась ждать, почти уверенная, что никто не придет. Казалось, что я единственная в городе, кто еще остался не спящим. И ждать мне придется вечно, ведь Лия уже не придет. Я так сильно желала оплакать ее, но не могла. Во мне не было слез и скорби, они были съедены пустотой, оставившей мне только страх, усталость и равнодушие. Предлагающей только один выход - монотонно жить день за днем, которые не будут отличаться друг от друга. Как будто ничего никогда не происходило и не произойдет.
Так и прошел весь день, и только ближе к вечеру звякнул колокольчик, и в кофейню вошла уже знакомая мне парочка. Как и всегда, они уместились в самом дальнем углу, попивая сладкий кофе со сливками.
В этот раз их спор был еще горячее и эмоциональнее. Я с тоской смотрела, как они хмурят брови, поджимают губы, вскрикивают протестуя и оспаривая друг друга. Вдруг парень резко вскочил с места и быстрым шагом направился ко мне.
- Подожди, рано! – гневно вскрикнула девушка, кинувшись вслед.
Парень не обратил на это никакого внимания, подойдя к стойке. Он облокотился на нее и пристально уставился мне в глаза. Я вопрошающе вскинула брови.
- У нас к вам серьезный разговор, - парень обернулся к негодующей девушке и жестом предложил ей сесть на стул. Она подчинилась, все еще не остыв, барабанила пальцами по столешнице, кусала губы и хмурилась.
- Мы знаем, что твоя последняя ночь совсем близка, - в лоб заявил парень. – Можешь не делать вид, что удивлена моим словам, мы знаем, что ты уже и забыла, как это бывает.
- Ах, вот как, – задумчиво протянула я, пытаясь угадать, к чему приведет такое начало разговора. – Откуда же такая информированность?
- Больничные записи. Ты же посещала врача, чтобы убедиться. - Парень замолчал, ожидая от меня реакции на свои слова.
Но я тоже молчала, пытаясь спрятать обратно на дно поднятые им страшные воспоминания того дня, когда я набралась смелости пойти убедиться, что и во мне поселилась пустота. Я долго пряталась от реальности этого факта, уговаривая себя, что моя сонливость и тоска, моя апатия и безразличие всего лишь следствие усталости. Я еще надеялась на это, пока ждала в полупустом коридоре свой очереди, пока врач записывал больничную карточку мое имя и причину посещения, пока из ранки на проколотой им подушечке пальца не выступила крупинка черной как смола крови. Врач вздохнул и сочувствующе похлопал меня по плечу.
- Ладно, пусть так. Но и что из этого? Что вы от меня хотите то? – с трудом выбралась я из воспоминаний о том дне.
- Мы хотим, чтобы ты нам помогла, чтобы ты стала нашим спасителем, – заговорила девушка.
Они замолчали, кажется не торопясь уточнить, в чем именно заключается помощь.
- Но почему я то? Город полон таких людей на грани.
- Ты очень сильна, ты сопротивляешься дольше всех, еще никто не держался так долго. За всю историю нашего города никто не боролся столько времени! В тебе есть что-то, чего нет в других. И это значит, что ты сможешь, – заговорил парень уверенно и вдохновлено.
- Смогу что? – мне уже начал надоедать этот беспредметный разговор.
- Выйти из города, – после недолгой паузы выдала девушка.
От такого предложения во мне почти пробудилось изумление. Но ощущение его приближения быстро пропало, сменившись привычным безразличием.
- Сбежать из города? - я скептически хмыкнула. - Сколько отчаявшихся, испуганных и надеющихся делали это, и ни один не вернулся. Да и зачем, в чем смысл?
- Мы покажем тебе, в чем смысл.
Парень кивнул спутнице, и та полезла в сумку, достав оттуда конверт, который протянула мне.
Белый незапечатанный конверт без марок, рисунков или надписей. Я повертела его в руках, открыла и вытащила фотографию.
На ней были запечатлены черные клубы темноты, давно мне знакомые и привычные. Возвращаясь домой и идя на работу, я видела их множество, и это картина уже приелась. Я уже было хотела положить фото обратно в конверт, как заметила нечто странное в самом центре. Маленькая желтая точка. Я поднесла карточку ближе к глазам. Точка стала заметнее и четче. Словно луч пробивался сквозь темноту. Я вглядывалась все усерднее, и точка становилась все больше и больше, словно ко мне приближался кто-то с фонариком в руках. Это было невероятно, я не могла оторвать глаз от этого чуда. Клубы дыма пульсировали словно в агонии, свет пробивался сквозь их тела, терзая, разрывая, растворяя их в себе. Вот черного осталось совсем мало, только в углах фотографии, свет стал невыносимо ослепительно ярким, но я не могла отвести взгляда. В сердце разливалось давно мною забытые ощущения тепла, счастья, радости любви, я снова чувствовала, снова жила.
Но неожиданно грудь сдавило жуткой болью, которая была столь невыносима, что у меня перехватило дыхание, в глазах потемнело и поплыло. Пустота внутри в отчаянии билась в клетке моего тела, вгрызаясь в душу острыми когтями и зубами, ее объяла паника и великий ужас. Убить меня, но не дать умереть самой. Она шипела и рычала, терзая меня изнутри, я вскрикнула от своей боли и ее ярости. Карточка выпала у меня из рук, я отшатнулась назад, чуть не упав, больно ударившись о тумбы у стены.
- Все в порядке? Дышите глубже. Это скоро пройдет, – с трудом сквозь истеричный стук сердца донесся до меня ласковый голос девушки.
Добравшись на ощупь до стойки, я повалилась на стул. Постепенно дыхание пришло в норму, сердце успокоилась, и я открыла глаза.
На лице моих посетителей не отражалось ни капли удивления.
- Что это было? – просто спросила я, все еще не отойдя от случившегося.
- Ты ощутила, почувствовала, как дрогнула пустота внутри тебя? – вместо ответа ласково улыбаясь, спросил парень.
Я кивнула и встала, чтобы поднять упавшую на пол фотографию. На ней по-прежнему были изображены клубы темноты, но сколько я не вглядывалась, даже маленькой точки света не увидела.
Я вопросительно повернула изображение к парню.
- Да, действует только один раз, к сожалению.
- И все же, что это было? – повысило я требовательно голос. Уклончивость его ответов была уже совсем не уместна.
- Солнце, - восторженно и с придыханием ответила девушка.
Я недоверчиво покачала головой и усмехнулась.
- Разве не так нам описывали его наши деды? – уверенно продолжила она. - Ты же увидела сама, как оно прекрасно, какие чувства дарит! И мы хотим, чтобы ты нашла его снова. Темнота и пустота слишком сильны, одной фотографии недостаточно. Мы хотим, чтобы ты вышла из города и нашла солнце! Он не исчезло совсем. Оно просо скрыто пеленой темноты, густыми парами, что накрывают наш город словно крышкой.
То, что торопливо говорила мне девушка было столь дико и невероятна, что я слушала ее, не перебивая. Хоть какой-то разговор, пусть и безумный, но с новыми людьми впервые за последние годы. Да, разум говорил мне – это все ерунда, но ослабшие остатки души молили дослушать ради призрачной надежды.
- Пару лет назад основатель нашего движения ушел в поисках солнца. Его не было очень долго, и мы уже отчаялись и перестали ждать. Было решено убрать ожидающего его у городских ворот часового, когда он неожиданно вернулся полумертвый. Непонятно, как он смог добраться до городских стен. Сознание его было почти съедено пустотой. На следующий же день он заснул окончательно и больше не просыпался. Но его поступок был настоящим подвигом, потому что он вернулся с пленкой, на котором был этот снимок! – девушка замолчала, ожидая моей реакции. Сама она часто дышала, взволнованная собственным рассказом, глаза ее блестели, щеки разрумянились.
- Какая душещипательная история! Если все было так, почему никто об этом не знает. Если все так радужно и замечательно, что нужно всего лишь выйти из города и солнце будет найдено, почему вы никому об этом не рассказываете, – я не старалась скрыть своего скептического и саркастического отношения к услышанному. – Или вам, детки, нравится играть в тайное общество?
- Именно потому, что люди будут реагировать так, как ты, мы все и скрываем! – возмущенно ответила девушка.
- Прежде чем делать такие громкие заявления, нам нужно доказательство большее, чем у нас есть сейчас. Нам нужен свидетель и свидетельства, – продолжил за нее парень, успокаивающе положив руку девушки на плечо, и она послушно задышала медленнее и глубже. – Мы хотим, чтобы ты их нам достала, сделали снимки, видеозапись, чтобы все хорошенько запомнила и рассказала потом остальным. Когда вернешься. Это не только будет доказательством, но и оружием против темноты и пустоты. Мы победим их, выберемся из города, освободимся!
- Если вернешься, – хмыкнула я, поправляя его. – Вы что-то уж слишком оптимистичны. Хотите, чтобы я, доверившись лишь вашим словам и какой-то непонятной фотографии пошла на такое? Да вы, верно, сошли с ума.
- Но ты видела в фотографию. Ты же почувствовала это! Как ты можешь теперь так говорить? – снова не сдержала чувств девушка.
Я встала, хлопнув ладонями по столешницу. Она вздрогнули.
- Ну, все, я устала от ваших глупостей. Это было забавно, но шутка затянулась. Вам пора уходить, кофейня закрывается.
Девушка растеряно смотрела на своего спутника, ее глаза наполнились слезами. Будь во мне хоть чуть-чуть сочувствия, я бы тут же раскаялась в своих словах.
- До свидания, – сказал я тоном, не терпящим возражений.
Парень разочарованно покачал головой. Вытащив из кармана листок бумаги, он положил его на стол передо мною.
- Надеюсь, ты передумаешь и позвонишь. Идем, – он потянул расстроенную спутницу к выходу. Они скрылись в густой темноте, звякнул колокольчик, и я снова осталась одна.
Скомкав записку с номером телефона, я выкинула ее в мусор, помыла кружки, опустила жалюзи, погасила свет и вышла на улицу.
Город был все так же неизменно тих и безжизнен. По дороге домой мне не встретилось ни одно живое существо. Только ближе к окраине из темных подворотен и углов стали выползать клубы темноты. Они были похожи на больших толстых змей, переваривающих жертву, в них что-то пульсировало, двигалось, они тянули ко мне свои щупальца. Казалось, темнота чувствует выросшую и окрепшую во мне пустоту – свое любимое дитя. Она будто хотела прикоснуться к ней, обнять, вновь соединиться. Я ускорила шаг, а затем побежала со всех ног, пытаясь убежать от настойчиво тянущейся ко мне черноты.
Сколько лет я ходила этой дорогой, сколько раз проходила через эти переулки, мимо этих тупиков и подворотен, сквозь лижущие мою обувь клубы темноты. И никогда мне не было страшно, и только в этот раз меня попятам преследовал страх. Когда я добралась до своей пустой с недвижимым годами воздухом квартиры, страх превратился в ужас. Меня мелко трясло, я с трудом попала ключом в замочную скважину.
Покидав верхнюю одежду и вещи в прихожей, я как в детстве с головой забралась под одеяло, надеясь, что чудовища из темноты до меня не доберутся. В каждом углу мне мерещилось что-то страшное и мерзкое, живое и голодное. Пустота внутри меня зашевелилась в нетерпении, близилось время долгожданного пиршества, когда она, наконец, смакуя, проглотит мою душу. Я давно ждала этого, казалось, я была готова, думала, что смерилась, что хочу этого: покоя и сна. Но теперь весь мой обман вскрылся. Мне нужна жизнь, мне нужны радость и любовь, тепло и счастье, мне нужна я.
Недовольная моим протестом пустота выпустила когти и впилась в душу, жадно прижимая ее к себе, не желая выпускать свою добычу. Я заплакала, вцепившись зубами в одеяло, чтобы не закричать. В сознании всплыло воспоминание о солнце, увиденном на фотографии, и я совсем чуть-чуть, самым краешком души, смогла вновь прикоснуться к тому ощущения счастья и тепла, что охватило меня в кофейни.
Страх ослаб, а пустота внутри зарычала злобно и яростно. Я поняла, как ненавидела ее все эти годы, как страстно желала ее исчезновения. И вот теперь я хочу просто сдаться, ничего так и не предприняв?!
- Обещай мне, что ты то не сдашься и не оставишь надежды, ты будешь бороться, – всплыл из моей памяти тихий голос Лии.
Те парень и девушка были правы. Пускай это только призрачная надежда, я могу сделать хоть что-то. Впервые за свою мертвую жизнь в мертвом городе совершить поступок достойный живого человека.
Сну не пробраться в мое сознание, ему не одолеть меня, я не закрою глаза, не погружусь в безмолвие мыслей и чувств, темноте не одолеть меня. Я откинула одеяло и выбралась во тьму. Солнце ждало меня, свет ждал меня, рассвет будет уже завтра.
Я бежала по улицам, уже без страха давя змеиные клубы темноты. Пустота внутри выла голодным зверем, но зарождающаяся надежда помогала мне не слышать ее.
В кофейни я вынула из мусорного ведра скомканный листок с телефонным номером. Мне было все равно, что уже поздно, что уже наступило время сна. Они поймут.
Длинные гудки очень быстро оборвались, и я услышала знакомый голос:
- Алло, – парень говорил без следа сонливости, казалось, он ждал этого звонка.
- Это я. Я принимаю предложение! – я была взбудоражена и плохо соображала, что говорю. Мне хотелось лишь одного - донести до них свое решение, рассказать им, что я буду бороться. – Я так не могу, я не готова просто заснуть, я не хочу так же как все остальные быть заживо погребенной в пустоте. Я буду бороться, сопротивляться, я смогу!
- Мы верили, что ты не позволишь себе уйти без борьбы. Мы знали, – парень замолчал, и в его молчании мне слышалась благодарность. – Приходи к городским воротам прямо сейчас. Ничего брать с собой не нужно, мы подготовим все необходимое. Торопись.
В трубке раздались короткие гудки. Потрясенная осознанием принятого решения, я привалилась к стойке. Сомнение, заслоняемое до этого страхом и паникой, теперь вышло на передний план, тут же начав впрыскивать свой яд мне в мысли.
«Я если ничего не выйдет, если это все обман, если я сошла с ума, что если я просто умру, что если не смогу?».
Я закрыла глаза, пытаясь собраться с мыслями. Темнота тут же заняла свое законное место под веками, просачиваясь мне в мысли, пустота вновь глухо зарычала, угрожая, сон вернулся, не утерявший своего намерения заполучить себе еще одну жертву. Я вскочила на ноги. Мне нельзя засыпать, только не это.
- Бежать,- мелькнула спасительная мысль
И я побежала через весь город, к городским воротам. Я бежала, превозмогая боль в ногах, почти задыхаясь. Сердце неистово колотилось в бешенном истеричном предвкушении свободы. Тьма гналась за мною по пятам, но я не позволяла ей остановить меня.
У самых ворот в тусклом, как и во всем городе, свете двух одиноких фонарей, я увидела группу из трех человек: знакомые мне парень и девушка и еще один мужчина. Только остановившись около них, я поняла, насколько устала. Я хотела поприветствовать их, но не смогла ничего сказать, слова мои перебивало тяжелое частое дыхание. Парень заботливо подхватил меня под руки и отвел в сторону, чтобы усадить на скамейку. Девушка протянула мне бутылку с водой, и я жадно припала к горлышку. Пока я пила воду, чуть не захлебнувшись слишком большим глотком, парень поставил у моих ног небольшую сумку.
- Вот, это то, что тебе понадобиться в дороге: фото и видео оборудование. Оно очень простое в использовании. Посмотри сразу и спроси, если что непонятно. Не хотелось бы, что бы в самый ответственный момент ты просто не нашла нужную кнопку.
Сердце мое уже немного успокоилось, и я могла более-менее ровно говорить.
- А как же все остальное? Еда, вода, что еще берут с собой в походы? – я подняла сумку и открыла ее. Фотоаппарат, видеокамера, и больше ничего. Очень похожи на те, что были у меня. Я повертела их в руках, включила, сделала пробный снимок и запись, затем убрала обратно.
Видя, что мне все понятно. Парень удовлетворенно кивнул.
- Так почему нет других вещей? – спросила я снова.
- Потому что они тебе не понадобятся, – в разговор вступил незнакомый мне мужчина. Он шагнул ближе ко мне, я смогла как следует рассмотреть его. Лицо бледное и усталое, даже в желтом электрическом свете он был похож на альбиноса. Белая кожа, седые волосы, выцветавшие до серого глаза, множество морщин, худое, будто тающее на глазах тело. Казалось, что обступающая его темнота миллиметр за миллиметром растворяла его в себе, высасывая из него цвет и жизнь. Его глаза были переполнены такой неподъемной усталостью, что я смотрела на него и не могла понять, как он до сих пор еще жив, как он находит в себе силы двигаться и говорить. Ему был необходим сон.
- Как давно вы не спали? – прямо спросила я.
Он сел рядом со мной на скамейку. Вместо тепла от его тела расползался пугающий холод.
- Уже пять суток, с тех пор как вернулся. Мне нельзя спать, стоит только закрыть глаза, и пустота заберет меня, она уже совсем изголодалась.
- Вернулся?
- Я ходил за город. Нам нужно было знать, что испытывает человек, покидающий эти стены. Что с ним случается, когда он погружается в тот кисель из темноты, что обволакивает стены. И я вернулся, чтобы рассказать об этом.
- Вы так долго не протяните, – честно и прямо сказала я ему. Я была уверена, он и сам это понимает.
Мужчина хрипло расхохотался.
– Думаешь, я не знаю этого, девочка? Вот вернусь сегодня домой и, наконец, позволю себе заснуть. Я верю, это не навсегда. Так что недолгий отдых мне не повредит.
Он снова рассмеялся и ободряюще похлопал меня по плечу. Хотя это мне стоило обнимать его, крепко прижимая к себе, сочувствуя и скорбя. Затем лицо его снова стало печальным, он нахмурился и тяжело вздохнул. Я увидела, как мелко задрожали его пальцы, и как расширилась зрачки от страха. Ему было тяжело возвращаться в свои воспоминания.
- Там за стенами тебе придется бороться не с жаждой и голодом. Там все иначе. Кроме темноты, там ничего нет, кажется, даже времени. Все твои силы уйдут на то, чтобы сопротивляться ей, чтобы не дать поглотить себя пустоте, чтобы не исчезнуть. Темнота будет стараться отобрать у тебя все: твои мысли, чувства, память, взамен оставляя только смертельную усталость. Поэтому ты должна идти, не вздумай останавливаться, чтобы посидеть и отдохнуть. Не закрывай глаза, не переставай думать и вспоминать, не теряй себя. Борись.
С каждым словом он все больше горбился, а голос становился все более хриплым и тяжелым. Даже говорить об этом ему было тяжело. По моей коже побежали мурашки. Что же мне предстоит вынести?
- Хорошо. Я все поняла. Я готова, – я встала со скамьи, подняла сумку и повесила ее на плечо. Пока страх и сомнение не остановили меня, мне нужно выйти за эти ворота.- Видите.
Девушка поманила меня рукой, и мы пошли вслед за ней. У ворот она порывисто крепко меня обняла, кажется, начав плакать. Какая чувствительная, напоминает мне Лию. Вспомнив о ней, я в порыве нежности поцеловала мою проводницу в щеку, так же, как всегда делала Лия. Седовласый мужчина снова похлопал меня по плечу ободряюще. Парень кивнул с уверенной улыбкой. Он открыл маленькую дверь в огромных во всю стену воротах.
Глубоко вздохнув и задержав дыхание, будто перед прыжком в воду, я приоткрыла створку и, закрыв глаза, сделала шаг наружу. За спиной раздался стук закрывающейся двери и скрежет поворачивающего в замке ключа. Эти последние отзвуки покинутого мира провисели в воздухе так долго, будто время остановилось. Я прикоснулась к груди – нет, мое сердце все еще бьется, но почему-то непривычно тихо и неторопливо, будто засыпает.
Невольно мною был сделан шаг назад, спина уперлась в стену города. Я открыла глаза и вздохнула. В легкие ворвалась густая плотная темнота, на вкус будто лед, только таяла она на языке не сладкой влагой, а вязкой горечью.
Я огляделась. За прикрытыми веками было больше света, чем вокруг меня. Тьма смыкалась предо мной непроницаемым кольцом, и не было ничего кроме нее. Я подняла глаза вверх и не увидела даже запачканного гарью неба, только плотные переплетенные клубы тьмы, шевелящиеся, перетекающие друг в друга, дышащие.
Я чувствовала, как голодна была тьма, как она хотел проглотить меня. Она ощупывала меня со всех сторон, выискивая самые лакомые кусочки, облизывала, пробуя на вкус. От ее прикосновений оставался ментоловый холодок, от которого слегка немела кожа.
Пустота внутри встрепенулась, приободрилась, развернулась во всю свою силу. Теперь ей ничего не угрожало, ничего не мешало, она была в чреве своего прародителя.
- Не двигайся, не чувствуй, не думай, не дыши, спи, спи, спи…. – шептала она изнутри ласково поглаживая острыми когтями мою душу.
И мне так хотелось послушать ее, ведь я так устала. Казалось, плечи мои держат целый мир, мне нужно было присесть и отдохнуть. Веки мои будто сшивали толстой ниткой друг с другом, хотелось закрыть глаза. Мысли мои вдруг стали остры как бритвы, распарывая разум на лоскуты, хотелось спать.
Но я сделала шаг, всего лишь один маленький шаг. «Если дальше я не смогу, если будет слишком тяжело, он будет последним» пообещала я себе. И шаг был сделан, а за ним другой. Я твердила как заклинание эти слова и шла вперед, хоть это было и мучительно тяжело, будто Земля была привязана к моим ногам и я должна была ее вращать.
Кажется, время действительно остановилось, то ли испуганное, подчиненное тьмой, то ли насмешливое, оно глядело издалека, как я застряла в бесконечной петле первого самого тяжелого шага.
Тот старик был прав, он не был сумасшедшим. Пустота в нетерпении поскорее приступить к трапезе беспрестанно впрыскивала в меня парализующий яд. Мой разум балансировал на краю бездны. Сдаться и заснуть, прекратить эту пытку – вот чего мне хотелось.
Но я упорно шла вперед. Я не давала растворить себя в кислоте тьмы.
Я вспоминала Солнце. Его чудесное ни с чем не сравнимое тепло, его настоящий живой свет, его силу, растворяющую тьму. Перед взором моей памяти будто проигрывали фильм задом наперед, стирая его кадр за кадром. И яркий всепоглощающий свет превратился в маленькую точку, исчезнувшую в складках густой темноты. Я больше не помнила, что такое Солнце.
Еще один шаг, погружающий меня в темноту. Не сдаваться, цепляться, не тонуть.
И я вспоминала Лию. Ее зеленые, ярче любой весенней листвы глаза, ее тонкие и легкие волосы – сплав золота с медью, ее веснушки и белую как молоко кожу. Она всегда напоминала мне воздушный и легкий апельсиновый десерт. Ее легкую походку, ее звонкий смех, похожие но росу слезы на ее прозрачных ресницах. Ее руки, наклон ее головы, ироничный взгляд с прищуром.
Еще шаг. Этого мало, нужно еще воспоминаний, удерживающих меня в сознании.
Лия. Память о том, как мы впервые встретились, наши первые объятия, наши первые секреты, наши детские игры, наши брошенный куклы и первые влюбленности. Все, что было нашим. Слезы, шутки, смех и горе. Ее последний поцелуй на прощание, ее силуэт, исчезающий в дверях парадной. Исчезающий из моей памяти.
Но нужно было идти дальше. Я уже не чувствовала своего тела, не было страха, не было отчаяния, только усталость и желание упасть на землю. Но останавливаться нельзя.
И я вспоминала всех тех людей, которые встречались мне в жизни. Мою семью и друзей, знакомых и врагов. Тех, кого я любила всем сердцем, и кто разбивал мне его на мелкие части. Тех, кто склеивал меня обратно, осторожно и аккуратно. На кого я была зла, и кого ненавидела. Кого я прощала, и о ком забывала. Кто дарил мне силы и надежду, и кто отбирал у меня веру и сбивал с ног. Всех тех, с кем я говорила, кого я видела, кого я знала и не знала. Я доставала из архивов воспоминания о жителях всего города, даже тех, кто только проходил мимо меня, кого я видела лишь мельком или о ком слышала от знакомых.
Они поднимались со дна моего сознания, давали мне силы идти вперед и растворялись, поглощенные голодной пустотой, разъедались ядом проникающей в легкие тьмы. И я помнила только пустой мертвый город без людей, где была только я.
Но путь мой не был завершен. Передо мной все еще было ничто, и я должна была дойти до его края.
И я вспоминала свою жизнь, себя. От самых первых моментов детства, что я могла извлечь из себя, до прощания у ворот города. Мое любимое кафе-мороженное, увитое яркими разноцветными гирляндами, где продавали самое вкусное на свете земляничное лакомство. Мою любимую кофейню, уютную и мягкую, где велись самые задушевные беседы. Книги и фильмы, музыку и спектакли. Свой любимый старый свитер, и любимый синий цвет. Как я заплетала волосы на ночь, и как колола пальцы иголкой при шитье, как радовалась подаренным на день рождение ромашкам. Я вспоминала свои мысли, свои мечты, свои грезы, свои надежды, свои страхи. Я исчезала, кусочек за кусочком в обмен на шаг вперед.
Я не помнила кто я, не знала, куда и зачем иду. Но самое главное, самое важное, я сберегла, укрыв в самом темном, дальнем, надежном уголке разума. Воспоминания о ждущем рассвете. Я повторяла одну и ту же фразу в такт своим шагам «завтра будет рассвет». И шла вперед.
А внутри меня была пустота. Сильная, злобная, она отобрала все, что было у меня, и скинула в пропасть своего голода. И у этой пропасти не было дна. Внутри меня вместо души зияла бездна.
Неожиданно что-то прервало мой шаг. Под ногами оказалось нечто большое, обо что я споткнулась и едва не упала на землю.
Идти вперед. Я восстановила равновесие и продолжила движение.
Этот момент, выбивающийся из общей безликой массы секунд, минут, часов, а может и лет, уже забылся, когда снова что-то оказалось на моем пути. Я споткнулась и в это раз не смогла удержать равновесия. Когда мои колени и ладони врезались в землю, и она оцарапала кожу наждаком, я не почувствовала боли. Лишь поняла, как из-под содранной кожи вытекает кровь. Черная и непрозрачная - я знала, что она такова, даже не видя ее. Обмакнув в ней кончик пальца, я слизнула каплю языком. Не почувствовав вкуса, я знала, что она должна быть нестерпимо горькой.
С плеча слетела сумка. Я попыталась нащупать ее, ничего не видя сквозь густую темноту, но вокруг была лишь сухая земля. Нужно торопиться. Я оставила поиски сумки и попыталась встать на ноги.
Но сил, чтобы подняться с колен не было. А страстное желание идти и не останавливаться все еще не исчезало, и тогда я поползла вперед. Спустя недолгое время я поняла, что под моим ладонями оказалось нечто, отличное от земли. Я остановилась, и присев рядом, начала ощупывать странную находку. Неожиданно моя ладонь накрыла чью-то руку. Я приподняла и сжала безжизненные пальцы. Переместила руку вбок. Живот. Провела ладонью выше, по впалой не вздымающейся груди, затем по шеи, по подбородку. Мои пальцы коснулись сухих обветренных губ, я чуть нажала, и они послушно раздвинулись, ногти стукнули о стиснутые зубы. Я приблизила свою голову к чужим губам, проверяя, есть ли дыхание. Сначала я не почувствовала и не услышала его, но затем, сосредоточившись, уловила легкие, почти мгновенно исчезающие вдохи и выдохи.
Рядом со мной лежал живой человек. Наверное, он тоже куда-то шел, может, он помнил зачем и почему? Может он знает, что ищу я?
Я стала трясти его за плечи, пытаясь пробудить.
- Проснись, проснись, проснись, - повторяла я как заведенная.
Но он не слышал меня, продолжал все также спать, покойно и тихо.
Кажется, мне придется продолжать путь одной. Я попыталась встать, но ничего не вышло, ноги отказались слушаться, я попыталась сдвинуться с места ползком, но тело перестало мне повиноваться. Его скрутила своими щупальцами пустота, усталость придавила его. Казалось, я стала частью земли и просто была не в силах оторваться от нее.
- Пожалуйста, проснись, - я снова начала будить спящего человека. - Ответь мне, помоги.
Но он молчал. Зато заговорил кто-то другой. Раздался шорох чьих-то шагов и надо мною зазвучал голос:
- Зачем ты нарушаешь чужой покой? Оставь, пусть его сон продолжается.
- Кто это лежит здесь? – я была совсем не удивлена появлению кого-то еще. Ведь если дорога позади была устлана спящими людьми, почему бы одному из них не оказаться бодрствующим?
- Такой же путник, как и ты. Идущий, но не дошедший. Ищущий, но не отыскавший. Он отдыхает после тяжелого пути. Не тревожь.
- Но мне нужна помощь.
- Зачем? – в голосе моего собеседника не было ни удивления, ни любопытства, только странные теплые интонации, будто он говорил с маленьким ребенком.
- Я должна идти. Я должна дойти. Мне нужно, - я попыталась встать, но только с трудом оторвала ладони от земли.
- Нужно что? – продолжал он спрашивать, а я не могла понять, зачем он задает такие глупые вопросы, ведь ответ очевиден, хотя сама я и не помнила его.
По звуку шагов и шороху ткани я поняла, что мой собеседник подошел совсем близко ко мне и присел рядом.
- Дойти. Я должна суметь дойти. Я не помню почему, не знаю кто, но кто-то надеется на меня.
- Не лучше ли будет отдохнуть? Ложись, я спою тебе колыбельную, тебя не будут мучить кошмары, твои сны буду сладкими и мягкими, как сахарная вата, – он стал успокаивающе гладить меня по волосам. Пустота внутри настороженно сжалась и лязгнула острыми зубами.
- Нет! – вскричала я и поняла, что по моим щекам текут слезы, много, много слез. – Завтра будет рассвет, я должна идти!
Он неожиданно перестал меня утешать и убрал руку.
- Ты ищешь рассвета? – нотки удивление проскользнули в его голосе.
Я кивнула, забыв, что он меня не видит, как и я его.
- И ты не собираешься сдаваться. Впервые за долгое время, кто-то в силах сопротивляться, – четкие интонации гордости и радости звучали в его голосе. - Тогда я помогу тебе. Хорошо? – он прикоснулся к моему лицу, утерев слезы.
- Сначала назови свое имя, - потребовала я от него.
- Смерть, – ответил он ровно.
Пустота внутри взвизгнула от испуга и ненависти, впившись в душу когтями и почти разодрав ее.
- Смерть, и ты думаешь, я поведусь на твою уловку? Я бегу от тебя уже так долго, превозмогаю тебя, а теперь поверю в предложение помочь?
Он не ответил. Он молчал так долго, я решила, что он ушел.
- Как ты можешь путать меня с тьмой, что окружает тебя и пустотой, что гнездится в тебе? Вглядись. Они ничто. В них нет жизни. А где нет жизни, там нет и смерти и рождения. Они мои враги, я ненавижу их так же как они меня. Ты должна это чувствовать, должна ощущать как пустота в страхе и ненависти бьется в тебе.
Он замолчал, я задумалась. Мысли двигались с трудом, продираясь сквозь обволакивающую их вату темноты. Пустота внутри кричала от ненависти все сильнее и сильнее. Он был прав.
- Помоги мне, - выдохнула я, чувствуя, как уходят последний силы. Я почти упала на землю, почти закрыла глаза, когда он подхватил меня, приобняв.
Он помог подняться на ноги. Еще минуту назад, это казалось невозможным, но теперь я могла стоять. Он крепко сжал мою ладонь в своей, и, сделав шаг, потянул вперед. Я повиновалась, преодолев усталость. Шаг, еще, и еще один.
Мы шли вперед медленно, но не останавливаясь. Каждый раз, когда я тормозила и была готова опуститься на колени, он тянул меня вперед, сильно, наверное, до боли сжимая мою ладонь.
Впервые за бесконечное путешествие сквозь темноту я чувствовала хоть что-то, кроме усталости. Покой и ощущение безопасности теперь помогали мне идти.
- Твоя рука такая теплая, я думала, она будет ледяной и твердой как древняя кость. А твоя ладонь такая мягкая и широкая. Наверное, такая была у моего отца. Ведь у меня должен быть отец? Жаль, я не помню его лица. И не знаю имени, - заговорила я, нарушая молчание, разбивая словами монотонность шагов.
Я говорила, спасаясь от бездны, чьи края расширились настолько, что почти поглотили меня. Мне нужно было слышать свой голос, чтобы понимать, что я еще есть.
- Зато ты знаешь мое. Не бойся дитя, теперь осталось еще совсем немного. Ты сможешь.
Мы прошли еще несколько шагов сквозь вечность, когда он неожиданно остановился. Я мягко ударилась о его спину. Он отпустил мою руку, и, обойдя сзади, подтолкнул в спину. Я сделала пару шагов и неожиданно поняла, что клубы темноты стали прозрачнее. Еще нескольку шагов и над моей головой появилось черное небо, еще несколько шагов и темнота уже вилась у самой земли, словно мелкий ручей утекая куда-то вперед. Я последовала вслед за ней, но неожиданно мой проводник остановил меня, не дав сделать шаг с обрыва.
Я стояла на краю глубокой пропасти, куда словно водопад, стекая, уходила тьма, превращая долину внизу в безбрежный океан темноты. Небо над головой было мертво и пусто, оно сливалось в тонкой, почти незаметной полоске горизонта с океаном черноты.
Я опустилась на землю рядом с самым краем. Кажется, дошла. Неотрывно, боясь моргнуть, чтобы ничего не пропустить, я смотрела на горизонт, ожидая чуда рассвета. Но ничего не менялось. Вокруг все также плескались потоки тьмы, а пустота внутри победно с издевкой смеялась, толкая меня на последний шаг в пропасть, к вечному сну.
Я ждала, и ничего не происходило. Пустота уговаривала, и я слушала. Я почти согласилась, когда за моей спиной раздался знакомый голос.
- Куда ты смотришь, чего ты ждешь, милая?
- Я жду солнца.
- Ты не туда смотришь, глупая.
- Куда же мне смотреть еще?! – вскричала я, почти вспомнив, что такое отчаяние и безысходность.
Он вышел из-за моей спины, и, присев передо мной, прикоснулся рукой к моей груди там, где бьется сердце.
– Смотри сюда, дитя. Сквозь себя, сквозь время, сквозь память, вглубь. До самого дна. Не бойся, бездна внутри не бесконечна. Найди там рассвет и позови его в мир. Давай же, закрой глаза. Доверься мне.
Он привел меня сюда, он дал мне силы сопротивляться, он спас меня, я могла ему верить. Я закрыла глаза. Я стала погружаться в бездну пустоты. Вглубь, вниз. Туда, где не было меня, где были наполненные пустотой воспоминания о прошлом и знания о себе, где были пустые лица и молчащие голоса. Через страх и ужас, через отчаяние и панику, сквозь безысходность и безнадежность, сквозь боль и слезы. Ниже, ниже, ниже.
Рассвирепевшая пустота цеплялась за меня, впивалась когтями, чтобы не дать спуститься, не дать мне пройти сквозь нее, не дать мне уйти. Но я терпела ее укусы, продиралась сквозь ее когти, раздирая душу в клочья.
Ко дну. Я достигла его. Он был прав, пустота во мне не бесконечна.
- Что ты видишь? Что там? – донесся до меня его тихий, едва различимый в яростных воплях побежденной пустоты голос.
А там был маленький, слабый, почти угасший огонек. И в нем был свет, было тепло, была радость. Все то, ради чего я шла вперед. Надежда, вера, любовь вспыхнули во мне разгорающимся огнем. Бездна надо мною вдруг исчезла, растворяясь в растущем пожаре.
Сквозь неплотно прикрытые веки ко мне пробился тонкий прозрачный лучик света. Я открыла глаза. Передо мною, над линией горизонта, огнем растекался свет.
Огромный раскаленный шар выплывал из моря темноты. Мощным потоком огонь дня пролился на землю, сметая со своего пути клубы тьмы. Он заполнил долину, превратив ее в океан жара, растапливая тьму.
Солнце коснулась меня, и пустота внутри не в силах даже закричать, растворилась. Исчезла, освободив мою душу, вернув мои чувства, мою память, меня. Я обернулась вслед за перетекшим сквозь меня светом, наблюдая, как он хлынул на землю, уничтожая прародительницу пустоты. Темнота корчилась и извивалась в агонии, поглощаемая солнцем, растворяемая в нем. Я видела, как ее становится все меньше и меньше, как она отступала назад. Из-под ее утекающих вод обнажались тела множества спящих людей, что когда-то сбежали из города, пытаясь преодолеть болезнь пустоты, сбежать от вечного сна. Они поднимались с земли, приветствовали рассвет, оборачивались и смотрели вслед движущемуся, наполняющему мир свету.
Солнце всходило и освещало собою мир, теснило тьму к городским стенам. Она вжалась в камни, судорожно запульсировав в предсмертной агонии, и исчезла. Рассвет обрушился на город потоками тепла, белоснежные стены яркими бликами приветствовали Солнце.
Получилось, я смогла, преодолела. Я тихо почти неслышно рассмеялась от той великой радости, что охватила меня. Хотелось кричать громко для всего мира, хотелось плакать навзрыд от долгожданного облегчения, хотелось бежать к людям за объятиями и поцелуями счастья.
Но я не могла, сон, который я так долго отгоняла от себя, наконец, полностью овладел мною. Я с трудом держала глаза открытыми.
Смерть нежно обнял меня, притянув к себе.
- Теперь мне можно заснуть? – спросила я у него с надеждой. Теперь я больше не боялась заснуть навечно, потому что внутри не было жадной пустоты. Теперь там был рассвет.
- Конечно дорогая. Теперь можно. Ложись, я спою тебе колыбельную. Отдохни, ты это заслужила.
Он наклонился ближе и поцеловал меня в лоб.
Я прижалась щекой к его груди и закрыла глаза, чтобы впустить к себе долгожданный сон. Сон осторожно приблизился ко мне, оказавшись мягким и сладким, как вата. Мое любимое лакомство из детства. Я улыбнулась, растворяясь в нем. И заснула.

@темы: рассказ

---

Трещины реальности

Дыхание мое – отрава для мира.
Оно разъедает небесную плоть.
И бегство мое – отчаяния мера
Душу уносит от тления прочь.
Не стану истоком я разрушений
Палец не мой нажмет на курок
Не я завершу отсчета мгновений
Что миру оставил истекающий срок

Я бегу по откосу вниз почти кубарем. Репей цепляет меня за ткань ночной рубашки, словно опасается, что я упаду и переломаю себе кости, вот и пытается остановить, крапива больно жалит голые, неприкрытые тканью ноги, камешки и сухие ветки на земле царапают кожу ступней, но я не замедляю своего движения. Все совсем как в детстве, за исключением цели этого бега. Тогда я пыталась скрыться и спрятаться, когда меня искали, теперь я сама пыталась найти то, что скрыто от меня. Нога проваливается в какую-то ямку, я оступаюсь и, падая, обдираю колени и ладони. Но впереди сквозь листву кустов я уже вижу бетонную стену городского купола и без промедления снова поднимаюсь на ноги и бросаюсь вперед.
Стена принимает меня в твердые объятия, остановив мой забег. Сердце колотится на пределе, легкие поглощают недостающий воздух частыми резкими глотками. Я устала. Ночь неприветлива со мной и гонит назад в дом порывами холода. Но это не повод останавливаться на полпути. Я закрываю глаза и осторожно, трепетно прикасаюсь к бетону, словно это не камень, а тончайший хрусталь. Кончиками пальцев, почти оледеневшими от холода, вожу по неровной поверхности стены, вырисовывая в своем сознании контуры трещин.
Их очень мало, они тонкими нитями извиваются под подушечками пальцев, пытаясь ускользнуть, вывернуться. Но я настойчиво придавливаю их к стене, прослеживаю их пути, ищу источник разрушения. Словно ручейки, трещины сливаются, сплетаются и ведут меня куда-то вниз. Я опускаюсь на колени и проползаю метр или два в сторону, и тогда наконец нахожу. Выбоина, вмятина из раскрошившегося бетона. Я открываю глаза и долго смотрю на эту неглубокую черную нору, куда сползлись змеями все трещины. А затем начинаю погружать в нее руку. Бетон под пальцами осыпается мелким песком и камешками, я надавливаю сильнее и всаживаю всю кисть целиком. Стена в этом месте хрупкая и рыхлая, словно подтаявший и снова замерзший снег. Острые края вспарывают кожу до крови, но я не обращаю внимания, все глубже вгрызаясь в плоть стены.
Погружаю уже обе руки по локоть, под коленями горка раздробленного до песка бетона. Я начинают работать все усерднее, увеличивая дыру настолько, что помещаюсь туда сама. Словно крот вгрызаюсь в стену, прокладывая себе туннель, и ползу по нему на коленях вперед, наружу. За спиной раздается тихий скрежет. Я поворачиваюсь. Плоть стены начинает заживление раны, дыра закрывается, срастается вновь, будто и не было никогда этого изъяна. Нужно торопиться, если я не успею добраться до края, то останусь намертво замурованной в камне. Мышцы на руках устали и болят, ногти обломаны, руки все мокрые от вытекающей из множества царапин крови, а бетонная твердь за моей спиной приближается все быстрее и быстрее. Паника и отчаяние почти подчиняют меня, почти заставляют отказаться от борьбы, когда неожиданно пальцы чувствуют пустоту. Добралась. Я нажимаю сильнее, и ошметки камешков вываливаются через небольшую дыру уже не мне под ноги, а куда-то наружу. В туннели становится светлее. Я расширяю проем до размера ладони и приникаю к нему, чтобы наконец разглядеть что же там, за куполом. Мне открывается кусочек чудесного видения. Свет исходит из бесконечности синего васильково цвета, по которому медленно проплывает комочки чего-то белого, словно сделанного из легчайшего пуха. Мне хочется видеть больше, охватить всю картину целиком, я теснее прижимаюсь щекой к бетону, он оцарапывает лицо. Но тут что-то со страшной силой наваливается на меня сзади, подступает с боков, стискивает, сжимает, пытаясь раздробить. Я с трудом поворачиваю голову, чтобы увидеть, как на меня наваливается всей тяжестью твердый, монолитный, не разрушаемый бетон. Не успеваю даже вскрикнуть, как тьма тяжестью накрывает с головой.

Открываю глаза, над головой потолок, в полумраке ночи серый ровный, без изъянов. В горле пересохло, простыни скомканы, смяты, перекручены, мокрые от пота. Опять кошмар.
В комнате жарко и душно. Погодная установка генерирует в этом году такое лето, будто хочет превратить мир в пустыню. В своих кошмарах я виню ее. Встаю и иду в ванную, скидываю ночную рубашку и залезаю под душ. Включаю воду на полную мощность, закрываю глаза и подставляю голову под упруго бьющие струи. Хочется вымыть из мыслей, из воспоминаний свой сон, весь без остатка, промыть сознание начисто до блеска. Но не получается. Сон, намертво вцепившись в меня своими лапками, не отпускает, шипит, рычит, не желает уходить.
Вот уже второй месяц почти каждую ночь он приходит ко мне незваным гостем, ложится в постель, залезает под простыни, прижимается ко мне всем телом, обнимает крепко, просачивается под кожу, не отпускает. И я мечусь в бреду, бегу по откосу, вгрызаюсь в стену червем и вижу синее, голубое, фиалковое, васильковое, черное мерцающее нечто. Видение этого нечто не уходит, оно преследует меня, требует, умоляет, кричит: «воплоти, выпусти, дай свободу, дай жизнь».
Я вытираюсь полотенцем, одеваюсь и иду в мастерскую. Я не могу не повиноваться этому зову, иначе он сотрет для меня весь мир, будет свербеть в душе, не давая жить, пока я все равно не сдамся и не выполню его просьбу, получив ненадолго спокойствие, до следующего сна.
Я беру первый попавшийся холст, ставлю на мольберт, открываю тюбики с красками, выдавливаю цвета на палитру, смешиваю. Подбираю нужный оттенок долго, измазав все руки в синем и голубом, запачкав кожу белым, ищу точный цвет. Мои сны не терпят приближенности, они очень трепетно относятся к своему воплощению. Наконец, я концентрирую видение в густом месиве красок на палитре и начинаю переносить его на холст. Мазки быстро ложатся один на другой, я теряю ощущение пространства и времени, комната растворяется. Верх, низ, право, лево исчезают, оставляя только холст, цвет и кисть. От нетерпения поскорее закончить, подталкиваемая криками видения «воплоти меня», я начинаю пальцами размазывать густую краску по бумаге. Синий забивается под ногти, пропитывает кожу, растворяется в моей плоти.
Наконец, картина закончена, я отхожу на пару шагов и окидываю оценивающим взором результат. Да, все точно так, как в последнее мгновение моего кошмара: тот же оттенок василькового, те же комочки чего-то белого и легкого с верно переданной формой, изгибами, складками. Удалось.
За окном уже светло, я не знаю сколько времени, и не хочу знать. Добираюсь до дивана в гостиной и засыпаю, как только ложусь на него. Проваливаюсь в покой, освобожденный от ведений и снов, где только мягкая убаюкивающая чернота.
- Опять на диване заснула! – раздается надо мною, выдергивая из сна вместо звона будильника.
Открываю глаза. Надо мною склонилась Леся - моя подруга и мой компаньон. Я пишу и творю, а она делает все остальное, чтобы это приносило не только эстетическое удовольствие, но и деньги. Организация выставок, интервью, реклама и прочее, прочее материальное и не возвышенное ложится на ее плечи.
- Ммм, - отвечаю я невразумительно, садясь.
- Тебе может и «ммм», а массаж то делать потом мне, когда ты будешь ходить словно пластмассовая, с затекшей шеей. Не в первый же раз!
Ворчит добродушно Леся и уходит на кухню, разгружать пакеты с едой.
- А в холодильнике у тебя опять случился Армагеддон и вся еда вымерла, словно динозавры, – доносится из кухни.
Я снова ложусь на диван, уставившись в белый ровный потолок.
- Забыла, - протягиваю по-детски плаксиво.
- Забыла она, поесть то хоть не забыла? – Леся выглядывает из кухни.
Я приглядываюсь к своему организму, внимательно вслушиваюсь в происходящие в нем процессы. Всепоглощающего вселенского голода не нахожу, но завтракать хочется.
- Я еще не завтракала, – доношу рапорт я ждущей ответа подруге.
Она хмыкает и снова скрывается в кухне. Гремит там посудою, шуршит пакетами, начинает что-то готовить.
Лежать одной в пустой комнате мне быстро надоедает, поэтому я все-таки присоединяюсь к Лесе, хотя кухня - это мое самое не любимое помещение. Плита, сковородки, кастрюли, раковина с грязной посудой всегда несколько пугают меня.
Леся смешивает что-то в глубокой миске. Я сажусь за стол, почти ложусь на него, подперев голову рукой
- Спишь? – Леся ненадолго оборачивается ко мне, затем снова отвернувшись к плите, выливает смесь на сковородку, которая протестующе шипит от такой наглости.
- Не сплю. Просто не совсем бодрствую, – не сразу отвечаю я, зевнув так, что бегемот позавидовал бы.
- Опять тот сон?- догадывается подруга, в голосе беспокойство. Она наливает мне в высокий стакан сока и ставит передо мной тарелку с горячим омлетом.
Ответа на вопрос не требуется, и я начинаю уплетать завтрак с огромным аппетитом в качестве благодарности.
Леся выходит из кухни. Наверное, пошла прибирать бардак как всегда царящий в моем доме.
Доев, я ставлю грязную посуду в раковину и отправляюсь на поиски подруги.
Обнаруживаю ее в мастерской, молчаливую и задумчивую, разглядывающую мой ночной бред, намалеванный на холсте.
- Опять этот твой синий, – бормочет она устало и грустно, беспокойство делает ее слова неповоротливыми и тяжелыми. – И ты даже не можешь сказать что это такое, хотя и снится оно тебе чуть ли не каждую ночь.
- Название у него нет, но я знаю, где оно находится – за куполом.
Леся резко разворачивается и награждает меня хмурым взглядом.
- За куполом ничего нет, ты же знаешь! – с раздражением, которое ей едва удается скрыть к последнему слову, резко возражает она.
- Откуда ты знаешь, ты же сама не выглядывала за него! – обиженно, но тихо отвечаю ей. За последние месяцы много раз возникает этот спор, всегда идущий по одному и тому же пути, ни к чему не приводя, но расстраивая обеих.
- Как и ты, – отрезает Леся и выходит из комнаты, подальше от тревожащих ее множества картин с синим нечто, что я храню под белой простыней в углу.
-Вот. Это адрес кафе, где тебя будут ждать для интервью завтра. Можешь опоздать, но не сильно. И прекрати себя мучить этими картинами из снов, они делают тебя такой грустной и несчастной! Я беспокоюсь. Возьмись уже за новый проект, когда ты в работе, ты всегда светишься от счастья.
Леся крепко обнимает меня на прощание и убегает по нашим срочным делам.
Я возвращаюсь на кухню и наливаю себе большую кружку горячего свежезаваренного чая. Пью его на диване перед телевизором, рассеянно переключая каналы каждую минуту, даже не понимая, кто смотрит на меня с плоского экрана и что он мне говорит. Мои мысли скользкие и неподконтрольные выворачиваются из пальцев сознания, сбегая из головы, шлепаются на пол и упорно ползут в сторону мастерской, туда, где осталась стоять на мольберте новая картина. Наконец и я, не выдерживая одиночества без мыслей, выключаю телевизор и иду вслед за ними.
Мастерская вся полна света, он высокими волнами втекает сквозь большие, во всю стену окна. Васильковый цвет еще не до конца высохшей краски заманчиво блестит и подманивает. Словно загипнотизированная, я долго стою перед холстом с уже остывшим чаем в холодной кружке и просто смотрю, погружаясь в сон, что обрел плоть, пусть и двухмерную. Синева поглощает, утягивает в несуществующую глубину, кажущуюся бесконечной. Я смотрю и словно лечу сквозь цвет, куда-то к центру его плоти, к его сущности, туда, где скрыта тайна. От зарождающегося ощущения близости разгадки, от томительного нетерпения достичь и увидеть, познать обещанную сном правду, сердце бьется быстрее. И я почти достигаю цели, почти дотягиваюсь до сути, когда понимаю, что бесконечность моего полотна закончилась, и мысли мои ударяются о плотную стену реальности. Одной картины мало. Разочарованная, огорченная, будто обманутая, я в очередной раз понимаю, что одна картина не может вместить в себя всего. Она лишь маленькая ничтожная часть огромного видения, один фрагмент разодранного на мозаику целого.
Точно так же, как это уже бывало не раз, когда я заканчиваю писать очередной сон, я бросаюсь к сложенным под простыней картинам. Я раскладываю их на полу словно огромный паззл. Край плотно прилегает к краю, и кажущиеся такими разными сны вдруг соединяются в единое целое. С каждым новым фрагментом, занимающим свое место среди остальных, ощущение близости к тайне усиливается. Наконец передо мной лежат все написанные картины, на первый взгляд совсем несочетающиеся. Холодный голубой, чистый без примеси цвет, будто туго натянутый шелк соседствует с разлитым по белой скатерти клубничным йогуртом. Разводы белого и синего, будто чернила вылили в молоко, оттеняют кусок чего-то угольно черного с синим отблеском, наполненный мерцанием тысячи мелких огоньков. Есть и отдельные картины, где полукруг яркого света, пробивающегося сквозь нижнюю границу полотна, окрашивает густую белую пелену красками огня. Эти пятна красного и оранжевого контрастируют со множество оттенков синего и голубого, не выбиваясь из общего видения, но дополняя его жизнью и мощью. Вот, все мои сны выложены на полу ровными рядами и остается лишь добавить к ним последний, я очень на это надеюсь, кусочек.
Я снимаю полотно с мольберта и кладу его к остальным. Отхожу на пару шагов назад, натыкаясь на стену. Долго пристально всматриваюсь в складывающуюся картину, ожидая, что вот сейчас, наконец, чудо случится. Разрозненные разодранные частицы соединяться, сольются, перемешаются между собой, рождая единое цельное видение, прекрасное, сверкающее, полное красоты, открывающее правду. И я почти вижу, почти могу дотянуться воображением до этого целого, но оно упорно ускользает, просачивается сквозь мое я, куда-то в глубины подсознания.
«Этого мало, еще пока недостаточно», – шепчут оттуда еще не увиденные сны, «дождись нас, потерпи, мы придем». Опять, опять то же самое. Снова это разъедающее чувство незавершенности гложет меня. Я ожидаю освобождения, но натыкаюсь лишь на непробиваемую стену. В который раз меня, окрыленную ожиданием приближающегося чуда и долгожданной свободы, больно швыряет на дно пропасти ожидания, усыпанной острыми камнями разочарования.
Я злюсь. Злоба целительным бальзамом проливается на измученную душу. Будь прокляты эти сны! Когда они уже сгинут в черноту небытия? «Я ненавижу вас, слышите, ненавижу!», кричу осколкам видений, покорно лежащим передо мною. Завтра же всех их уничтожу. Спалю к чертовой матери, так что даже уголька не останется, один пепел.
Небрежно, словно пытаюсь побольнее ударить картины, причинив им страдания, будто они живые существа, скидываю все полотна в угол, накрывая белой простыней.
Завтра же сожгу их, обещаю я себе.
Забираю из мастерской альбом для зарисовок и карандаши. Леся права, пора браться за новый проект, хватит этих игр с подсознанием.
Устраиваюсь на лоджии и до самой темноты, пока позволяет освещение, рисую, пытаясь создать идею, концепцию, пытаясь уловить мысль или образ, ждущий, чтобы его донесли до людей. Но к моему разочарованию ничего так и не приходит в голову. К вечеру у ног моих накапливается приличная пачка изрисованных, можно даже сказать, испачканных листов. Полных линий и штрихов, но пустых от жизни, лишенных души и смысла. Мертворожденные образы. С отвращением собрав и скомкав все эти трупы, я без сожаления выбрасываю их в ведро.
Набив требовавший пищу голодный желудок разогретыми в микроволновке полуфабрикатами, которыми регулярно снабжает меня заботливая Леся, остаток вечера я трачу на чтение и просмотр кинофильмов, правда толком ничего не запомнив и не почерпнув из этих представителей искусства. В голове по-прежнему тихо и пусто, лишь неприятным горьковатым привкусом в мыслях оседает разочарование.
Спать я ложусь поздно, когда становится уже невозможно бороться с сонливостью, которая разрослась до небывалых размеров и навалилась всей своей неподъемной тушей, замедляя движения и притупляя сознание. Последней моей мыслью была угроза подсознанию и обещание самое себе – никаких снов на сегодня.

Земля покрыта толстым слоем снега. Я проваливаюсь в него по щиколотку, босые ноги уже давно замерзли и онемели, я не чувствую куда и на что ступаю. Пальцы на руках тоже превратились в деревянные, с трудом гнущиеся протезы. Я добираюсь до купола, упорно преодолевая холод, пытающийся меня остановить, затормозить, вернуть обратно в теплый дом. Но я противлюсь ему, не замечая болезненных укусов. Погружаю пальцы в стену. Она теплая и мягкая, как внутренности свежей булки пышного белого хлеба. Выдирая и комкая серый мякиш бетона, углубляюсь в стену, прокладываю путь к свободе. Теплая масса стены обволакивает мое тело, согревая, руки и ноги начинают слушаться и двигаться быстрее. Я пробираюсь вперед, оставляя за собой горки из смятых в шарики камней. Но постепенно бетон начинает черстветь, становиться все тверже, я обламываю ногти, отдирая от него куски, царапаю кожу. Становится холоднее, мороз снова возвращается, просачиваюсь вслед за мной в дыру. Я оглядываюсь. Как всегда, бетон начал зарастать, залечивать рану на теле купола. С удвоенным усилием я вгрызаюсь руками в толщу стены. Но натыкаюсь на преграду. Бетон загустел, отвердел и превратился в неразрушаемую преграду. Меня охватывает паника, путь вперед закрыт. Выхода нет, я не успеваю добраться до края, не успеваю выглянуть наружу, чтобы увидеть существующее там чудо. Я кричу, но камень поглощает все звуки, я колочу руками по стене, но она не поддается. На меня наваливается всей тяжестью твердый, монолитный, не разрушаемый бетон, сдавливает со всех сторон, выжимая из меня, словно воду из тряпки, мою жизнь. Я пытаюсь кричать, звать на помощь, просить пощады, свободы. Но камень забивает мне рот, я не могу дышать, не могу пошевелиться. Тьма накрывает сознание.

Просыпаюсь. Простыни обмотаны вокруг тела, мешая дышать глубоко, они влажные от испарины и сильно измяты. Стягиваю их с себя и бросаю на пол. На часах шесть утра, это хорошо, проспала почти всю ночь. Вот только сил совсем не прибавилось, мышцы на руках и ногах ноют, будто я копала глубокую яму всю ночь. Принимаю душ, наливаю себе большую чашку горячего чая и сажусь перед телевизором, смотреть новые фильмы, которыми снабжает меня Леся. Она всегда приносит ленты странные и непонятные, называемые арт-хаусом, чтобы случайный образ фильма вдруг зацепил что-то в моей душе, потревожив фантазию, пробудив вдохновение для нового проекта.
Я смотрю один за другим три фильма. Запутанные, специфические, впечатляющие, но абсолютно не созданные для того, чтобы люди в них что-то понимали. Вот и я не понимаю ни одной мысли, ни один образ не приживается во мне. Картины оставляют после себя лишь странное ощущение лжи и обмана, подделки, подмены. Будто мне пытаются подсунуть суррогат, убеждая, что он настоящий, что только он и существует. А я еще помню, чувствую правду и не могу отказаться от нее, я хочу ее, ищу ее. Но с этим миром что-то не так, потому что предлагает он мне только качественные заменители.
Отрываюсь от экрана только тогда, когда вспоминаю, что сегодня должно состояться интервью. Часы говорят мне, что если я сейчас же не выйду из дома, то опоздаю много больше, чем позволяет мне известность неординарного художника. Наскоро собравшись, я выбегаю из дома на встречу.
Я подъезжаю к кафе и, припарковав машину, неспешным шагом вхожу в помещение. Посетителей довольно много, почти все стулья заняты. Но кто из присутствующих ждет меня определить трудно. Мужчин, сидящих за столиками в одиночестве, я насчитываю аж пять штук.
Но тут кто-то окликает меня по имени. Я оборачиваюсь. В темном углу притаился еще один, шестой. Молодой паренек, чуть за двадцать, привстал со стула и, улыбаясь, машет мне рукой.
- Добрый день, - вежливо здоровается он, улыбаясь настолько искренне, что я всерьез заподазриваю его в радушии и радости при полном отсутствии раздражения из-за моего опоздания.
- Добрый, - вздыхаю я, уже начиная уставать от той энергии, что просто таки бьет из него, чуть ли не опрокидывая мебель вокруг. А я разбитая, с пробитым дном души, сквозь которое утекает жизненная сила, вынуждена расходовать последние ее остатки на ответные улыбки, пытаясь не поперхнуться завистью к сочному румянцу на его щеках.
Паренек предлагает устроиться на крыше, где по его заверению меньше народу, тише и светлее. Я соглашаюсь, ведь мне по сути все равно, лишь бы побыстрее начать и закончить. Хочется домой, улечься на диван, завернувшись в одеяло как гусеничка в кокон, и дремать, собирая для себя по пылинкам силы из дневного света.
Мы заказываем по чашке кофе, к которому я прибавляю еще и шоколадный десерт.
Начинает свое интервью он с хвалебных речей мне такой талантливой и неординарной. Я же, без аппетита копошась в вазочке с лакомством, рассеяно слушаю его, глядя вверх, на купол. Затем он переходит к вопросам, банальным и пресным, таким, какие задавали мне уже сотни раз. Я отвечаю механически, на автомате, а мысли мои блуждают где-то далеко. Лишь изредка я опускаю взгляд на юношу, улавливая его волнение по дрожанию ресниц и румяным щекам, видимо это его первая серьезная работа. Я улыбаюсь ему успокаивающе, но получается как-то блекло и мертво, судя по тому, как он каждый раз запинается и отводит взгляд.
И тогда, поборов искушение убежать с интервью, посоветовав журналисту составить свой текст из старых статей, я бросаю последние попытки сосредоточиться на его речи, и отпускаю мысли на волю.
Купол над головой притягивает мой взгляд. Я вглядываюсь в него, пытаясь представить себе его толщину, его массу, твердый нерушимый монолит, прошитый скелетом из арматуры. Пытаюсь вообразить его поверхность неровную, шероховатую, местами покрытую ямами, дырами и трещинами от выветренных, выпавших кусков серой плоти. Вырисовываю в своем воображение рыжие разводы ржавчины, вытекающие из этих ран словно кровь. Когда-то я находила купол красивым. Полным какой-то особенной, присущей только ему гармонии. Я написала серию картин под громких названием «Потолок мира» что так поразила публику. Но теперь все изменилось, я смотрю на него и не могу разглядеть ничего кроме неповоротливой, грубой и неотесанной уродливости. Его не должно быть там, осознание это всплывает откуда-то из глубин самости, словно бы сотканное из снов. Не бетонный купол должен быть над нашими головами, а что-то иное. Вечное, беспредельное, прекрасное должно покрывать наш мир, накрывать его чудом своего существования.
Мне хочется кричать «покажите мне правду» на весь город. Меня охватывает трепетный восторг от совершенного открытия, от приподнятой завесы тайны. «С этим миром что-то не так, покажите мне правду!», бьется в моей голове шумная мысль, словно бабочка в стекло, пытаясь выскользнуть наружу, в мир.
Вдруг, к моему удивлению, на бетонном куполе появляется трещина. Огромным черным провалом она вдруг расползается по его поверхности, разливаясь все шире и шире словно река, от которой ручейками разбегаются в стороны все новые и новые разломы. Язвами на каменном теле проступают дыры от выпадающих кусков. Дикий восторг тут же охватывает меня, ведь осталось чуть-чуть и я увижу сквозь трещины то, что находится там, за куполом.
Журналист зовет меня по имени громко и настойчиво. Я отвлекаюсь от созерцания разрушения и перевожу взгляд на него.
- Какие у вас дальнейшие творческие планы? – он молчит, ожидая, и я молчу, никак не в силах осознать смысл его речи. – Ваши творческие планы? – повторяет он, нервно улыбаясь.
Мир вокруг вдруг снова становится привычно четким и большим, словно я проснулась. И действительно, я бросаю беглый взгляд вверх, на совершенно целый купол, не заснула ли я? Я снова начинаю злиться на свои сны и видения синего нечто, это они виноваты в моих галлюцинациях, в моем странном полусознательном состоянии. Будь они прокляты!
- А вы знаете, что находится за куполом? – неожиданно спрашиваю я своего собеседника, проигнорировав его вопрос.
- Нет… - неуверенно отвечает он, сбитый столку столь резкой сменой темы разговора.
- И Вас никогда не интересовал этот вопрос? – раздражение словно незаземленный ток бьет по нервам, заряжая краткими всплесками энергии. – Вы никогда не пытались узнать, что там за ним?
Парень оторопело смотрит на меня, не зная, что ответить.
- А зачем? – выдавливает он из себя удивленно. – Там ничего нет. Точно ничего, просто пустота.
Я вскакиваю с места, опрокидывая стул. Я злюсь на него, злюсь на себя, злюсь на окружающий мир, который вдруг превратился в сплошную лож.
- Ничего? Тогда зачем над нами этот чертов купол?! – я уже кричу, посетители оборачиваются на нас, но мне все равно.
Паренек смотрит испуганно, вжимается в стул, он растерян и сбит с толку.
Не сказав больше ни слова, я быстрым шагом покидаю кафе, наплевав на все правила приличия.
Я пытаюсь успокоиться по пути домой, но злость не покидает меня, подогреваемая тихим шепотом видений синевы, что никак не хотят стираться из моей памяти. Мои сны засели внутри, словно черви в яблоке, сжирая мой покой, мои мысли, мои грезы, оставляя лишь пустоту неузнанной правды. Купол маячит над головой, придавливая своей серой массой, не давая забыться и забыть слова, нашептываемые снами: «что скрывается за куполом? Покажите мне правду. С этим миром что-то не так».
Дома я выпиваю двойную порцию снотворного, надеясь этим ядом затравить и убить червей моих снов, и ложусь спать, мечтая провалиться куда-нибудь, где будет тихо и пусто, на сутки или даже двое.

Земля под ногами сухая, вся в трещинах. Растительности почти нет, лишь желтые, ломкие ошметки травы торчат жалкими пучками. Очень жарко, словно я нахожусь в раскаленной печи. Ткань ночной сорочки вся мокрая от пота. Хочется содрать с себя не только одежду, но и кожу с мышцами.
Я пробираюсь по обжигающе горячей земле, медленно спускаюсь по откосу вниз, кожа на босых ногах горит, мне больно. Наконец, я достигаю стены. Она раскалена, словно сковорода на сильном огне. Даже недолгое прикосновение вызывает сильную боль и ожег. Но, несмотря на это, я прикасаюсь к бетону, погружаю в него руки, выковыриваю густую словно глина массу, прокладывая себе путь внутрь. От соприкосновения с раскаленным бетоном тело покрывается ожогами, я с трудом двигаюсь вперед. Дыра позади меня с шипение раскаленного масла начинает зарастать, а впереди меня бетон твердеет и застывает, не давая продвинуться вперед. Пытаюсь кричать. Но во рту все пересохло, и я с трудом двигаю спекшимися губами. Горячей раскаленной массой стена смыкается вокруг моего тела, погружая в темноту.

Я просыпаюсь. Вся кожа горит, язык и небо превратились в пустыню, ужасно хочется пить. Пытаюсь встать с кровати, но головокружение сбивает с ног, я опускаюсь на пол, где долго прихожу в себя. Руки дрожат, ноги словно лишились половины мышц и костей - совсем не держат, меня тошнит. Липкая пелена, покрывающая разум, превращает мир четких линий в расплывающийся, неточный, с искривленным пространством и временем мираж. Все же встаю и, почти ничего не соображая, шатаясь, цепляясь за стены, добираюсь до телефона и звоню Лесе.
Время и пространство словно взбесились, вдруг потеряв всякую форму и направление. Смешиваясь, переплетаясь друг с другом, они затекают в мои мысли, льются среди них, стирая различие между сном и явью, между днем и ночью, между секундами и днями.
Я помню, как надо мной склоняется Леся, помню ее бледное взволнованное лицо, каких-то людей в белых халатах. Затем чернота, сменяющаяся редкими проблесками осознания того, что я лежу в своей кровати. Иногда сквозь завесу расплывчатости и нечеткости пробивается голос Леси, ясный, чистый, ее улыбка, ее руки, кормящие и поящие меня. Но это лишь редкие маленькие островки в огромном море черного бреда. Вместе с тьмой из глубин и впадин души выплывают мои сны. Где опять стена, выжженная жарой земля, раскаленный бетон, обожженная кожа, тщетные попытки побега за пределы, наваливающая тяжесть камня. Снова холодная зима, твердый наст, ранящий до крови, хлещущий по голой коже ледяной ветер, теплый плен сдавливающего бетона. Мои видения не желают меня отпускать, они цепляются за меня, утягивают внутрь себя, поглощая. Промежутки пустого без видений покоя становятся все меньше, Лесе все реже удается пробиться ко мне сквозь жар и ледяной холод снов. Я бегу, спотыкаюсь, падаю, обламываю ногти о стену, плачу, кричу, жажду свободы, конца, мечтаю выбраться, чтобы увидеть синее видение. Но купол не пускает, он стоит незыблемым стражем на пути бегства. Он не отдает меня правде.
С каждым разом стена под моим руками все тверже, рана прокладываемого хода зарастает все быстрее, и все меньше и меньше пути мне удается преодолеть. Пока, наконец, раз за разом я не утыкаюсь в монолитную, не разрушаемую преграду из бетона. Стена больше не пускает меня внутрь себя, лишь насмехается своей неприступностью и толщиной. Словно брошенный котенок я скребусь в закрытую дверь, умоляя пропустить меня. Память о скрытом чуде не дает мне сдаться, бросить попытки, забыться. Синева зовет, манит к себе, притягивает, приказывает достичь, добраться, увидеть.
- Умоляю, пропусти меня! – кричу я стене, ударяя о нее кулаками, пытаясь пробиться. – Выпусти меня, прошу!
Но ответа нет. Камень под моими ладонями все такой же холодный, монолитный, без единой трещинки.
Я сажусь на землю, прижимаясь спиной к стене, и начинаю плакать. Отчаяние и страх наконец победили меня, забрав все силы. Сон не желает выпускать меня обратно в мою жизнь, а стена не дает мне самой выбраться из сна. Казжется, что теперь я заперта здесь навеки одна.
- Скажи, что мне сделать, я на все согласно, только отпусти! Прекрати преследовать меня, отпусти, - бормочу я все более и более бессвязно. Утыкаюсь лицом в колени, закрываю глаза.
Когда я вновь открываю их, надо мною потолок ровный серый в предутреннем сумраке. Сажусь. Лицо мокрое от слез, простыни как всегда влажные, сбиты и перекручены. Но жара нет, мир вокруг ясен и четок, с непривычки кажется даже более настоящим, чем обычно. Поднимаюсь с кровати, выхожу из комнаты твердым шагом, кажется, болезнь отступила. В квартире никого нет. Я зову Лесю, но отвечает мне пыльной тишиной только полумрак. Видимо подруга вышла в магазин, не может же она круглые сутки сидеть около моей кровати.
Выхожу на балкон. Ночь была теплой и ее остатки легкой шалью из полумрака обволакивают плечи. Квартира кажется теперь душной, со спертым мертвым воздухом, хочется на улицу. Недалеко вырисовывается темный силуэт купола. Я всматриваюсь в него, и мне кажется, что он приближается, оказывается так близко, что протяни я руку - коснусь его поверхности.
Сны снова оживают во мне, переворачивают свои синие тела, обвивают мысли, зовут. Ругая саму себя, насмехаясь над своей глупостью, выхожу из квартиры даже не одевшись, в ночной рубашке и босиком. Бегу к стене. Совсем как в детстве, когда я, провинившись или обидевшись, убегала в свое тайное убежище у подножия купола, где пряталась от родителей, пока душа не успокоится и страх не пройдет.
И пусть старый мой дом давно снесли, а на его месте построили новую современную высотку, где я сейчас живу, дорога к куполу осталась прежней. Все тот же склон, местами опасно крутой, пышные кустарник и деревья, репей, огромные лопухи, полевые цветочки. Тропинка от домов уводит вниз, скрывая идущего по ней от зорких стеклянных глаз окон, деревья смыкают над головой свои ветви, заслоняя и пряча.
И вот я достигаю моего детского убежища. Как же давно была я здесь последний раз! Но кажется, ничего не изменилось. Все та же небольшая полянка в обрамлении густых кустов, россыпь полевых цветов, несколько больших камней, служивших мне когда-то столом и стульями. Где-то рядом с ними наверное до сих пор закопаны мои «секретики» - россыпь бусинок, бисера, ярких фантиков, фольги, цветов под осколком цветных стекол. Но я не собираюсь проверять так ли это и сразу направляюсь к стене. Прикасаюсь к ней, глажу ее холодную, шершавую поверхность словно ласкаю большое животное. Но отклика жду напрасно, стена мертва и молчалива, не отвечает. Воспоминание о синем видение снова оживает, вливается в меня, орошая тоской и томлением по ожидаемому чуду. Слезы выступают на глазах, и я бессильно приваливаюсь в стене, касаюсь опять горячим лбом ее ледяной поверхности.
- Как же это невыносимо, - плачусь я глухому камню. – Как же это тяжело. Почему я, почему вы преследуете именно меня? Прошу, скажите, что мне делать, чтобы освободиться. Подарите мне покой.
Через некоторое время после этой обращенной в никуда молитвы я успокаиваюсь. Душа перестает протекать слезами. Вокруг так тихо, так неподвижно покойно, что хочется остаться здесь навсегда, лечь на траву и закрыть глаза, погружаясь в землю тленом.
Но тут раздается тихий треск, затем звуки сыплющегося песка и падающих камешков. Я отстраняюсь от стены и с удивлением вижу, как под моими руками по ней испуганной стаей расползаются трещины. Они разбегаются все дальше и дальше, расширяясь, множась, выталкивая из купола куски бетона все крупнее и крупнее. Я дотрагиваюсь до лунки, что стала источником разрушений. Камень там хрупкий, рассыпающийся от малейшего прикосновения. Начинаю помогать саморазрушению, что вдруг объяло на стену, обламываю ногти, царапаю руки, выгребая все больше и больше кусков. Треск становится оглушающе громким, от стены отпадают огромные куски, и я вынужденно отступаю на несколько метров прочь, чтобы меня не придавило.
Маленькая лунка в начале теперь уже разрослась в огромный кратер, который все еще увеличивался, выталкивая из плоти стены огромные ошметки серого мяса. От падающих камней поднимается густая пыль. Я закрываю на миг глаза, закашлявшись от каменной взвеси в воздухе, а когда открываю вновь, с благоговейным трепетом вижу, как большая часть стены проваливается наружу, оглашая окрестности глухим ревом и грохотом. Поднимается столб пыли, заслоняя от меня открывшуюся дыру. Оседает он мучительно долго, я уже успеваю подойти совсем близко к пролому, когда воздух наконец проясняется, и я вижу.
Наконец, передо мною предстает то, к чему так долго, надрывно страдая, стремилась моя душа. Передо мной раскинулась глубокая, бесконечная синева. И это не плоская имитация, а настоящая, чувствующаяся безмерность цвета. Снизу поднимается шар теплого света, окрашивающий устилающую горизонт белую густую пену в красные и оранжевые, темно-фиолетовые цвета. Плотные, будто горящие в огне клубы чего-то белого постепенно растворяются в напирающем сверху синем цвете, что изливается из шлейфа мерцающей тысячью искорок темноты, будто светильник накрыли черной в дырочках тканью. Видение это столь прекрасно, столь восхитительно, что поглощает меня полностью, я ничего не вижу кроме него, все исчезает, растворяется в нем без остатка.
Я счастлива. Никогда в жизни я не чувствовала себя так как сейчас. Все есть правильно, все на своих местах, так как нужно. Я цельна и полна, мир завершен и совершенен. И эти ощущения дарят счастье безбрежное, глубокое, проникающее во все закоулки души, омывающее своей чистотой каждую мельчайшую частичку меня. Я плачу. Слезы облегчения и освобождения, сладкие, как мед, изливаясь, освобождают душу от тяжести томления ожиданием.
Переполняемая открывшемся чудом, разрываемая им, растворяемая в нем, я закрываю глаза, не в силах больше сдерживать его напор. И послушно поддаюсь его зовущей силе. Позволяю ей унести себя куда-то за границы привычной реальности.
Мир исчезает. Я открываю глаза и он вновь возникает, знакомый, каждодневный. Серый потолок и лицо склонившейся надо мною Леси. Она выглядит очень обеспокоенной и печальной, ее нежные руки утирают слезы с моих щек.
- Опять кошмар? – спрашивает она, когда я сажусь на кровати.
Я лишь киваю, и не в силах запрятать обратно внутрь подступающие рыдания, прижимаюсь к подруге, сразу заключившей меня в утешительные объятия. Я всхлипываю, изливая на нее остатки еще сладких от счастья слез вперемешку с горьки и солеными слезами потери и утраты. То, что я видела, оказывается лишь сном. Здесь, в мире, где я есть сейчас, видения синевы не существует. Но теперь, увидев его, я не желаю, не могу жить в этой искалеченной, больной, ущербной реальности, что кажется мне мертвой подделкой. Мне невыносимо больно без того, что показал и тут же отобрал у меня сон, оставив мне только серый бетон купола и воспоминание о возможном чуде. Я хочу вернуть себя цельную, полную, настоящую, вернуть то счастье, тот покой и гармонию, что наполняли мир.
Я плачу долго, будто за всю жизнь наперед. Леся не задает вопросов, молча ожидая, пока я изолью на нее все свое горе. Когда, наконец, запас слез истощается, и я могу дышать спокойно и ровно без сдавливающих горло всхлипываний, Леся приносит мне горячий бульон, мерит температуру, заставляет выпить невкусное лекарство и снова укладывает спать.
Но в этот раз видение ко мне не приходит. Сон мой темен и покоен, как летняя ночь. Синева не является мне и на следующий день, и через день. Я выздоравливаю, брожу по квартире полусонная и еще слабая, греюсь в летнем тепле на балконе, смотрю кино, читаю книги и зову к себе чудо. Но его нет. Наконец, не выдерживая, я прихожу в мастерскую, раскладываю как мозаику холсты – отрывков моих снов, и долго стою так, любуясь ими, пытаясь как можно полнее воскресить в себе всю необъятность цельной картины и понять, почему сны оставили меня.
Погружаюсь в их синь, переполненную грустью, смешанную с белым цветом надежды. Чувствую, всем телом ощущаю, как они зовут меня. И я, наконец, начинаю понимать. Нарисованный бесконечной лазурью ответ открывается мне простой ясной картиной - они ждут. Они так долго шли ко мне, звали меня, искали меня. А когда наконец смогли достучаться, достигнуть моей души, силы их подошли к концу. И теперь моя очередь идти, стремится к ним. Теперь мой черед искать и преследовать сны, дарящие настоящий цельный мир.
И я не буду сидеть сложа руки! Надежда вспыхивает во мне ярким шаром тепла, жаром подогревающего чувства, дающего силы, толкающего идти и вершить. Я верну себе это чудесное видение, соберу вновь в единое целое сны и покажу их людям! Видение синевы хотело, чтобы его нашли, чтобы его постигали, чтобы к нему прикоснулись, и я исполню его желание многократно. Я покажу миру ту цельность, ту правду, то чудо, отсутствие которого делает его неправильным.
Наскоро одевшись, выбегаю из дома. Скупаю в художественном магазине множество банок с красками. Концентрированные цвета, кровь еще нарожденного чуда, свалены на заднем сидении моей машины.
Весь оставшейся день бегаю от дома к полянке у купола, перетаскивая кисти, тряпки, воду, банки с красками, стулья, стол, лестницу, стремянку и еще множество мелких, но необходимых вещей. Наконец к вечеру, когда дневной свет уже начали гасить, все приготовлено к работе, все расставлено по местам и ждет, когда я приступлю к акту творения. Ожидание этого момента окрыляет меня, я бегаю с горы и на гору так, будто в меня встроили вечный двигатель. И лишь только вечером, когда я устало ложусь на кровать, понимаю, что израсходовались почти все мои силы. Надвигающаяся ночь уже не пугает меня предчувствием кошмаров, я спокойно закрываю глаза, добровольно отдаваясь в руки сну.
Утром, открыв глаза, я просыпаюсь сразу мгновенно, с четким и ясным разумом. Дело не ждет. Вскакиваю с кровати, принимаю душ, завтракаю. На столе записка от Леси – волнуется за мое здоровье, советует не перенапрягаться; радуется, что я, видимо, почти поправилась.
Улыбаюсь, что бы я делала без нее? Предвкушаю тот восторг и счастье, что испытает она, когда я подарю миру чудо, открывшееся мне. Желание поскорее увидеть ее глаза, переполненные светящиеся ощущением цельности, полноты и правильности мира, что испытала и я, заставляет меня двигаться быстро и споро. Одеваюсь, выхожу из дома. Чуть не вприпрыжку сбегаю по откосу к куполу.
Стена - огромный чистый холст, непреодолимо манит меня. Не помня себя и мир вокруг, лишь осознавая сияющий образ воплощаемого видения, погружаюсь в работу.
Я покрываю бетон ровным слоем белой грунтовки, создавая себе чистый «лист». Вырисовываю на нем контуры огромного, насколько мне позволяют стремянка и лестница, пролома, делаю его края неровными, зазубренными, с торчащими кусками, придаю ему объем и глубину. Никто не знает, какой толщины купол, но я воображаю его тело мощным и грузным, шириной в четыре пять метра. Наконец, когда прорыв совершен, и стена зияет ждущей, жаждущей полноты дырой, я приступаю к воплощению, возрождению синего видения. Начинаю заполнять им пролом, словно вливаю синюю кровь жизни в почти умершее тело купола.
Как это обычно и бывает у меня, дни слипаются, пропитанные медом вдохновения, превращаются в одно неразделимое тягучее сладкое лакомство с кислыми кусочками творения и созидания. Домой я возвращаюсь только под вечер, чтобы наскоро проглотить остывший ужин, оставленный для меня Лесей; ответить на ее взволнованные записки, что все хорошо и я работаю над проектом; и упасть в кровать, провалившись в сон, чтобы дать уставшему телу отдых, запасаясь силами на следующий день.
Однажды, придя домой, а застаю в квартире хмурую Лесю. Она сидит на кухне и барабанит пальцами по столу, очень серьезная.
- Привет! – кидаюсь я обниматься, Леся не уклоняется от этого, но все еще пытается сохранить суровое лицо для серьезного разговора.
- Что происходит? Я понимаю, вдохновение, новый проект. Но сказать то где ты пропадаешь можно?! Я же волнуюсь!
Я достаю из холодильника ужин и начинаю уничтожать его в холодном виде. Леся при виде этого осуждающе качает головой.
- Это будет сюрприз! Не только для тебя, но и для всех. И даже не проси показать заранее, - я строго грожу ей указательным пальцем. – Я не буду портить первое впечатление.
Леся обреченно вздыхает, смиренная перед моими творческими причудами.
- Но название то хоть можно услышать, концепцию? Нужно же подготовить публику к «премьере».
Я задумываюсь. Идея дать моему чуду название в голову мне почему-то не приходила. Да и зачем? Оно просто есть, и этого достаточно, дополнительной мишуры не требовалось.
- Назовем это «Правда». Можешь еще воспользоваться лозунгом «Я покажу вам, что скрывает купол».
Леся устало качает головой, будто ее худшие опасения подтвердились. Но спорить со мной она не пытается, не стремится и отговорить. Лишь расстается со мной непривычно отстраненно и холодно, будто заранее отгораживается от ждущего меня непонимая. Но я прощаю ее за это, ведь верю, что явившееся чудо не оставит равнодушным никого. Леся еще вздохнет взволновано и пораженно, когда увидит результат, она все поймет.
Работа идет быстро, я не позволяю себе тратить ни одной свободной секунды ни на что кроме моей картины. В кожу мою намертво въедается синий и белый, наверно я так всю жизнь и прохожу с голубыми в белых разводах пальцами и ладонями. Эти цвета впитываются не только в поры тела, но и в саму душу, навечно поселяя там видение. Я дышу с ним, смотрю на мир сквозь него, слышу мир вперемешку с его песней, шагаю через реальность под руку с ним.
Я готова любую цену заплатить, чтобы писать эту картину вечно, чтобы никогда не выныривать из моря счастья, нежно ласкающего волнами вдохновения и упоительной эйфории акта творения. Ни за что бы не отказалась от этого фильтра, сцеживающего прочь все ненужное, лишнее, серое, горькое, неприятное, оставляющего в мире только яркие краски и размытые причудливые образы. Но время течет, оно не свернуто в кольцо, и стена не бесконечна, полотно картины четко ограничено мною же вырисованными краями провала.
Все меньше и меньше белого пустого пространства остается на куполе, все ближе и ближе подбирается ко мне поверхность воды. Я всплываю к поверхности, в реальность. И одним прекрасным днем мне все же приходится вынырнуть наружу. Последний штрих сделан, последний мазок наложен. Я вдыхаю воздух будто впервые, пытаясь прийти в себя от обилия звуков и красок обыденного мира. Мой путь завершен.
Отступаю на пару шагов и любуюсь результатом. Все в точности так, как явилось мне во сне, до мельчайшей детали, каждый оттенок, каждая черточка, каждая тень. Чувствую, что совсем близко подобралась к тому ощущению целостности и полноты, что обещает мне видение синевы. Нужно лишь только помочь ему прорваться в этот мир окончательно, помочь преодолеть последние преграды и поселить его в сердцах людей так же, как оно живет в моем.
До поры я завешиваю картину огромным полотном, скрывая его бесконечную глубину таким грубым способом. Потерпи, шепчу я, успокаивающе поглаживая мое чудо, осталось чуть-чуть.
Я звоню Лесе, и она спешно завершает все приготовления. Мое маленькое убежище-полянку заполняют рабочие, заставляют его стульями и столами для фуршета, фонарями и лампами, развешивают украшения.
Предвкушение, ожидание того, как люди увидят и разделят со мною чудесное видение, как вместе мы превратим его в реальность, не дает успокоиться мыслям. Они бродят, вскипают, бурлят ни на минуту не останавливаясь, не желая растворяться в покое. Я почти не сплю, а те недолгие часы, на которые мне удается уговорить себя заснуть, наполнены бесконечными полетами, дарящими по утру сладкую негу и ощущение легкости во всем теле.
Наконец, долгожданный день настает. Я стою рядом со стеной, а передо мной огромная толпа людей: журналисты, фотографы, критики, любители современного искусства, тусовщики и светские знаменитости, случайные прохожие и зеваки, и простые посетители. Над поляной стоит гул, толпа шевелится, шуршит, движется, дышит. Но вот я подхожу к краю занавеса, и на миг рыхлое тело толпы замирает на вздохе, звуки утихают. Без вступительных речей, быстро, стремительно я сдергиваю ткань с картины. И закрываю глаза. Пробуждаю в себе, высвобождаю воспоминания о восторге и счастье, что я испытала, стоя перед открывающейся тайной синевы, поднимаю их из глубин сокровищницы души, чтобы открыв глаза, разделить обменять их на такой же восторг и радость других людей.
Но я почему-то не чувствую ничего. Сквозь темноту ко мне продирается разочарованный возмущенный ропот людей. Поднимаю веки, смотрю на них: на их лицах ни следа от улыбки, удивления, удовольствия, а уж тем более эйфории. Я в недоумении оборачиваюсь, картина за спиной все та же, все такая же полная чудом, правды, тайны, дарящая миру полноту и цельность. Поворачиваюсь к людям, ловлю их взгляды, пытаюсь подглядеть в их душу, поймать ее за краешек, растормошить. Они отворачиваются, опускают глаза, смотрят пусто и безразлично. Кто-то смеется недобро и криво, кто-то уходит, кто-то пожимает плечами и идет пробовать угощение. Они не видят.
Журналисты подходят и задают обычные для таких мероприятий вопросы, без интереса, без живости, без желания, фотографы только из вежливости делают пару скучных снимков. Они не видят.
Все отходят от меня, собираются у столов с едой, беседуют о чем-то своем реальном, земном, никто уже не смотрит на роспись на стене, все уже про нее забыли. Лишь Леся остается рядом грустная и усталая.
- Это провал, - говорит она без тени удивления или разочарования. Она знала, что так будет. – Я же предупреждала, эти твои фантазии «что там за куполом» пусты, я же тебе говорила, что все это глупости, ребячество. Там ничего нет, – качает головой, слишком равнодушная. Я не узнаю ее такой, она тоже отводит взгляд совершенно пустой и матовый. Она не видит. Или не хочет видеть?
Я отхожу от нее и сажусь на стул в самом тихом уголке. Люди постепенно один за другим начинают уходить, в конце концов оставив нас с Лесей одних. Мне горько и больно, грустно до слез, я тоскую по тем, кто не понял, не принял, не увидел, кто так и остался слепым и неживым. Рабочие уносят с поляны мебель и оборудование, день уже подходит к концу, и свет начинает тускнеть. Видение на стене по-прежнему будто светится и выглядит более настоящим, чем все вокруг. Но никто этого не принял, все оказались слепы. Леся подходит ко мне и пытается что-то сказать в утешение, ободрить и поддержать, но не находит стоящих слов, не разделяя со мной утрату. Правда не открывается даже ей. Я отмахиваюсь от ее пустых речей и прошу уйти. Почти кричу на нее, и она все же оставляет меня, уходя со слезами на глазах. Но мне все равно.
Долго сижу на траве и неотрывно смотрю на стену купола, пока свет совсем не исчезает, и дома не покрывает плотная пленка темноты. Практически наощупь добираюсь до дома и ложусь в кровать.
Мою душу словно выпотрошили, раздробили, сначала подняв высоко над землей радостью ожидания, а затем сбросив на острые камни непонимания и слепоты. Хочется уснуть и забыться надолго, навсегда, чтобы больше не жить и не дышать этим черствым сухим миром – с ним что-то не так, он не мой. Теперь это моя отрава, яд. Всю ночь мне снится только пустота и темнота, в которых я плаваю словно в сиропе, пытаясь то всплыть на поверхность, то упасть на дно.
Просыпаюсь я в полдень. Голова тяжелая, перемазанная изнутри вязким сиропом из сна, мысли двигаются с трудом, слипаясь. В таком состоянии я провожу несколько суток подряд, словно пчела, застрявшая в варенье. Я умоляю мои сны подарить мне легкость и покой синевы, но они упорно молчат, кажется без остатка вытекшие из меня в картину. Я, не скупясь, перемешивала их с красками и расписывала ими стену, надеясь восполнить их от людей, но в результате осталась ни с чем.
Через несколько дней приходит Леся, разбудив меня, выдернув на время из чашки с сиропом. Она приносит с собой стопку газет и журналов, и мы изучаем статьи, заметки и очерки. Там меня ругают и называют бездарностью, сочувствуют и жалеют, что я исписала себя, не понимают и называют сумасшедшей. Мне уже все равно, Леся расстроена.
- Это провал. – Она наливает себе крепкого черного кофе, как всегда, пытаясь перебить горечь разочарования горечью горячего напитка. – Мне теперь будет сложно восстановить твою репутацию и вернуть доверие.
- Репутацию? – я не понимаю ее, не понимаю, почему она беспокоится по таким пустякам. – Какое мне к черту дело до репутации?! – я вскакиваю с места и, подбежав к ней крепко, сжимаю ее плечи, чуть ли не тряся ее в приступе отчаяния. Почему она не понимает? - Мое творение, мое видение, моя правда - они не увидели ее, Леся, никто не увидел, даже ты! Люди слепы!
Леся тяжело вздыхает. Сбрасывает мои руки. Ежится. Как будто ей неприятны мои прикосновения.
- Дорогая, я же тебя предупреждала! Некоторые фантазии стоит оставлять только для себя, если в них нет смысла, ценного для остальных.
- Они слепы! – не желаю я принимать такие слова и такую действительность.
- Может это ты слепа? – не выдерживает Леся. – Ты слишком заигралась в этот раз. Иногда полезно трезво смотреть на вещи.
- Может быть просто еще слишком рано? Они вернутся. Посмотрят снова и поймут? – не желая сдаваться, окунаю я свою разгоряченное сердце в успокаивающую прохладу надежды.
Я снова сажусь за стол. Леся ставит передо мной кружку со сладким чаем, кладет ладони мне на плечи, успокаивающе поглаживая.
- Этого мы уже не узнаем, – она говорит осторожно, крадясь словно по минному полю между слов. – Мэрия сочла твою картину актом вандализма. Ты же не получала разрешения. Решили, что роспись может привести к повреждению и коррозии бетона. Поэтому ее смоют.
- Что? Смоют?
- Смоют, – повторяет Леся.
Я скидываю ее руки, вскакиваю с места, хватаю ее за предплечья. Паника и ужас охватывают меня, как будто это за мной должны прийти люди, чтобы увести на расстрел.
- И ты ничего не сделала? Ничего не предприняла?!
- Я пыталась. Мне больно, отпусти, - она высвобождается из моих тисков. Кожа на ее руках покрасневшая, будет синяк. – Но было слишком поздно, решение уже приняли, а причин для его оспаривания не нашлось.
- Когда? – сил на слова больше нет. Мой мир уже начинает рушиться, распадаясь на цветные кусочки. Словно сложен он из детских кубиков.
- Сегодня. – Леся смотрит на часы. – Уже сейчас. Я хотела сказать тебе уже после. Прости.
Она подходит ближе и пытается обнять, утешить. Наверно будет шептать что-то ласковое на ухо, гладить по голове, лгать.
- Не трогай, – говорю я, пытаясь злобой скрыть горечь. Мне больно, я и хочу, чтобы весь мир пострадал со мной хотя бы немного. – Не ходи за мной. И я не желаю тебя больше видеть. Вообще.
Не дожидаясь от нее ответа, не видя ее лица и ее чувств, убегаю из квартиры, за дом, к куполу. Я бегу с откоса вниз, почти кубарем. Репей цепляет меня за ткань ночной рубашки, словно опасается, что я упаду и переломаю себе кости, вот и пытается остановить, крапива больно жалит голые, неприкрытые тканью ноги, камешки и сухие ветки на земле царапают кожу ступней, но я не замедляю своего движения.
Они уже там. Группа рабочих столпилась у стены. Расставили какие-то баки, разложили на траве щетки, тряпки, шпатели – собираются счистить, соскоблить, смыть мое видение до серой, неровной в рытвинах бетонной поверхности.
- Убирайтесь отсюда! Это моя картина! – кричу я на них отчаянно, но сил уже почти нет, руки дрожат, ноги не держат. Я ничего не могу.
- Девушка, девушка, успокойтесь, – один из них оттаскивает меня от стены, пытается привести в чувство.- Это вы нарисовали?
- Я, - плачу, не могу больше сдержаться, даже на крик не осталось сил, все сломалось внутри. Зубцы зацепились друг за друга, поломались, пружина распрямились, механизм души застопорился. – Перестаньте, уходите, - прошу их жалобно, опускаюсь на землю, даже стоять не могу. – Как вы можете, посмотрите на это видение, вглядитесь, разве вы не понимаете?
Они оборачиваются, смотрят на стену купола. Тот, что рядом со мной чешет затылок.
- Ну, красиво, правда, не ясно что это. Вы уж извините, мы в искусстве не особо понимаем. У нас приказ. Извините, – бормочет он смущенный моими слезами и отходит.
Я продолжаю плакать, в пелене слез ужас происходящего размывается, превращаясь в странное размытое сюрреалистическое видение.
Они выплескивают на стену какую-то жидкость, остро пахнущую растворителем. Прекрасное чудо расплывается, стекает к земле синими, алыми, оранжевыми слезами, густыми и яркими. Из-под смываемой плоти красок обнажается белый скелет побелки. Рабочие смачивают щетки своим раствором и начинают стирать оставшиеся ошметки, безжалостно сдирая их со стены, не пропуская ни миллиметра, обнажая серый бетон купола. Они работают быстро и старательно, иногда оборачиваясь и глядя на меня виновато и слегка испуганно. Я не перестаю плакать, сидя на земле, давно замерзнув, но не желая подняться и уйти. Не могу покинуть мое дитя, мое творение, пока его растворяют вместе с моей душой, вымывая из этой реальности. Мир нас не принял и только мне остается спеть прощальную панихиду.
Начинает темнеть, рабочие собирают свой инструмент, стараются говорить как можно тише, то и дело оглядываясь на меня. Наверное, хотят помочь, но не знают как. Уходят, так ничего и не сказав.
Я поднимаюсь и подхожу к стене. Трава и цветы у ее основания измазаны в полурастворенных остатках красок, которая превратила обычную растительность в яркие сказочные картинки, нарисованные словно гуашью. Оранжевые ромашки, красные васильки, синяя трава.
Прикасаюсь к стене, сначала только пальцами легко провожу по бетону, а затем прижимаю обе ладони, подхожу как можно ближе, будто хочу слиться с куполом, проникнуть в его тело, поселиться там. Если бы только это было возможно, я обняла бы эту молчаливую могилу моего творения и долго бы не отпускала. Бетон под моими руками кажется на удивление теплым, теплее чем я помню его из детства.
- Они не поняли и мне так больно от этого, - шепчу я, поглаживая надгробный камень моих снов, - они не приняли и мне теперь некуда идти. Мой мир развалился, разрушился, утерял смысл. И я не знаю, что мне делать. Ответь мне, что мне делать. Где теперь мое место?
Но стена молчит, не отвечает и призрак видения. От отчаяния я начинаю злиться, пытаясь растопить горячими волнами этого чувства ледяные объятия тоски. Ударяю кулаком по стене, потом еще и еще раз, начинаю бить сильно, до боли в ладонях, бессмысленно и беспощадно. У меня истерика.
Хочется кричать и я почти исторгаю надломленный вопль, как меня останавливает звук сыплющихся камешком. Смотрю на стену под моими руками, она вся в трещинах и выбоинах, под моим кулаком небольшая лунка. Начинаю ковырять ее пальцами, ошметки бетона падают мне под ноги. Стена под моими руками рыхлая и непрочная, словно сухарь, легко крошится и ломается. Не обращая внимания на забивающийся под ногти песок и оцарапанную кожу, углубляю лунку все больше и больше. И чем глубже становится язва на теле купола, тем легче мне дается его разрушение. Вот стена начинает осыпаться в песок большими участками, я врезаюсь вглубь все дальше и дальше. Встаю на четвереньки и словно крот прокладываю себе нору, оставляя горки песка и камешков за собой.
Ползу вперед метр, два три, и тут за спиной раздается знакомый скрежет. Оборачиваюсь – рана в стене начинает зарастать и затягиваться, неминуемо приближая ко мне твердую каменную плоть. Я начинаю пробираться вперед как можно быстрее, мышцы на руках и ногах сильно болят, но стараюсь не обращать на это внимание. Наконец кусочек стены проваливается не ко мне под ноги, а наружу, становится светлее. Приникаю к отверстию лицом, чтобы рассмотреть в нем маленький кусочек синего чуда. Это придает мне сил, я расширяю дыру все больше и больше, она уже настолько велика, что я могу протиснуть голову, затем и плечи.
Восстанавливающаяся плоть бетона уже совсем близко, почти касается моих пяток, я начинаю пролезать сквозь дыру, наружу, к свету. Голова, плечи, руки, острые края дыры царапают кожу, цепляются за волосы, рвут одежду – купол не хочет меня выпускать. Но я уже опираюсь на землю, под ладонями чувствуется прохладная молодая трава. Еще немного и я буду свободна. Но тут что-то со страшной силой наваливается на меня сзади, стискивает, сжимает, пытаясь раздробить. Я делаю последнее усилие, рывок вперед и наружу. Мне больно, страшно, силы на исходе. Не успеваю даже вскрикнуть, и тьма тяжестью накрывает с головой.

@темы: рассказ

---

Очень старое. Не пишу я больше стихотворения - стыдно =)

очень старое

Весна

Бессонные ночи, бессонные дни,
Весна за окном, постой, не беги.
Послушай меня хотя бы разок
Ведь я не твоя, а значит не срок.
Сейчас я жива, не это ль обман,
Сейчас я одна - для тебя как удар.
Я слышу дыханье, мысли и звук –
В тиши раздается размеренный стук.
Дышу? Так и надо, дышу – хорошо
Не бойся, пока еще не ушло
Желанье мечтать, улетев от высот
Утраченных чувств и подаренных слов.

Сижу, сочиняю плохие стихи
Без рифмы, без смысла, без цели. А ты
Спасаешь нам души, любовь - не обман.
Весна моей юности – не мой ты тиран.
Кому-то страдается, а кто-то в тоске,
Кому-то рыдается над болью в судьбе
А кто-то спит, тихо вздыхая во сне,
Над тем что уходит, растаяв в песке -
Барханы пришедшей, ушедшей струи
Извечного времени в пустынной тиши.

Где буря эмоций? Где яркие дни?
Не знаю, утрачены жизнью они,
Потеряны где-то под светом мечты,
Иль спрятаны где – попробуй найди.
И в помощь бы карту с пунктиром пути,
И маленький ключ от любой мне двери.
Но это в конце, как подарок богов,
Пока же живу, не выучив слов,
Не зная сценария, не читая имен
Главных героев в спектакле моем.
Не ведая, что же ждет впереди
Плохую актрису с душою в груди.

Не стоит смеяться, не стоит жалеть,
И я научусь по-весеннему петь,
Сгорая любовью, и страстью с тоской
Над вечной проблемой в картине живой.
И мне улыбаться, стирая мечты
В каплях соленых пришедшей любви.
И мне говорить: «Как пуста моя жизнь»
Вздыхая над тем, о чем стоит молить.
И я скоро стану новой звездой
В картине со звуком, с картинкой цветной.
Придет мое время, а пока обожди.
С улыбкой прощальной дальше лети.
Ну что же, весна, увидимся вновь.
Прощаюсь с тобой не во веки веков.


Исчезнувшие

Мне счастья немного – и я улечу
Своими слезами потом заплачу
За этот подарок, упавший с небес.
Поверь мне, я знаю цену чудес

Летаем без крыльев по небу, и я
Знаю теперь секрет бытия.
Что б в небо подняться, не нужно пера
А чтобы внутри была пустота.

Станцуем с тобою два па тех миров
Где люди не слышат мелодии снов
Послушаем песню заблудшей души
И вверх улетим из этой глуши.

Теперь мы свободны от всяких оков-
Судьба подарила нам власть чужаков
Что вечно поют, из украденных слов
Слагая напевы умерших веков.

Никто не увидит бегущих в ночи
Отчаянных волков – и ты не ищи.
Нас больше не будет в этих мирах
Ушли навсегда, растаяв в мечтах.

И больше не надо - теперь не дыши.
Послушаем песни умершей тиши
Нас больше не будет – и ты не живи
Мы больше не можем, силы ушли.


Без названия.
(что это все значит?! Я уже не помню)

Запах страданий
Вдыхаем мы жадно,
Внутри ощущая
Бурление чувств.

Болью метаний
Вспыхнет отрадно,
Счастье сметая,
Вырывая из уст:

Вздохи отчаяния,
Выдохи горя;
Мысли рождая
О тщетности лет.

Вспыхнет безумье
Бездонного моря,
Что воды плеская
Сводит на нет.

Секунды забвенья
Радостей жизни,
Минуты блаженства
В ладонях судьбы.

Впадая в бездумье,
Плывем мы все ниже
В поисках средства
От страха любви.

Тяжелыми снами
В мучительных грезах
Под темными водами
Спать нам на дне.

В оплаканном нами
В горьких рыданиях
В море с слезами
В далекой стране.

Где нет слова «счастье»
И радости звуков
В смехе печальном
Блаженных людей:

В обмен на страданье,
За видимость смыслов,
Подаренных Богом,
В карте путей.

Таков выбор сильных,
Способных в отказе
От личного рая
Дорогу найти.

Удел же для слабых-
В легком экстазе,
От боли сбегая,
От ада уйти.

Но я уклоняюсь
От тяжести груза,
На плечи давящего
За выбор судьбы.

И я отрекаюсь
От смутного духа,
К развилке несущего
На перекрестье мечты.

Слепа я глазами,
И чувствами глуха
К боли слепящих,
Как светом, невзгод.

Пройду я ногами,
В отсутствии пуха
И крыльев, дарящих
Легкий полет.

Без уловок коварных
Искусного Змея,
Пройду человеком,
Без гнета Богов.

К свету свободных,
Дороги минуя,
Уйду легким шагом
В танце ветров.

@темы: Старое, стихотворения - позор мне

---

Ведьма

очень старое

Тихий шелест листвы под дуновением ночного ветра, ласковый шепот дерева в ответ на нежные прикосновения луны. Лучи, испускаемые королевой ночи, что светит на небе в окружение верной свиты - тысячи бриллиантовых звезд, превращают окружающий мир в таинственную сказку. Сказку, которая должна скрыться с восходом солнца, с пришествием яркого света, разгоняющего все тайны. Но до этого момента еще далеко, луна лишь пару мгновений назад забралась на самую высь небосвода, откуда и сияет во всю полноту своей красоты. Именно такие ночи созданы для таинства, для загадок и, конечно же, для чуда. Время, когда возможно все. Но не каждый отважится, не каждый посмеет прикоснуться к невиданному. Множество, множество людей спят в своих домах, даже не подозревая о том, что именно сейчас они - властители мира, чародеи, сказочники. Лишь только в своих путаных снах они могут почувствовать отголоски силы, даруемой ночью. И думают что это все, что им может быть дано, и потому с глупым упрямством закрывают свои глаза на закате.
Но она знала о тайнах, знала о том, что боязливые скрывают от своих детей, а жадные от просящих. И не побоялась прийти на этот холм, обдуваемый всеми ветрами и обласканный светилами и звездами. Ее не страшила мудрость столетнего дуба, хозяином раскинувшегося над землею. Не страх, но надежда пылали в ее груди, безумная мечта разрывала сердце. Ей так хотелось, но не силы и не власти, и не нужны были ей ни любовь, ни дружба, ничего из того, чем люди цепляются за свою жизнь, пленяя души. Лишь свободы яростной и безудержной хотелось ей.
Именно для этого она пришла сюда, чтобы исполнить обряд, годами нашептываемый ей духами, снами, грезами и ветрами.
Уже был разожжен костер, ярким пламенем пожирающий ночной воздух. В дикой пляске взлетали высоко вверх языки пламени, давая силы для свершения таинства той, кто была их прародительницей. Уже была скинута одежда, сковывающая и ненужная, ворох ткани, лишь привязывающий к обманчиво-реальной сущности бытия. Налетевший ночной ветер-проказник спутал длинные волосы, поддразнил беснующийся огонь и, нежно обняв на мгновение статное тело, вновь улетел прочь. Улетел, неся весть всем тем, кто сможет внять ему. Его трепетный голос, переполненный восхищением и гордостью за то, что он первый увидел ее, рассказывал о том, что скоро она станет их сестрою, о том, что скоро быть ей свободной.
А девушка, бросив взгляд вслед своему новому другу, сделала первый шаг. А вслед за ним и первый взмах руки. Плавные и легкие движения, нежные изгибы девичьего тела. Она была прекрасней любого чуда в этом неуловимом и невесомом танце, который был ее криком, ее мольбой к свободе. Взметнулись вверх искры от костра, чьи языки как могли повторяли движения девушки. Она кружилась, поглощенная то неистовым как буря, то тихим как штиль танцем. Босые ноги рисовали на земле неведомый, но полный смысла узор. Легкий поворот головы, движение кистей, таинственное переплетение длинных пальцев, будто что-то говорящих небу. Она летала и кружилась, то падала, то вздымалась высь, тянулась к далеким звездам. Волосы ее, закрученные вихрем танца, прекрасным шлейфом описывали путь ее движений.
Так бесконечно долго для нее и всего лишь мгновение для него смотрел мир на эту песню тела, что вырывалась из души танцующей. А потом все закончилось. Обессиленная она опустилась на прохладную землю. Тяжелым дыханием вздымалась ее грудь, смерено поникла голова. Она ждала ответа на свой призыв, ждала, что они придут, чтобы забрать ее туда, где есть лишь бесконечная свобода.
И ее услышали, поняли и приняли. Уже не легкий, но могучий и древний, как сам мир, ветер пришел к ней. Он ласковым, но сильным движением помог подняться ей с земли, помог встать и потянуться ввысь. Она ощутила в себе силы, она поняла – теперь можно. Можно оставить все уйти, улететь, убежать. Отринув все, отбросив свои оковы, она оттолкнулась от земли, расправила свои крылья, подаренные луною, и ушла.
Когда проснувшееся солнце робко озарило землю своими лучами, на том холме лишь тихо тлели угли, да ненужным ворохом была разбросана ее одежда.
А совсем в другом месте, там, где живут люди, она открыла свои глаза, села на постели и улыбнулась дневному светиле как старому другу.
И никто из тех, кто видел ее, кто говорил с ней, никто не мог осознать, что теперь она другая. Лишь редкий собеседник, заглянув в ее глаза, мог увидеть там вечность, которую и ни один не мог вспомнить уже через мгновение, ведь полны страхом людские сердца. Не могут они осознать место, где была она, место в котором можно быть свободным от всего, даже от времени.
Теперь, в мире, где ее больше нет, она может жить. Это то, чего она так ждала бесчисленные мгновения, складывающиеся в годы. Она смогла уйти.

@темы: миниатюра, Старое

---

Двое и небо

Очень старое

- Какое красивое голубое небо. – Сказал Ребенок, протягивая руки к облакам. – Можно мне с ним поиграть?
- Нет, – резко ответил Взрослый.
- Ну, можно хотя бы потрогать?
- Я уже сказал, нельзя, – ответил взрослый, нахмурившись и поджав губы. – Да ты и не сможешь. – И жестом приказал Ребенку опустить руки.
- Но почему? - с обидой в голосе спросило дитя.
Взрослый посмотрел на него, нахмурился еще сильнее и, подняв указательный палец правой руки, строго заговорил:
- Ты еще маленький. Вот подрастешь, у тебя будет больше опыта, больше знаний, больше умений, ты станешь рассудительным и практичным. И тогда сможешь попытаться коснуться небес.
- Но я и сейчас могу, это же так легко.
- Ты слишком неосторожен. Можешь разбить его. Вот научишься аккуратно обращаться с вещами, тогда и поговорим.
И Взрослый отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Он никак не мог уяснить, зачем кому-то может понадобиться небо. Ребенок же сморщил свой носик в задумчивости, он никак не мог понять то, что ему сказали.
Вскоре молчание прервалось.
- Тогда расскажи мне, какое оно – небо. Ты ведь уже вырос, ты должен знать, – ребенок с любопытством и надеждой взирал на собеседника.
Но тот не оправдал его надежд:
- Не знаю, я никогда не пробовал дотянуться до небес. В жизни есть более важные материальные вещи.
Ребенок не мог сдержать возгласа разочарования:
- Вот когда я выросту, то обязательно, обязательно сделаю это! – и в подтверждение серьезности своих слов он топнул ножкой.
- Наверно и я раньше так думал. Только уже забыл когда…
- А я не забуду! Я буду помнить о своей мечте и осуществлю ее.
Взрослый лишь усмехнулся в ответ, да тихо сказал:
- Посмотрим… - А потом твердо и жестко произнес, - все мы одинаковы, когда вырастаем. Ты тоже забудешь.
Услышав эти слова, Ребенок погрустнел. Его глаза наполнились слезами, а затем раздалось громкий плач.
Взрослый недовольно скривился. Он не желал слушать детскую истерику. Не умел слушать слезы и смотреть на рыдание. Поэтому отвернулся.
Долго раздавались вопли детского плача. Но потом стало неожиданно тихо. Взрослый настороженно повернулся. Но было поздно. Ребенок, со все еще мокрым от слез щеками и сдвинутыми в твердой решимости бровями, тянулся к небу. И легко взял его в руки.
Оно было такое красивое, чудесное, неземное. Тонкое и хрупкое. Чтобы рассмотреть получше, Ребенок стал переворачивать его. Но детские ручки не смогли удержать тяжелую синеву, небеса выскользнули из ладоней и упали, разлетевшись вдребезги.
- Я же говорил, я предупреждал. Смотри, что ты натворил! А ведь оно у нас было лишь одно, кто нам даст новую лазурь? – Взрослый сорвался на крик, от негодования размахивая руками.
Ребенок лишь молча стоял с красными от стыда щеками, не смея поднять глаза.
- Может, может… Можно склеить его обратно? – раздался его неуверенный голосок.
- И чем же по-твоему можно склеить разбитые небеса? Не смеши меня! – и Взрослый саркастически рассмеялся, выдавая в этом смехе некую долю истерики.
Ребенок задумался, но ненадолго. Он поднял свой взгляд от земли, посмотрел на Взрослого и сказал:
- Тогда можно я создам нам новое?

@темы: миниатюра, Старое

---

Нареченная Смерти

Беги быстрей, почти достиг ты края мира.
Тут поворот стены, тропа и бездна пустоты.
Но не поднять отодранные с кровью крылья,
Их не сыскать уже в пыли дорожной позади.

Да, не взлететь тебе свободной птицей к небу
И не вспорхнуть от края мира к солнцу ввысь,
А падать бесконечно долго в мертвенную бездну,
Ступив с обрыва, чтобы сгинуть камнем вниз.

Такой уж Смертью выставлена плата за покой.
Ты душу отдаешь за право быть беспечным.
Подписан договор, бездумно принятый тобой,
Его цену выплачивай теперь в полете вечном.

О том, кем ей предназначено быть она узнала за три дня до совершеннолетия. Девушка как обычно готовила обед на семью, когда мать отозвала ее с кухни. Жестом велев сесть за стол в столовой, сама она села напротив, не поднимая на дочь глаз.
Спустя несколько минут девушка все-таки не выдержала напряжения молчания. Тишина током пролилась по проводам нервов, заставляя гудеть мысли.
- Мама, что случилось? Если ты хочешь сказать мне что-то, прошу не томи. Отец с братьями скоро придут обедать, а у меня еще ничего не готово.
Мать тяжело вздохнула и заговорила, так и не поднимая глаз, мерно разглаживая несуществующие складки на юбке.
- Мне нужно снять с тебя мерки, чтобы успеть сшить платье к твоему совершеннолетию, - начала она издалека.
- Но у меня уже есть платье, помнишь, то, которое мы купили на ярмарке прошлым летом? Да и ткани подходящей в запасе нет, нужно искать, – не поняла дочь, к чему ведет разговор.
- Платье нужно особенное, ведь таковым будет этот день. А ткань у нас есть - та, что в приданом, из нее сошьем.
- Но как же так, мама! – удивилась дочь, - как можно из приданого брать? Из чего же мне тогда свадебное платье будем шить? Ведь эту ткань мне еще прабабушка оставила.
Мать не выдержала и, все же подняв на дочь глаза, заплакала.
- А свадебного платья тебе не предназначено одеть, - сказала она тихо.
Пальцы у девушки вдруг заледенели и сделались неподвижными, а на ноги будто тяжелые гири повесили, по спине скользкой рептилией, больно впиваясь когтями в хребет, прополз страх.
- И что же тогда меня должно ждать? – немеющими губами прошептала девушка, уже предугадывая ответ.
- Старейшины выбрали тебя Берущей,- выдавила из себя мать и зарыдала уже в голос.
Девушка не заплакала сама лишь от того, что страх и отчаяние перед неизбежной судьбой туго спеленали ее, не давая даже толком вздохнуть.
Просидели они так не долго. Мать вскоре смогла успокоиться, и, утерев покрасневшие глаза, встала с места:
- Пойдем, я сниму с тебя мерки. Нужно приступать к шитью, чтобы все успеть. А ты пойдешь дальше готовить обед.
Девушка молча последовала за ней в комнату для отдыха, где у них стояла электрическая швейная машинка. Она молчала, пока мать швейной лентой обвивала ее талию, грудь, бедра, плечи, не сказала ни слова, пока та записывала эти цифры в специальную тетрадку.
Спросила же она тогда, когда стало ясно, что пора возвращаться на кухню готовить.
- Почему выбрали меня, мама?
Мать уже вырисовывала в тетради черной ручкой эскиз будущего платья.
- Потому что так сказали старейшины, они увидели, что тебе предназначено, - не поднимая головы, ответила она.
- Мне предназначено страдать?
Мать лишь кивнула в ответ, не отнимая взгляда от тетради, с силой выводя толстые черные линии силуэта платья на белом листе.
- Почему? – тихо, не желая произносить этого вопроса, но не сдержав натиска отчаяния, все-таки выдохнула девушка.
- Я не знаю, не знаю, - выдавила из себя мать почти так же неслышно. На бумаге стали расплываться круглые мокрые пятна, чернила в которых растекались, портя безупречно ровный контур рисунка.
Девушка, не в силах смотреть на боль, которую еще не могла утешить, направилась к выходу из комнаты.
- Лейла. Когда спросят тебя, какое новое имя ты хочешь, назови его, – в спину сказала ей мать. – Может оно облегчит хоть немного ожидающую тебя ношу.
Даже не обернувшись в ответ на эти слова, дочь вышла из комнаты.
К обеду мать не вышла, и никто не стал звать ее за стол. Вся семья уже знала причину ее отсутствия и тихого плача, доносившего из-за закрытой двери. Любые слухи всегда быстро разносились по их поселку, а уж такие громкие как этот становились известны всем чуть ли не до своего появления. Отец и братья быстро проглотили приготовленный обед, перекинувшись с девушкой лишь парой ничего незначащих слов, и ушли работать в поле. Они все знали, но речей для утешения или ободрения найти не смогли, потому что их просто не существовало.
Последующие два дня до церемонии совершеннолетия в доме царили непривычный покой и терпеливая тишина. Всей семьей они ожидали, когда уже это томительное мучение закончится, и можно будет примириться с предначертанной судьбой и начать жить новой рутинной жизнью.
Больше всех переживала мать, рыдая и по ночам, и днем за шитьем. Она колола себе пальцы иголками, вышивая узоры на подоле платья, глотала соленые слезы, заменяющие ей пищу и воду, не желая принимать предначертанного. Отец с сыновьями пропадали вечерами в кабаке, не зная чем утешить скорбящую мать и как мириться с тем странным безразличием и той покорностью перед судьбой, что в своем тяжелом молчании являла им дочь.
Девушка единственная кто прожила эти дни, пребывая в полном отсутствии любых волнительных чувств. Дело было не в том, что она уже не страшилась новой судьбы или приняла предначертанное. Она просто не допускала к себе осознание того, как и чем ей придется жить после того, как ее обрекут быть Берущей. Достаточно страданий и так ожидало ее в новом будущем, она не хотела заполнять ими еще и жалкие остатки старого настоящего.
В день церемонии, проснувшись поутру, она обнаружила дом пустым, что ничуть ее не удивило, ведь это были требования обычая. В день, когда она обретет новую судьбу и новую жизнь, вступать полагалось одной. В одиночестве же ей предстояло и дожидаться момента наречения. Девушка приняла горячую ванну, приготовила завтрак только для себя и ужин на всех, сложила в сумки вещи, что хотела увезти с собой в новый дом: одежду, обувь, постельное белье, кухонную утварь, свое теперь уже ненужное приданое, набор для вышивания, любимые книги, старый проигрыватель из ее комнаты, любимые пластинки с музыкой. Собрала она с собой и все подарки, открытки, сувениры, подаренные родителями и братьями, друзьями, все ненужные и памятные вещички своего детства и юности: записки, засушенные цветы, браслеты дружбы, речные камешки, ракушки и прочее дорогое и нужное сердцу.
И все равно, когда все сборы были завершены, до вечера оставалось еще множество долгих, тянучих часов. И она сделала уборку в доме, перемыв до блеска все полы, отмыв окна до небывалой прозрачности, поменяв постельное белье и перестирав все накопившуюся грязную одежду. Даже села вышивать. И только тогда, когда круг пяльцев полностью заполнился вышивкой, час, которого было не отменить, приблизился. Он навис над ней так близко, что ей отчетливо слышалось, как гремят и перекатываются внутри него минуты и секунды.
У нее оставалась совсем немного времени. Девушка еще постояла перед закрытой дверцей шкафа, где весело ее готовое платье, хоть и мечтая отдалить срок наречения, но все же не позволив себе надолго откладывать выход из дома. Отмечая момент невозврата, она отворила дверцу и сняла с плечиков платье. Оно было просто прекрасно, легкое, почти невесомое, с простым, но изящным силуэтом, с серебристой вышивкой на подоле и рукавах, оно превратило бы ее в самую прекрасную невесту, сияющую ярко, словно путевая звезда. Но теперь все эти мечты, все эти ожидания любви, счастья и семьи были оставлены ею, брошены на полу перед зеркалом, в котором она отражалась не как невеста, а как та, кого нарекут Берущей. Рассматривая свое отражение в зеркале, она понимала, что сейчас уже невозможно сбежать и уклонится. И если до того, как был надет наряд , еще можно было испугаться, запаниковать, попытаться ускользнуть от предначертанного, то теперь, надев платье, она подписала договор с судьбой на новую жизнь. Договор, который никто и ничто не смеет разорвать.
Девушка позволила себе еще несколько минут горьких сожалений, чтобы оплакать оставляемые ею мечты, а затем, распустив длинные волосы, босая, вышла на улицу. Дорога была пустынна, свет во всех окнах был погашен, уличные фонари освещали путь лишь отблесками ночной черноты. Озябшая, дрожащая, она медленно шла к центральной площади, поддерживаемая под руки темнотой и тишиной.
Тишина не отступила, даже когда девушка прошла сквозь круг жителей, молчащих и склонивших голову, как того требовал обычай. Лишь тьма, нервно вздрогнув в отсветах пляшущего в нетерпении пламени, ушла обратно за круг. Ее место по правую руку девушки сменил один из трех старейшин. Приобняв за плечи покорную, почтительно повинующуюся, он провел ее в самый центр круга и усадил на высокий белый стул. Никто не заговорил. Перед ней поставили низкий столик, на котором стояла широкая чаша, высокий кувшин, и лежал старинный, украшенный древними символами и письменами кинжал. Старейшины стали позади нее, а круг из людей зашевелился, разомкнулся и, словно проснувшаяся змея, выпустившая кончик хвоста из пасти, медленно потек к ней.
- Прими, - говорили ей жители, по одному останавливаясь перед ней и протягивая ладонь левой руки.
Она старалась не жмуриться от страха, и дрожащей рукой подносила кинжал к чужой ладони, делая надрез на коже. Кто-то лишь морщился от боли, кто-то вскрикивал, не сумев сдержаться, но все послушно сжимали руку в кулак над чашей, сцеживая в нее кровь, совсем маленькие дети истошно плакали, когда родители сдавливали их ладошки, добавляя пару капель и их жизней. Когда все прошли перед ней и снова оказались на своих местах в круге, старейшины вышли из-за ее спины. Один из них взял чашу и прошел к костру, чтобы поместить ее на жаровню. Он добавил в кровь какие-то травы и пряности, а затем поставил на огонь. Над площадью лениво, не торопясь стал растекаться терпкий горько-сладкий аромат. Спустя несколько минут старейшина вернулся с источающей ароматный дым чашей, которую поставил на столик перед девушкой. Двое других жестом попросили ее подняться с места и взяли под руки, крепок сжав ей локти.
- Дитя мое! – громко и распевно заговорил тот, что стоял перед ней. – Настал тот час, когда ты переходишь в свою новую жизнь, когда ты покидаешь старую судьбу, обретая свое новое предназначение. В день этот та ты, которую знала твоя семья, которой ты была все эти годы, отступает, умирая, чтобы дать место тебе новой, грядущей.
Старейшина нагнулся и, взяв со стола ритуальный кинжал, на котором уже успела запечься и потемнеть чья-то кровь, подошел к ней почти вплотную.
- Умри же дева и возродись той, что мы нарекаем Берущей. – Он замахнулся кинжалом и резким движение вонзил ей его в грудь, в самое сердце, почти сразу же выдернув из плоти. Девушка закричала, и упала бы, если бы двое других старейшин крепко не удерживали ее на ногах. Ранящий же ее бросил кинжал на землю, взяв со стола чашу и кувшин. Кувшин он отдал тому, что стоял по левую от девушки сторону, чтобы собрать в него вытекающую кровь. А сам приставил чашу к искривленным губам умирающей, заставляя пить тягучее приторно-сладкое варево. С первым же глотком боль стала отступать, и девушка жадно припала к краю, почти захлебываясь большими глотками. Когда она допила, боль полностью отступила, и ее усадили обратно на стул. Девушка со страхом прикоснулась оледеневшими пальцами туда, где должна быть зияющая рана, но ощутила сквозь мокрую разорванную ткань лишь гладкую кожу. А старейшина уже отдал в круг кувшин, от которого исходил все тот же терпкий аромат, и теперь тот переходил из рук в руки, и каждый делал по глотку, затем передавая сосуд рядом стоящему.
Когда кувшин сделала полный круг, старейшина забрал его и поставил обратно на столик рядом с пустой чашей и кинжалом.
- В сей час родилась новая Берущая, та, что отныне принимает и разделяет наши страдания и боль. Каким именем назовешь ты себя? - громогласно разнесся над площадью хор голосов старейшин.
- Лейла, - выдавила девушка из себя слабый звук.
- Отныне имя тебе Лейла. Да примешь ты, как ночь принимает в себя тьму, мучения наши и тоску нашу, – продолжили они.
- Прими нашу боль, - подхватили жители.
- Принимаю, - зашептала она в ответ.
- Прими наши страдания, - продолжили все жители в один голос.
- Принимаю, - ответила она и поднялась с места, повинуясь знаку одного из старейшин.
Несколько жителей подошли к костру и выплеснули в него воду из ведер. Раздалось недовольное шипение углей, и площадь погрузилась в темноту.
Лейла обошла стул и двинулась прочь, снова провожаемая под руку темнотой и тишиной.
Путь ее лежал к дому, что располагался на холме, на самом отшибе поселка. В нем всегда, с времен, которых уже никто и не помнил, жили Берущие, пытаясь обрести покой хотя бы одиночества и тишины.
Чудом отыскав в себе силы дойти до холма и подняться по нему к дому, не упав и даже не оступившись, она с облегчением рухнула на холодную, еще не застеленную кровать и тут же заснула, погрузившись в черную пустую яму забытья. И убедилась в том, что раньше для нее было лишь беспочвенным слухом. Говорили, что Берущим сны не снятся, потому что их душа больше не может быть вместилищем собственных страстей, надежд, страхов и мечтаний, того топлива для грез, на котором разгораются цветные сны. В душе у них только пустота, уготовленная лишь для того, чтобы принять чужие, уже существующие, но никак не порождать личные, новые чувства.
Проснулась она только утром, когда солнце уже полностью взошло и, раздосадованное ее невниманием к себе, требовательно светило в лицо сквозь не зашторенные окна. Лейла лишь сонно отмахнулась от пристального внимания тепла, надолго уединившись в ванной комнате, приводя себя в чувства ледяным душем.
Хоть дом и находился на отшибе, к нему предусмотрительно были проведены все коммуникации: и вода, и электричество и даже канализация. Поселок позаботился о том, чтобы Берущему не приходилось заботиться ни о чем большем, кроме приготовления пищи и уборке. Первым делом девушка осмотрела новый дом. Он, рассчитанный на проживание одного человека, оказался в сравнении с ее старым совсем небольшим. В один этаж, он вмещал в себя кухню, ванную, тесную кладовую, спальню и зал. Комнаты были обставлены старой массивной мебелью, что создавала уют тяжелый и обволакивающий, словно толстое шерстяное одеяло, удушливое, но очень теплое. На кухне был черный ход на задний двор, который представлял собой буйно заросший всевозможными цветами и цветущими кустами сад с небольшой мощеной площадкой посередине, где стоял садовый столик и шезлонг. Растения были рассажены бессистемно, будто кто-то просто раскидал пригоршни перемешанных семян вокруг себя, заботясь не о красоте, а лишь о том, чтобы как можно плотнее заполнить пространство цветущей жизнью.
Кто-то уже принес и оставил у дверей корзину с продуктами. И Лейла приготовила себе сытный завтрак, чтобы хватило сил на предстоящую долгую уборку. В доме со смерти предыдущей Берущей никто не жил и даже не заходил сюда, и всюду лежал толстый слой пыли и забвения. Никто не пришел к ней отдавать в первый день, и она потратила его весь на обустройство своего жилища. Помыла все, что можно было помыть, выстирала занавески, скатерти, салфетки, перемыла посуду, застелила постель, развешала одежду. Вот только безделушки – посмертные памятники ее прошлой жизни, не нашли себе места на полках нового дома. Доставая их из сумок, вертя в руках, рассматривая, она никак не могла найти в себе, поднять, всколыхнуть те теплые воспоминания и чувства, что связывали ее душу с этими вещами. Они вдруг разом все опустели, обесценились, превратившись в ненужный мусор. Лейла без сожаления, удивляясь отсутствию даже намека на грусть или тоску, выбросила все это добро вместе с прочим выметенным и собранным по дому сором.
Остаток дня она провела за вышиванием, в полном покое, лишенная каких-либо мыслей, переживаний или сожалений. Только всеобъемлющая пустота, томящаяся в ожидании, пока ее заполнят, говорила девушке о том, что она, Лейла, еще жива и ждет чего-то.
Но больше одного дня выжидания жители не стерпели, ведь слишком много времени им пришлось самим жить наедине с болью и страданиями, и каждый жаждал заслуженного избавления. И покой Лейлы отступил в прошлое, втоптанный в память множеством ног ежедневных посетителей.
Видимо установив какую-то очередность, они приходили к ней по пять, шесть человек в день. Пряча от девушки взгляд, проходили в комнату, всегда отказываясь выпить чаю и даже присесть, лишь протягивали к ней руки ладонями вверх. Она накрывала их своими ладонями и крепко сжимала.
- Прими мою боль и страдания, - говорил пришедший, - возьми мой страх, - давал он имя тому, что его терзает.
Они стояли так некоторое время, пока, пульсируя в артериях и венах, кровь собирала по телу неугодные чувства, выскребая их до последней пылинки из самых дальних уголков души отдающего и уносила в ладони. А через них кровь Лейлы принимала этот дар на себя, разнося его уже по ее телу и мыслям.
- Принимаю, твоя боль отныне моя боль, - завершала она ритуал, разжимая руки.
Посетители молча не огладываясь уходили, оставив на пороге свою плату: еду, одежду, полезные для хозяйства вещи. Облегчение и покой, наступающие в душах отдавших были заметны сразу. Их спины выпрямлялись, плечи расправлялись, взгляд поднимался от земли, наполняясь надеждой и предвкушением счастья. Теперь они были свободны от придавливающей душу тяжести страданий, что уйдя, оставляли место расправляющемуся, раскрывающемуся, освобожденному от тисков боли счастью.
А Лейле становилось тяжелее стоять и труднее дышать. После ритуала, без движений свернувшись в комочек, она подолгу лежала на кровати, или невидящая бесцельно бродила по дому, пытаясь унять вновь приобретенную, еще незнакомую и чужую боль. Она готовила для нее место в своей душе, переворачивала и примеряла, ища для нее такое положение, чтобы острые углы принятых страданий резали и впивались не так глубоко. В Лейле перемешивались чужие страхи и разочарования, грусть и печаль, одиночество и тоска, гнев и ненависть, жалось и равнодушие. Она презирала чужих друзей, мечтала убить не своих врагов, жаждала незнакомых женщин и мужчин. Все эти чувства, все страсти и страдания перемешивались внутри в однородную вязкую смесь боли, что до краев заливала все полости ее тела.
Но постепенно она стала привыкать, душа ее словно черствела, обрастая твердой защитной коркой. Становилось не так тяжело и не столь мучительно, по утрам перестало рвать, Лейла смогла есть и даже нашла в себе силы на долгие прогулки по саду. Теперь она понимала, зачем он был посажен здесь ее предшественниками и почему был именно таков. Находясь среди буйства цветов и запахов, жужжания и стрекотни насекомых, под тяжелыми жаркими солнечными лучами она могла ненадолго растворяться в этом мире, где отсутствовали людские страсти, и принять в себя простые заботы пчел, муравьев или цветов. Правда надолго убежать от себя и своих обязанностей ей не давали ни посетители, ни бурлящая внутри едкая смесь боли.
Когда наступила осень, а затем и зима, прогнавшая из сада краски и жизнь, стало тяжелее. Но Лейла все же нашла себя занятие, помогающее отвлечься – она вышивала. Подолгу, сосредоточенно, исколов себе до крови пальцы, она вышивала дивные пейзажи и натюрморты. Она полностью сосредотачивалась на движении иглы, отстраняясь от всего того, что наполняло ее. Оставались только ощущение того, как сталь проходит сквозь ткань, размеренные точные движения стежков и ровные мелкие крестики нитей, складывающиеся в рисунок.
И хотя девушка почти смогла примириться, почти научилась прятаться от сметающих все на своем пути чужих чувств, почти отыскала видимость покоя, срывы все же случались. Время от времени от ее дома разносились жуткие по своей силе рыдания над умершим ребенком, рыдания, перенятые от всей многочисленной семьи. Иногда она громила весь дом, переворачивая всю мебель, вытряхивая вещи их шкафов и ящиков, заживо сгорая в пламени чьих-то ненависти и гнева. Порой страдала от мигрени и черной, разъедающей тоски, когда малейший шорох, малейшее дуновение жизни толкало ее в пучину отчаяние, где хотелось только смерти и ничего более.
Она смогла стерпеть все даже тогда, когда к ней пришел отец, чтобы передать ей свое разочарование в жизни, в семье, в доме, когда пришли ее братья, чтобы подарить на прощание муки совести от поступка, что они хотели совершить - бегство из поселка, нарушение традиций, бросаемые на произвол судьбы родители и невесты. Нашла в себе силы пережить и визит матери, когда та вручила ей ненависть к дочери, что выросла слишком сильной, слишком стойкой, подходящей для того, чтобы стать Берущей. Вручила ей свое разочарование и тоску по той, что должна была стать невестой, женой, родителем – продолжением женского рода, по той, что для матери теперь была мертва, оставаясь при этом все еще живой и дышащей.
Она ушла, а девушка осталась наедине с собой, снедаемой самой горькой и самой ядовитой ненавистью из всех существующих – ненавистью к себе.
Но она терпела. Она не могла просто пойти на кухню, и, взяв заточенный нож, перерезать себе вены. Не это было ее судьбой и ее предназначением. Лейла знала, что там за стенами ее дома, если спустится с холма и выйти на улочки поселка, она увидит счастливых, радостных людей. И на их губах только улыбки, в их глаза только искорки смеха, в их голосе только веселье благодаря ей. Это давало ей силу, это намертво скрепляло ее с жизнью, не давая уйти, убежать. Лейла жила, исполняя нареченную ей судьбу, от истерики к истерике находя в себе силы на часы или даже дни хрупкого балансирующего на крае отчаяния покоя.
Возможно, она смогла бы прожить так долгие годы, постепенно утрачивая остроту чувств и привыкая к боли как к дыханию, когда почти не осознаешь его, просто живя. Это было бы так вероятно, если бы однажды ранним зимним утром к ней не пришла девушка.
Невысокая и тоненькая, словно истаявшая льдинка, она в страхе дрожала на пороге дома, не решаясь войти. Лейла уже давно научилась отличить те причины, по которым люди медлили войти к ней. Эта посетительница еще не решила для себя насколько дорого ей то, то она намеревалось выкинуть. Но наконец по-детски пухлые губки упрямо поджались, ладони с тонкими пальцами поплотнее запахнули пальто, и ноги сделали шаг. Девушка протянула к Лейле руки.
- Прими мою боль и страдания, возьми мою любовь, - выдавила из себя посетительница и сдавленно зарыдала.
Кровь уже начала свой бег, снимая урожай чувства, но Лейла приостановила ритуал, чуть разжав ладони.
Такого ей еще никто не предлагал. Любовью дорожили, ее берегли, ее холили и лелеяли, а не выкидывали на помойку.
- Но почему?
- Потому что он меня не любит, - зарыдала пуще прежнего девушка, кривя губы и орошая деревянный пол целыми гроздьями слезинок. – У него уже есть невеста и свадьба так скоро. Но я люблю его и не могу отказаться от этого чувства! Я не могу убить свою надежду быть вместе с ним, не могу выбросить память о нем из своего сердца. Поэтому, пожалуйста, забери!
Лейла снова плотно сомкнула пальцы вокруг ладоней девушки. Любовь ее показалось ей мучительнее самой страшной боли, что приходилось ей принимать до этого.
- Принимаю, твоя боль отныне моя боль, - завершила она ритуал.
Посетительница перестала плакать и улыбнулась. Щеки ее тут же порозовели, складка между бровей расправилась и плечи распрямились. Она отпустила руки Берущей, и в порыве счастья обняв ее, выбежала за дверь.
А Лейла, тихо охнув, осела на пол. Принятое чувство голодным зверем уже вгрызлось в ее душу, придавив ее своей грузной тушей так, что не был сил держаться на ногах. Она любила, обожала, боготворила, превозносила до небес Его. Дышать с ним одним воздухом было сладостно, но мучительно было осознавать, что только лишь воздух был у них на двоих, но не судьба. Он был везде, во всех уголках ее души, во всех страхах, надеждах, мечтах, грезах. Только он мог быть источником радости, только он мог стать причиной горя. Лейла не знала ни его имени, ни лица, никогда не слышала его голоса, и не вдыхала его запаха. Но она любила его.
Она ходила по дому как приведение, не в силах сместить ось своего мира в какую-нибудь иную точку, кроме него. Лейла портила свою еду то пережаривая ее, то недоваривая, то насыпая слишком много специй. Но это ничуть не огорчало девушку, она ела, не чувствуя вкуса. Она не помнила, кто приходил к ней и что отдавал ей. Всю эту вновь приобретенную боль, все эти мучения легко и полностью затмевала безответная любовь. Лейла невыносимо страдала без него. Жизнь каждым мгновением до крови ранило ее своим несовершенством без него, мир представлялся ей сломанным, изувеченным и уродливым, сама она казалась себе калекой, прокаженной, проклятой, потому что была одна. Без него.
Все потеряло над нею власть: холод, жар, вкус, запах, цвета, звуки. Все стерлось, чтобы освобожденное место заполнилось только им.
Лейла любила его сильно, вот только не своей любовью, любила того, кто никогда не узнает об этом, кто никогда, даже в мечтах, не станет ее. Любовь пульсировала в ней словно нарыв, тупой неутихающей болью, заставляя ее томиться в бесконечном ожидании чего-то, что вскроет ее и прочистит рану, избавляя душу от гноя безысходной тоски и сожаления.
Но для судьбы, видимо пресытившейся ее однообразной жизнью, такой сценарий был слишком скучен. И все изменилось.
Однажды, уже когда солнце начало садиться, разводя на палитре небес свои любимые закатные цвета, в ее дом пришел он. Девушка сразу поняла кто таков этот вечерний даритель. Сердце забилось быстро и неровно, ее охватил страх и ощущение, будто она падает с обрыва в бесконечную черную бездну.
Он без промедление шагнул к ней и сам, не дожидаясь ответной реакции, сжал ее ладони в своих.
Лейла же не могла пошевельнуться, переполненная ощущением небывалого счастья, которое было настолько огромно, что разрывало душу изнутри, причиняя невыносимую боль.
- Моя жена смертельно больна, - сухо и быстро проговорил он, сжав ее руки слишком сильно. - Прими мою боль и страдания, - выпалил он, - возьми мою тоску, мое отчаяние безнадежности, страх перед наступающей смертью.
Он собрал свои чувства и всадил их ей в сердце острым кинжалом быстро, молниеносно и без раздумий.
- Принимаю, твоя боль отныне моя боль, - прошептала она побелевшими губами, пока он, уже выпустив ее ладони, уходил не попрощавшись.
Дверь захлопнулась, а она продолжала стоять на месте, почти не двигаясь. Хотелось навсегда замереть, превратиться в камень, не дышать. Малейшее движение причиняло нестерпимую боль изодранному в клочья сердцу.
Она любила его любовью всего мира и страдала по приближающейся смерти той, которая держала его сердце в своих руках. Лейла ненавидела всей душой его жену, желая жить в мире, где та никогда не рождалась, и была готова все отдать за то, чтобы любимый ее не страдал в разлуке с умерающей. Она хотела спасти ту, смерть которой было для нее самым сильным желанием. Эти противоречивые страдания тянули в разные стороны ее изувеченную душу, растаскивая ее, уже обветшалую и в прорехах, по ниткам, не давая забыться покоем ни на минуту.
Она обморозила себе пальцы ног, пока босая гуляла по зимнему саду. Но холод больше не замораживал чувства, притупляя их физической болью. Она обожгла себе руку маслом с опрокинувшейся сковородки, но и это не помогло. Лейла не могла забыть, не могла смириться, больше не могла спать.
Вскоре, большую часть дня она стала проводить сидя в кресле, накрыв ноги пледом и растворяя невидящий взгляд в пространстве. Приходящие сами подходили к Берущей, брали ее руки в свои и произносили ритуальные слова. Оно отвечала, но бесстрастно и бессмысленно, почти не осознавая и не ощущая перетекающие в нее чужие боль и страдания. То, что уже назрело у нее внутри, питалось принятыми мучениями, делая частью себя и увеличивая свою мощь и силу.
Казалось, конца этому нет и не может быть. Но однажды, когда Лейла пребывала в своем уже обычном то ли полусне, то ли обмороке, выход пришел к ней. Эта была Смерть.
Она подсела рядом на подлокотник кресла, запустила свои белые тонкие пальцы в волосы девушки, стала перебирать пряди нежно и ласково, напевая ей тихо колыбельную на древнем умершем языке. Лейла, не сразу осознав ее присутствие, все же нашла в себе смелость поднять голову и посмотреть гостье в глаза. Смерть ответила ей взглядом мягким и любящим, а затем, наклонившись совсем близко, прошептала ей на ухо ответ, а после, поцеловав девушку в лоб, ушла.
Лейла встала вслед за ней и вышла из дома. Босая, в ночной рубашке до пола, она спустилась с холма в поселок, прошла по улицам, не замечая изумленных взглядов прохожих, не оборачиваясь на выкрики своего имени, отыскала дом, где жил он и его жена.
Девушка не стала стучать и просто прошла через незапертую калитку, через двор, где склочная и шумная собака даже не залаяла, испуганно забившись в конкуре. Отворила входную дверь и без промедления, хоть и не была здесь никогда ранее и не знала дома, прошла в спальню, где лежала больная.
Вся семья, скорбящая, собралась здесь, сплоченная горем и предчувствием неминуемой смерти. Один из старейшин уже пришел и приготовил лампу с маслами и книгу для последнего в человеческой жизни ритуала, отпускающего душу с миром. Лейла помедлила на пороге, когда люди заметили ее, и кто-то изумленно ахнул, напуганный ее диким видом.
Старейшина, все поняв по взгляду Берущей, который был черен и бездонен как сама смерть, отступил от постели. Лейла подошла к больной и взяла ее ладони в свои.
- Я принимаю твою смерть как свою, – сказала Берущая ровным бесстрастным голосом. Она не раньше не знала слов этого ритуала, но сама Смерть нашептала ей заклинание, давая силу творить подобные чудеса. – Открой глаза, дыши и живи.
Лейла отпустила руки больной. Те безвольно упали на простыни, и бледный до серости муж горестно зарыдал. Но затем пальцы на исхудалой руке дрогнули, грудь приподнялась от вздоха и опала в выдохе, щеки порозовели, и больная открыла глаза.
А Лейла с трудом удержалась на ногах, когда приступ физической боли окатил ее разум. Боль стальными зубами вгрызлась в ее тело, намериваясь уж во второй раз не упустить из своей пасти жертву.
Семья, чьи сердца были переполнены радостью и счастьем, кинулась к постели, а Лейла, никем незамеченная, без прощальных слов, пошатываясь, вышла из дома. На улице мучения болезни подкосили ее, и она упала на колени, кашляя и хрипя, пытаясь отхаркнуть, выплюнуть из своих легких боль. Но вместо этого на белый снег капала только ее алая кровь, горячая, растапливающая в утоптанном снеге леденеющие на морозе лунки.
Никто не вышел из дома помочь ей, и девушка долго пролежала на снегу, прежде чем смогла подняться. К себе она возвращалась провожаемая красотой закатного неба, черным провалом на фоне которого вырисовывался ее силуэт. Она то падала, то поднималась, но упорно шла домой, превозмогая все мучения, лишь оставляя на снегу след из красных пятен, словно растроганное ее страданиями закатное небо плакало, роняя на землю слезы из своего лучшего парадного цвета.
Пришедшие на следующие день Старейшины были поражены, найдя ее все еще живой и дышащей. Ни один Берущих за последнюю сотню лет не отважился принимать и смерть, и ни один из принимающих ее за последние несколько столетий не пережил первого принятий. Но Лейла смогла. И она стерпела и вторую смерть и третью.
Таявшая словно льдинка в весеннем тепле, она лежала почти затерявшаяся в своей большой кровати, почти не двигаясь и не дыша, но принимая. Люди приходили к ней и приносили своих близких, стоящих на пороге жизни. И Лейла, чувствуя, как в ее руки вкладывают чужие, такие же ледяные как и ее, ладони без звука, одним движением губ произносила
- Я принимаю твою смерть как свою. - Пустая, с дном, провалившемся в бездну смерти, она принимала все, не ощущая более тяжести ни боли, ни страданий. В ней осталась только томящаяся, ноющая усталость.
А по ночам, когда дом пустел, когда сиделкой для нее оставалась лишь луна, к ней приходила Смерть. Она садилась на краю постели, невесомая, поила ее отваром из света звезд, пела ей колыбельные, заплетала в волосы ленты седины, целовала ей пальцы и ладони и звала уйти с ней.
Но Лейла просила:
- Подожди еще немного, потерпи.
И терпеливая Смерть уходила, чтобы снова вернуться на следующую ночь, уговаривать.
Срок пришел с первым днем весны, когда заскучавшее за зиму солнце стало светить весело и задорно, топя снег на ручейки, чтобы поиграть и поплескаться в них бликами и отсветами.
С трудом переждав день, полный пробуждающей жизни, как только солнце, все-таки вымотавшись и устав, зашло, освобождая место всегда покойной луне, Лейла поднялась с постели и вышла в сад.
Звезды сложились перед ее взором в прощальную песнь мира, в панихиду по уходящей Берущей. Смерть незаметно подошла сзади и обняла девушки, прижимаясь губами к ее затылку.
- Я ухожу, – сказала Лейла. – Я устала и больше не могу, и, кажется, сделала столько, сколько могла и даже больше. Я исполнила свое предназначение. Теперь ты подаришь мне заслуженный покой?
Смерть развернула ее лицом к себе, откинув ей волосы с лица, и, нежно погладив по щеке, прошептала:
- Никакого покоя, дорогая. Ты продала его мне, обменяв на свое звание Берущей Смерть. Ты моя Нареченная, и отныне пребывать нам вместе. Теперь тебе только смерть… Навеки.
Склонившись, Смерть запечатлела на ее устах поцелуй, и прогнанная жизнь выскользнула сквозь приоткрытые губы Лейлы.

@темы: рассказ

---

Не жди, никто не придет.

Коридор, по которому она шла, был столь узок, что два человека не разойдутся в нем, не соприкоснувшись плечами. Он был столь длинен, что казался бесконечным - противоположная стена поворота практически терялась в зыбком свете. Он был почти темен, неустойчиво балансируя на грани между светом и тьмой. Маленькие лампочки, бесстыдно свисающие с потолка прямо на обнаженных кишках проводов, светили неуверенно, шатко, будто были пьяны и из последних сил преодолевали в себе желание кануть в забытье сна. Коридор был очень некрасив и неряшлив, и никак не пытался прикрыть свое врожденное уродство. Стены были покрыты грязной, давно уже серой и местами даже черной побелкой, налепленной когда-то неровным, бугристым слоем. А пол под ногами равнодушно подставлял под ее шаги лишь холодный, ничем не прикрытый бетон.
Она не любила это место, почти ненавидела его, уставшая брести по нескончаемым, очерченным стенами, прямым линиям, которые заканчивались поворотами и развилками лишь затем, чтобы вновь заставить ее идти все прямо и прямо. Она уже не помнила, когда и откуда начала свое потерянное во времени путешествие, не знала, куда и зачем идет. Время было свернуто в ленту Мебиуса, без прошлого и будущего, лишь с одним нескончаемым настоящим, что держало ее в заложниках.
Она все шла и шла, отсчитывая шагами метр за метром серые стены и холодный пол. Ничего не менялось перед нею, с жестокой насмешкой после каждого нового поворота подставляя ее взору все те же блеклые цвета, все те же трупы повешенных ламп, все те же двери. Двери, идущие бесконечной чередой, всегда закрытые и каждый раз не ее. Может быть, где-то и был проход в этих стенах, ведущий в ее дом, может где-то и была ее дверь, которую она захлопнула за спиной, или которую сейчас искала. Но она не знала, не помнила.
Иногда на ее пути встречались другие люди, но встречи эти были столь редки, что терялись, утопали в памяти, поглощенные трясиной постоянства. Порой они шли мимо нее, неизменно неожиданно выныривая из-за поворота или проявляясь, складываясь в полумраке где-то далеко впереди. Кто-то проходил мимо, не смотря на нее, не обращая внимания, лишь задевая плечом, равнодушно и холодно. Кто-то брезгливо или испуганно шарахался в сторону, прижимаясь спиной к стене, проползая мимо так, чтобы их тела не соприкасались. Временами, идущий навстречу грубо отталкивал ее с пути, кидая на стены, чьи объятия одаривали ее болью и синяками. В таких случаях она всегда еще надолго замирала на месте, втягивая голову в плечи и обняв себя руками, закрывая глаза в страхе, что человек вернется и ударит ее снова, еще больнее.
Нагоняющие со спины всегда появлялись будто из ниоткуда. Она никогда не слышала ни их шагов, ни шороха одежды, ни тяжелого дыхания после бега. Только когда человек ровнялся с ней, она вдруг понимала, что идет не одна. Кто-то, обронив тихое извинение, протискивался мимо и скрывался быстрым шагом за поворотом, кто-то толчком в спину заставлял ее прижиматься к ледяным стенам и уходил стремительно и резко, даже не обернувшись. Были и такие, кто улыбался ей, приветливо здороваясь. И она улыбалась в ответ, вдруг вспоминая, что в ней, внутри, есть еще и другие эмоции, отличные от постоянно сопутствующих страха, растерянности и боли одиночества. Они говорили и смеялись, пока шли рядом, соприкасаясь плечами и руками, от чего становилось так тепло и радостно. Это были чувства, которые так быстро терялись в памяти под постоянным прессом холода пустого коридора, что каждый раз она открывала их для себя с восторгом, будто впервые.
Но это путешествие на двоих никогда не продолжалось долго. Ее спутники всегда знали, куда и зачем шли, они обладали домом - местом, где их ждут и куда можно вернуться. Она останавливалась вместе с ними перед их дверью, они тепло прощались. Иногда ее обнимали, иногда легко целовали в щеку.
«Всего хорошо; доброй дороги; будешь пробегать мимо, заглядывай; удачи и не забывай» - говорили ей на прощание, поворачивая ручку. Замок щелкал, и ее робкому, но жадному взору приоткрывался рай. Из-за двери выскальзывали кусочки яркого, желтого света ламп, торшеров, светильников, люстр; выбивалось мягкое убаюкивающее тепло пледов, одеял, вязаных носков и свитеров; просачивались вкусные запахи горячей выпечки и чая с лимоном. Там кто-то жил, кто-то говорил, смеялся и ждал. Уже слышались торопливые шаги встречающего, готового приветственно обнять, поцеловать, хлопнуть по плечу или просто улыбнуться. И все это было предназначено не ей, она была чужая и всегда ясно понимала это. Никогда не подступала ближе, не пыталась заглянуть, чтобы уловить, ухватить, оторвать себе чуть больший кусочек видения счастья. Она делала шаг назад, словно извиняясь за невольную кражу чужого тепла, а ее попутчик быстро открывал дверь шире и проскальзывал внутрь, затворяя ее за собой. Щелчок замка, и все вмиг исчезало: и тепло, и свет, и жизнь. Снова наедине с ней оставались лишь пустота, холод неприветливых стен и разливающаяся по коридору вязкая топь тишины.
Она никогда не напрашивалась в гости, никогда не могла произнести вслух столь наглую, ужасающе неприличную просьбу. Это был нее ее дом, не ее место, не ее дверь. Ее не просили остаться, и она не могла не уйти.
Порой, когда становилось настолько невыносимо тоскливо и горько, холодно и страшно в одиночестве, она дрожала всем телом. Когда бесцельность пути пугала, наваливаясь неподъемной тяжестью безнадежности, ноги ее подгибались. Она не могла поднять глаз на голодный серый полумрак впереди, не могла обернуться, зная, что увидит там бесконечность пути, которая давно уже проглотила ее всю, без остатка, но никак не могла насытиться, все пережевывая и пережевывая ее тело словно кость, дробя и высасывая надежды и мечты.
Тогда, цепляясь за шершавые, грязные стены, она будто слепая добиралась до ближайшей двери и надолго прижималась к ней всем телом, пытаясь уловить хоть мельчайшую частичку тепла. Приникала к этому слабому, тонкому источнику, чтобы хотя бы ненадолго, хотя бы чуть-чуть попытаться отогнать от себя напирающую в сердце пустоту. Там, за тонким деревом жили, оттуда тихими помехами в тишине доносились смех, плач, ссоры, разговоры.
И разозленное ее неподвижностью, будто оскорбленное ее страхом, Ничто, царящее в коридоре, наваливалось вдруг чернотой погасшего света, ледяными порывами сквозняка. Вокруг что-то скреблось и выло, скрежетало когтями, подползая ближе, рычало и хохотало, предвкушая, как потечет ее кровь по полу, как брызгами разукрасит стены ярким сочным цветом, согревая и очищая от пыли. Оно гнало в спину, толкало – иди, беги, вперед, быстрее.
Она сжималась на полу в тугой комочек, закрывала уши, прятала лицо, плача, и ждала, умоляя, умоляя, умоляя, чтобы дверь за спиной распахнулась, и кто-то втянул ее туда, к свету, схватив за руку, в охапку. Спас. Но никто не открывал, а она не стучала. Буря рано или поздно успокаивалась, тьма сменялась полумраком, возвращался привычный отупляющий, но не жалящий холод, и она поднималась на ноги, чтобы идти дальше.
Она проходила поворот за поворотом, развилку за развилкой, но какой бы путь не выбирала, ее ждал все тот же коридор без конца и начала. Она минула сотню, тысячу дверей. Из-за них манящими полосками света просачивались чьи-то мечты и радости, чье-то счастье, мягкое, сладкое, нежное. Но она не могла постучать, не могла заставить себя попросить впустить – ее не ждали, не знали, она была чужой, стала бы помехой, отторгаемым инородным телом.
Ей казалось, что даже этот коридор больше не мог терпеть ее присутствия, постепенно сжимаясь, будто выталкивая из себя. Пыльным лампам надоело смотреть на нее, и они светили все более тускло, жмурясь темнотой, а порой гаснув прямо над головой. Даже дверей становилось все меньше, и все чаще на их месте попадались заложенные старым кирпичом проемы - глухие, толстые новые стены. Порой ей казалось, что за ними кто-то тихо скребется и плачет, зовя на помощь, отчаянием просачиваясь сквозь кирпичные швы. Но она проходила мимо, не пытаясь прислушаться, не желая помочь, сторонясь чужого горя, страшась, что даже здесь ее не ждут. Люди попадались все реже и реже, она уже не помнила, когда в последний раз говорила хоть с кем, когда касалась тепла другого человека, пусть даже этими прикосновении они толкали и швыряли ее о стены.
И вот, когда почти все лампы над головой были погашены, и лишь некоторые еще слабо светили, нехотя обсыпая ее хлопьями полумрака, когда коридор сузился почти вдвое, оставляющими синяки пальцами цепляя ее за плечи, когда все двери исчезли, сменившиеся вереницей из тысяч заложенных наглухо проемов, она поняла, что пришла. Что-то изменилось, и, значит, ее цель близка. Последние шаги в холоде и пустоте, последние вдохи густого дыма темноты, поворот. И вот, финал: вместо бесконечного продолжения коридора перед ней стена и дверь. Она подошла ближе.
Дверь не такая, какие она встречала раньше, эта стальная, широкая, с неровной поверхностью, будто вытесанная топором, неокрашенная. Полотно плотно прилегает к стене, ни щелочки. Она прикоснулась рукой – холодная. Дотронулась до ручки замка, та повернулась с трудом, скрипя. Но все же там ее дом, то место, куда она шла, где она должна быть, ее и только ее. Замок щелкнул, и она потянула дверь на себя, с трудом преодолевая тяжесть ее надежности. Ей приоткрылась темнота, ничуть не отличающаяся от той, что осталась за спиной, может только чуть плотнее, повеяло тишиной почти такой же, может только чуть мертвее. Но она все же зашла, надеясь еще на какое-то чудо. Дверь со стуком захлопнулась злобным холодом сквозняка, который будто давно нетерпеливо поджидал этого момента. Она в панике обернулась и нервно, резко повернула ручку, пытаясь открыть, уже мечтая выбраться наружу, туда, где есть хоть что-то, пусть чужое, пусть пробивающееся только в щели над полом. Но тщетно.
И вот, она снова в пустоте, которая теперь уже только ее. Страха не было, только отчаяние глубоко впилось тонкими пальцами ей в кожу, умоляя сделать хоть что-то. Она заколотила в дверь руками, закричала, зовя кого-то, хоть кого-то, спасти ее. Она не оставляла своих попыток пока голос не охрип и не пропал, пока руки не заболели и не разбились в кровь, пока ноги не подкосились. Она сидела холодном полу, озябшая, измученная, немая, упершись лбом в равнодушную сталь двери, и ждала чуда. Бестелесная тьма за спиной звала и манила, уговаривала забыть, оставить надежду, встать и прийти к ней, обратившись в такое же ничто.
Пустота вокруг засмеялась:
- Твоя дверь заперта снаружи, она заложена кирпичом, толстым, глухим. Тебя никто не услышит.
- Не жди, никто не придет, не жди, не жди,- змеей, щекоча ухо, зашептала тьма за спиной. – Иди же ко мне, иди сюда. У тебя нет выбора. Тебя никто не услышит, – вторила она пустоте.
Пальцы онемели от холода, губы потрескались от сухости, сил на борьбу, на зов помощи не осталось, но она продолжала сидеть у двери, вслушиваясь в тишину и надеясь, что кто-нибудь придет за ней, спасти.
- Не жди, не жди,- смеялись темнота и пустота, пытаясь утянуть к себе.
- Никто не придет, никто не придет, - вторила она им, как заведенная, но все еще оставаясь там, у двери, ожидающая навеки.

@темы: рассказ

---

Мертвые бабочки

сентябрь 2010
продолжаю эксперименты
играю со словами, ломаю образы

Ах, как прекрасно то чувство, когда внутри живота порхают бабочки. Как трепетно вздрагивает душа, когда ее щекочут тонкие крылья, расписанные картинами чудных сочных видений. Как жарко и сладостно становится, когда душа начинает биться в унисон с сердцем, вкачивая в артерии мечты, разгоняя их по телу вместе с кровью.
Сквозь капилляры грезы просачиваются в мышцы, даря легкость, растворяются в клетках, даря крылья, обволакивают мысли, будоража разум разрядами счастья.
И хочется взлететь, вспорхнуть, развернуть за спиной два огромных крыла. Светящихся, искрящихся, рассыпающих волшебную пыльцу – попади она на человека, и он поднимается к небу воздушным шариком.
И тогда ты бежишь вперед, к обрыву, к свободе, чтобы потом прыжок и вверх, в синь. И чтобы рядом другой, ладонь в ладони, сердце к сердцу. Чтобы крылья переплелись, слились, наложились одно на другое. И вознестись к облакам, чтобы искупаться в их сахарной мягкости, к звездам, чтобы зажечь их ярче, к пустоте, чтобы наполнить ее собою.
И вот он край, внутри бурлит предвкушение счастья, оно толкает вперед, оно заставляет нетерпеливым ветром в спину преодолеть последнюю границу.
И ты ступаешь туда и оглядываешься.
Но рядом пусто.
Другой не пришел.
И тогда шаг в бездну, падение вниз, на острые камни.
Боль в животе.
Мертвые бабочки….

Встаешь, утираешь кровь. Не смотришь в небо, не ждешь другого. Он оставил, не пришел, не услышал, не понял. Льются слезы, сжимается душа, чернеет счастье, отравляя мысли ядом. Другой - не он ли толкал в спину, не он ли сбросил с обрыва, не он ли виноват?
Обломанные крылья блекнут, кровью из них истекают цвета, просачиваясь в землю, не оставляя следов. Жалкие останки свободы за спиной мешают, и тогда ты ломаешь их как сухие ветки на умершем дереве, выкручиваешь, выдираешь из тела и бросаешь на землю. Уходишь, наступая на серые ошметки, которые с хрустом крошатся под ступнями, больно впиваясь в кожу хлопьями осыпавшейся чешуи.
Мертвые бабочки в животе смертной тяжестью давят к земле. Они гниют, разлагаются, и трупный яд течет по венам острой болью, темной тоской, черным ужасом одиночества. Становится трудно идти, тяжело дышать, ты падаешь в траву, и нет сил подняться.
Под щекой зернистая земля, перед глазами зеленые стебли, солнце жалостливо греет тело, пытаясь помочь встать. Но ты не желаешь этого, ты закрываешь глаза и дышишь тише. Проваливаешься во время, проскальзываешь сквозь него бездумно, быстро, в пропасть, как тогда, со скалы.
А внутри из яиц уже вылупились гусеницы. Они копошатся в животе, толстые, холодные, склизкие, оголодавшие. Они вгрызаются в тело изнутри, надкусывают сердце, сжирают душу, проглатывают мысли, не оставляя ни одной. Теперь ты их корм, их пища, их дом, убежище от града и дождей.
И вот тебя почти нет, почти съеден гусеницами, почти растворен в земле дождями, почти разнесен ветром на песчинки. Лишь куколки зреют в останках, бухнут. Внутри у них что-то лениво шевелится, переворачивается, выворачивается наизнанку, создавая красоту. И ты еще терпишь, еще живешь, на грани, на тоненькой ниточке болтаясь над безысходностью смерти. Ждешь, когда небо наполнит стая проснувшихся бабочек.
И однажды они взлетают. Дотерпел.
Они порхают, искрятся в лучах заходящего солнца, светятся, роняя волшебную пыльцу. Ты закрываешь глаза, и ниточка рвется.
И бабочки улетают прочь, к людям, к сердцам, к душам, в чье-то жаркое нутро – порхать.

@темы: миниатюра

---

Капля света

31 августа - 1сентября 2010

Вот так бывает. Погуляешь по городу несколько солнечных, теплых часов под грустную музыку Portishead, подепрессируешь вместе с ними, выловишь где-то среди нот и непонятных английских слов идею, то ли посланную всем, то ли понятную только тебе. Заронится эта идея в сознание маленьким семечком, которое к вечеру вдруг неожиданно разрастется в целый сюжет, с крупными цветами образов. Сядешь и начнешь писать, непонятно кем и чем подгоняемая, на всю ночь, пока не соберешь все до последнего плоды слов. И наплевать, что завтра вставать рано-рано, а на сон остались считанные часы. Урожай был уж очень хорош.


Жила на свете Девочка. Самая обычная малышка с голубыми глазами и светлыми нежными волосами, закручивающимися в тугие кудряшки, которые хотелось дернуть как пружинку. Она и сама была как пружинка, всегда веселая, задорная, неугомонная, вечно что-то рассматривающая, теребящая в руках, что-то исследующая, во что-то играющая. Эта детская прыткость и непоседливость порой заставляла ее родителей волноваться, а иногда даже сердиться, ведь они были людьми аккуратными, строгими и сдержанными. И того же требовали от своего ребенка, слишком яркого для этого. Как можно попытаться сдержать солнечный зайчик?
Но Мама и Папа не оставляли подобных попыток. Девочке делали строгие выговоры за испорченные светлые в кружавчиках платьица, ругали за разбитые хрустальные вазы и фарфоровые чашки для чая.
«Сиди прямо, не мотай ногами, не прыгай, не вертись, скажи тете спасибо», учила девочку Мама. Учения эти были столь настойчивы и столь часто повторялись, что со временем непоседливое нутро ребенка, заставляющее ее все время двигаться, поддалось влиянию. Девочка стала спокойнее и сдержаннее, как того и хотели родители.
Теперь она старалась делать все так, как надо, а не так, как хочется. На детской площадке она больше не лазила с мальчиками по кустам, гоняясь за кузнечиками, не возилась в грязи, лепя из нее красивые тортики, которые можно подарить Маме. Теперь она чинно сидела на скамеечке рядом с Мамочкой, листала большие книжки с глянцевыми яркими страницами. Теперь она всегда говорила тетям и даже дядям спасибо, всегда здоровалась и прощалась, никогда не влезала в важные разговоры взрослых и больше не смотрела в глаза людям пристально, внимательно, неотрывно, как это умеют делать только дети.
- Мама, я теперь хорошая, ты меня любишь? – иногда дергала Девочка за юбку Маму, что-то пекущую на кухне.
- Иди, прибери свои игрушки, еще с обеда в комнате такой беспорядок -, отвечала Мама, вытирая запачканные в муке руки о полотенце в цветочек.
Девочка шла и убирала, а затем возвращалась на кухню за свое наградой в три слова. Но Мамочка была очень занята, ведь скоро должен был прийти Папа, и Девочке вновь приходилось уходить - читать в зальной комнате развивающие книжки и смотреть, как яркий солнечный свет непоседливого дня меркнет перед насупившемся поучительным взором серьезного вечера.
Вечером приходил Папа. Они вместе ужинали, родители говорили о чем-то Важном и Серьезном, а Девочке оставалось только старательно молчать и давиться зеленым горошком и цветной капустой, которые она очень не любила, но которые были очень полезны. Мама и Папа лучше знали. Они знали очень много. И девочка все больше и больше слушалась их, забываю о том, что она любила, обращаясь к тому, что было полезно.
Вскоре из ребенка в запачканных платьях с вечно разбитыми коленками она превратилась в тихую красивую фарфоровую куклу, с белой кожей, ясными прозрачными глазами, в платьях с оборочками, что молча сидела или стояла около Мамы, умиляя и восхищая других взрослых своим послушанием.
Девочка больше не бегала и не прыгала, как ее друзья на детской площадке, которых она постепенно стала терять. Поначалу они еще подходили к ней, сидящей в кружевной тени деревьев, рассматривали некоторое время яркие рисунки, блестевшие на глянцевых листах, слушая сбивчивый девочкин пересказ историй из этих книг. Но Мама смотрела так строго и так неодобрительно поджимала свои губы, что вскоре дети совсем перестали общаться с Девочкой.
- Эта необразованная детвора совсем не пара нашей девочке, – говорил Папа.
- Их матери совсем не следят за детьми, никакого воспитания, никакого достойного поведения, – возмущалась Мама. – Веди себя прилично, а то так и останешься плохой невоспитанной девочкой. А ты должна быть Леди, – учила Мама дочь, надевая на нее очередной новое белое платьице.
Но Девочка знала, что у нее до сих пор не получается быть Леди, ведь мама все еще ругала ее, вазы еще разбивались, а платьица, пусть редко, но все же пачкались.
Поэтому она была очень и очень удивлена, когда Папа и Мама сделали ей на день рождение подарок. И не простой, а настоящий Подарок – щенка, которого она так долго хотела.
Щенок был превосходного чисто белого цвета, белее чем все кружавчики на одежде Девочки. У него были голубые круглые глазки, по чистоте цвета почти сравнимые с глазами его новой хозяйки, и нежная шерстка, почти такая же нежная, как Мамины щеки.
Девочка сразу полюбила своего друга, как только увидела его.
- Он научит тебя ответственности, - сказала ей Мама, целую в макушку.
- С днем рождения, солнышко, - сказал папа, подняв ее на руки и поцеловав в лоб. – Старайся и дальше быть хорошей девочкой.
Девочка так и не поняла, можно ли, чтобы щеночек стал ее другом, но очень на это надеялась, все-таки из фарфоровых кукол (с которыми нужно обращаться очень осторожно, она хрупкие) друзья так себе. Но прежде всего, она себе пообещала, что обязательно будет учиться ответственности и станет хорошей.
И Девочка действительно очень старалась исполнить это обещание. Когда щенок вдруг начинал что-нибудь грызть или делал лужу прямо на полу, она ругала его и даже слегка шлепала. На улице она не отпускала его с поводка, чтобы он не начал гоняться за голубями, не пугал прохожих лаем и не клянчил еду. Щеночек, такой непоседливый сначала, быстро учился, вскоре став существом тихим и степенным. В награду за такое поведение Девочка подолгу гладила его по нежной шерстке, даже немного завидуя щенку. Он был такой хороший, белый и послушный, что Мама и Папа его никогда не ругали, только ей делали выговор, если она не уследила.
И все было бы хорошо, если бы вдруг он не стал покрываться темными, черными пятнами. Подобно плесени, они расползались по его белоснежной шкурке, словно язвы уродуя прежде безупречную чистоту.
- Кажется, нас обманули, – сказала как-то за завтраком Мама, - подсунули какую-то смесь с дворняжкой, беспородистого выродка.
- Да, это не хорошо, – протянул Папа, не отрывая взгляда от газеты.
Девочка не знала, что такое выродок, но знала, что Папа и Мама всегда правы.
- Ты плохой, - думала теперь Девочка, глядя на своего щенка. Она стала реже его гладить, а потом и вовсе прекратила, все чаще теперь играя с куклами.
А щенок начал слабеть и худеть, он почему-то стал меньше есть и целый день лежал на своей тряпочке в углу.
- Заболел? – удивлялись Мама и Папа.
Он просто нехороший, думала Девочка, недовольно глядя на щенка. Наверное, поэтому она совсем не расстроилась, когда однажды утром щенок больше не встал со своей подстилки, а так и остался лежать на ней, тяжелый, недвижный, почти весь черный. Нелепый и жалкий как старая сломанная игрушка.
- Умер, – сказал Папа вечером. Он предложил дочке похоронить его где-нибудь в парке, под красивым деревом, но Девочка не захотела, она должна была дочитать свою новую книжку. Папа молча унес куда-то щенка, и больше никто о нем не говорил и не вспоминал.
Девочка стала еще тише и еще послушнее, давно забыв о том, что когда-то ей хотелось прыгать и бегать. Платьица ее теперь всегда оставались чистенькими и не мятыми, и Мама почти никогда не сердилась и не ругалась.
А вот в доме стало твориться что-то неладное. Все началось с любимых фарфоровых кукол Девочки, с которыми нельзя было играть, но можно было рассматривать. Их белоснежная твердая кожа вдруг стала покрываться черными пятнами, совсем как шерстка щенка когда-то. Фарфор под этими пятнами истончался и крошился, превращаясь в серую пыль тлена. Это странная болезнь перекинулась и на фарфоровые сервиз, стерев чернотой всю роспись с пастушками и овечками, которой так любила любоваться девочка, затем на хрустальные вазы, погубив всех солнечных зайчиков, за плясками которых она следила каждый полдень, а потом все дальше и дальше. На любимые платья девочки, на любимые юбки Мамы, на лучшие галстуки Папы. Мама пыталась побороть странную эпидемию черноты, натирая вещи чистящими средствами, стирая ткани в пенных заводях порошка, но все без толку. Материалы крошились и распадались, ткани истончались и расползались по ниткам.
А однажды привычным утром, когда Девочка, сидя на полу, наблюдала за отражением красящейся Мамы в зеркале, Мама вскрикнула и, уронив несколько баночек со столика, вскочила на ноги. Она была испугана, на глазах ее появились слезы, которые так чудесно заискрились в солнечных лучах. Девочка тоже поднялась с пола и подошла ближе к маме, не сводя взгляда с ее красивого лица, на котором бесценными украшениями блестели капельки соленой влаги. Даже выражение страха было обворожительным, утонченным и полным достоинства. Единственная мелкая деталь, что нарушала эту гармонию женственности, было небольшое черное пятнышко на левой щеке.
- Мамочка, что это у тебя на щеке, - спокойно, но с удивлением спросила Девочка, все также пристально продолжая рассматривать, изучать любимые черты.
Мама утерла слезы и посмотрела на дочь, вдруг почему-то нервно отшатнувшись от нее и передернувшись под ее взглядом.
- Иди, поиграй в свою комнату, - дрожащим голосом сказала Мама, дрожащими же руками подтолкнув девочку к двери. – Мне нужно прибраться.
И Девочка ушла в свою комнату. И почти весь день не выходила оттуда, потому что при ее появлении, каждый раз, Мама как-то нервно поглядывала на нее и отступала на шаг назад. За весь день Девочка так ни разу и не смогла обнять Маму или хотя бы дотронуться до нее.
Вечером, когда домой пришел уставший папа, она тоже не стала выходить из комнаты, чтобы обнять его, как это делала всегда. А продолжала сидеть около своего кукольного домика с последней целой куклой в руках, рассеяно водя пальцем по фарфору ее лица, повторяя контур разрастающихся черных пятен. Девочка слышала, как Мама дрожащим, с брыкающимися интонациями, голосом о чем-то рассказывала Папе, под конец заплакав. Папа что-то спокойно и твердо ответил, а затем его шаги приблизились к двери детской.
- Дочь, подойди ко мне, – сказал он с порога, даже не войдя в комнату.
Девочка молча и без вопросов подошла. Когда Папа говорит таким вот голосом, ровным, холодным, спокойными и непреклонным, похожим на рельсы, по которым вот-вот пронесется скорый поезд, ослушаться было нельзя.
Папа присел перед ней на корточки, заглянув ей в глаза. И тут же отстранил ее от себя, а когда снова выпрямился, его лицо и взгляд отяжелели и посерели, будто превратились в бетон.
Больше к ней в комнату никто не заходил, ужинала она одна за своим письменным столом. Девочка не задавала вопросов, зная, что если родители как-то и за что-то ее наказывали, значит, она это заслужила.
«Видимо я была плохой» - объяснила она сама себе столь странный день. Она и так знала, что еще не стала леди, поэтому не могла считать себя хорошей. Поведение Мамы и Папы лишь стало подтверждением этому.
А на следующий день Папа почему-то не пошел на работу. Мама, стараясь избегать ее взгляда, почти не смотря на лицо Девочки, одела ее в лучшее платье. И они куда-то поехали.
- Мы едем в больницу, - сказала Мама по дороге, и в машине снова повисла тишина, словно игрушка на стекле, так и проболтавшаяся там всю дорогу.
В больнице они немного посидели на неудобных жестких скамьях, ожидая своей очереди в совершенно пустом коридоре.
Кабинет, в который их проводила сестра в беленьком, коротком халате оказался таким же белым, как и все в больнице. Стены были гладкие, пустые и блестели глянцевой краской, словно подражая большой лысине пожилого Доктора.
Мама долго и сбивчиво рассказывала про щенка, испорченные вещи и пятнышко на своей щеке, а потом заплакала, не довершив рассказ. За нее закончил Папа, более сухо и кратко. Пока они говорили, Доктор кивал своей блестящей лысой головой, а Девочка наблюдала за ним и все ждала, когда же с лысины попрыгают солнечные зайчики. После окончания рассказа Доктор немного помолчал, а затем попросил сесть ее на высокий стул перед собой. Девочка села, а Доктор наклонился ближе, посветив ей в лицо меленьким фонариком. Она зажмурила глаза, а доктор резко отстранился. Когда она разомкнула веки, он попросил ее не жмуриться, а сам с тяжелым вздохом снова приблизился к ней, слепя фонариком. Затем он надел на правый глаз смешное круглое зеркало с дыркой в центре и опять пристально стал заглядывать ей в глаза. Девочка мужественно терпела процедуры, сидя с прямой спиной, не двигаясь, как учила Мама.
После осмотра Доктор долго задумчиво барабанил пальцами по столу, прежде чем начать что-то писать в больничной карточке. Мама все это время нервно теребила беленький, с аккуратно вышитыми инициалами платочек, кусая свои безупречно розового цвета губы. Папа сидел рядом, неотрывно следя, сначала как двигаются барабанящие пальцы доктора, а затем за ручкой. Девочка тоже молчала, не понимая, что же такое происходит.
Наконец, дописав, Доктор снял свои очки и, тяжело вздохнув, произнес:
- Черная дыра.
Мама вскрикнула и крепко схватилась своими ладошками за ладонь папу.
- И что же теперь делать? – произнес Папа опять ставшим тяжелым, словно неподъемная скала, голосом. Лицо же его было серо, жестко и остро, как скалы.
Доктор подозвал медсестру и попросил ее увести Девочку в игровую комнату. Она подчинилась девушке в красивом белом халате. А та опасливо подталкивала ее в спину всю дорогу.
Игровая комната оказалась такой же светлой, чистой и белой, как и все остальное. Единственными яркими пятнами были игрушки, расставленные по полкам и разбросанные по полу. Девочка села в самом углу, как можно дальше от играющих тут детей. Она собрала вокруг себя горку из разноцветных кубиков и стала выкладывать их в ровные параллельные ряды-стенки.
Родители вернулись за ней совсем не скоро, тяжелые, вязкие, как грозовые тучи, полные воды-горя, готовые вот-вот расплескать его ливнем страха.
Дома, они усадили ее на кресло, а сами сели на диван напротив, решительные и грустные.
- Ты больна, – сказала Мама, нервно сжав подол своей юбки, поджав губы в тонкую линию. – И как только это могло произойти с тобой?! Я говорила, говорила, как опасно было ей играть с этими грязными дворовыми детишками! Это от них она подцепила эту болячку, – вскрикнула мама неприятным голосом, словно какая-та страшная хищная птица.
- Успокойся, – папа сжал ее ладонь, а затем обратился к дочери. - Врач сказал, что у тебя в сердце образовалась Черная Дыра. Пока она еще не сильно разрослась и прорвалась наружу только через твое зрение. Ты понимаешь?
Девочка кивнула, хотя не так уж много понимала.
- Тебе назначили лечение. Ты должна будешь принимать таблетки и придерживаться некоторых новых правил. Если будешь послушной, то быстрее выздоровеешь, и все станет хорошо как прежде.
Затем Папа встал и достал из кармана какую-то черную тряпицу с пришитыми к ней двумя черными длинными шелковыми лентами. Он обошел кресло, где она сидела, сзади, и надел черную тряпицу ей на глаза, завязав черные ленты красивым узлом у нее на затылке. Тряпица была тонкая и легкая, но плотная, почти не пропускающая свет и окружающий мир сквозь переплетение нитей. Девочка видела лишь смутные, серые на черном, очертания мира, достаточные только для того, чтобы передвигаться, не натыкаясь на предметы и не падая.
- Никогда не снимай ее, – строго сказал Папа за ее спиной. Мамин силуэт, неточный и без деталей, судорожно вздохнул, подавляя слезы. – Если будешь выполнять это правило, быстрей поправишься, и тогда повязка будет тебе больше не нужна.
Девочка кивнула, давая понять, что все хорошо усвоила и будет слушаться, как всегда это и делала.
Затем и Мама встала с дивана и отвела ее в детскую, уложив спать в этот день слишком рано. Она не поцеловала ее на ночь как обычно, лишь подоткнула одеяло.
После этого похода к доктору, после того, как на нее надели повязку, девочка все реже стала выходить из дома, все реже стала бывать в других комнатах, кроме своей детской. Гулять ей больше не нравилось, ведь она не могла видеть ни зеленых листьев, ни играющих на площадке детей, ни даже цветных иллюстраций в книгах. А дома ей приходилось больше сидеть на одном месте, чтобы ничего не разбить и не уронить, а Мама редко подходила к дочери, почти не разговаривала с ней и не касалась ее.
Целовать на ночь и обнимать ее, приходя домой после работы, продолжал только Папа, но его прикосновения и поцелуи были непривычно механические и совсем не теплые как раньше, казалось, он надел бронежилет на тело и сердце, и она соприкасалась с его холодной защитой, а не с теплом отцовского тела. Девочка не обижалась на них, она понимала, почему все происходит именно так. Те Мамины слова все ей объяснили – она стала грязной и черной, ведь в ее сердце Черная дыра. И пока она не вылечится и не станет чистой как прежде, ей придется слушаться и терпеть.
Пожалуй, она так бы и просидела всю свою жизнь в комнате, если бы не пришло время учиться в школе.
Мама выбрала для нее самую лучшую школу в городе, это было заведение для настоящих Леди. Или, по крайней мере, где из нее обещали сделать таковую.
Мама заказала для дочери новый, наверное, очень красивый костюм. Девочка не могла его увидеть и оценить, но другой ей просто не позволено было бы одеть. Еще купили новые удобные туфли и чулки, от которых первое время с непривычки чесалась кожа.
Школа ей сразу, с первого дня, не понравилась, не стала она ей ближе и в последующие дни, недели месяцы. Начать с того, что звуки, наполняющие школы были ей очень не приятны. Во время уроков это напряженная, судорожно сжавшаяся тишина, нервная и резкая. На переменах это наглый и агрессивный шум, как малолетний хулиган, лезущий во все щели, пристающий, где бы ты не прятался от него. Девочка невзлюбила запахи, которыми были пропитаны стены, мебель и другие ученицы. Запах горький, со сладкой примесью гниения, так пахнут начинающие мягчить фрукты, резкий, навязчивый, как приторные духи маминых подруг. Много позже, когда у них начались уроки литературы, девочка узнала слова, которыми назывались эти запахи: ложь, лицемерие, зависть, соперничество, жестокость.
В школе ее никто не любил, никто не хотел ни дружить с ней, ни разговаривать, даже учителя. Ее посадили за самую дальнюю парту, в столовой она ела одна в самом темном углу, на переменах она каждый раз пряталась в пустых туалетах, коридорах и комнатах, чтобы никто не нашел ее. Ее повязка, ее болезнь пугала и настораживала учителей, а у учениц вызывало зудящее желание поиздеваться.
«Прокаженная» - назвала так Девочку, в один из первых учебных дней, какая-та старшеклассница. Кто-то, как и сама Девочка, не знал еще такого слова, но прозвище подхватили все.
Грязная, прокаженная, с Черной Дырой в сердце. Они так часто повторяли это, что она и сама стала себя так называть. Они все равно были правы, зачем же скрывать правду от себя?
Больше зараженных этой болезнью в школе не было, но слухи о ней ползли везде. Почти все они дошли и до Девочки. Она жадно ловила каждое слово, потому что хотела знать, что представляет из себя ее кара.
Болезнь это считалась страшной, но не заразной. В сердце у человека, словно червоточина на яблоке, появлялась Черная Дыра. Подобно гниению, она расползлась по всему телу, ее отростки проникали сначала в зрение, делая его опасным для окружающих, потом в поры, делая опасным уже прикосновения, а затем пробивалась наружу, захватывая все тело – кожу, волосы, ногти.
Единственной лишь отрадой в учебные будни для Девочки были большие перемены в середине дня, когда им разрешалось выходить погулять на большую игровую площадку в парке через дорогу. В этом парке гуляли дети и из соседней, самой обычной, школы. Девочке очень нравилась одна дружная компания из трех подруг. Она всегда, находя их по звонким голосам и сладкому, как груши и виноград смеху, садилась незаметно как можно ближе к ним и слушала их веселую болтовню.
Делала она это, несмотря на то, что однажды сказала Мама про этих детей дома. Узнав, что учеников из элитной школы пускают играть на одну площадку с обычными детьми, грязными, грубыми, неотесанными, она долго возмущалась и ругала руководство. Но ничего сделать нельзя было, и Мама лишь запретила дочери приближаться к этим детям. Но Девочка нарушала запрет, от чего чувствовала себя еще грязнее и еще более плохой. Но тягость одиночества было сильнее угрызений совести.
А однажды, это был самый счастливый момент за всю ее жизнь, одна из подруг подошла к ней и предложила поиграть с ними. Девочка тут же согласилась, не веря своему счастью. Теперь у нее появилась аж три подруги, а одна из них даже стала для нее Лучшей! Лучшая подруга делилась с ней секретами, и Девочка отвечала ей тем же, лучшая подруга помогла ей в играх, водя ее за руку. Она сжимала ладошку Девочки так крепко, так бесстрашно, так горячо, что на душе становилось почти тепло и почти не пусто.
Но даже эта теплота не могла справиться с Дырой, разрастающейся внутри, под стуком сердца. Девочка начинала чувствовать ее все отчетливее, все сильнее с каждым днем, разъедающую легкие, вросшую отростками в сердце пустоту, тяжелую, горькую, от которой внутри все леденело и застывало.
Однажды Мама, вдруг решив навестить ее в школе, увидела, как проводит свою большую перемену дочь. Там, на площадке, среди людей, она ничего не сказала, но дома устроила настоящий скандал. Она кричала и ругала дочь, пока Отец, тяжело качая головой, пытался читать книгу. Мама даже ударила ее по щеке, звонко и больно, но не больнее последующего за пощечиной импульса, с каким вдруг увеличившаяся взрывом Дыра впилась в сердце и тело.
Девочка впервые не послушала свою Мать, впервые сказал ей твердое «нет». И с этим «нет» Мать ничего не могла поделать. Она лишь окончательно перестала разговаривать с дочерью и прикасаться к ней. Кажется, это нисколько не опечалило Девочку, ведь каждый день она могола крепко и жарко держать за руку свою Лучшую подругу. Подруга никогда не отнимала ладонь, а когда у Девочки случались совсем печальные дни, утирала ей слезы, вытекающие из-под черной повязки.
Но даже этому хрупкому раю, этому шаткому счастью не было позволено продлиться долго. Однажды к ним в дом пришла чужая женщина, суровая, прямая, сильная, но грубая и плотная, не такая ажурная как Мать. Она потребовала денег на лечение дочери. На лечение той самой Лучшей подруги, чью ладошку Девочка сжимала каждый день, и на чьей руке появилось страшное, черное пятно, мягкое и пахнувшее тленом. Мать хотела выгнать гостью из дома, но Отец отвел жену в спальню, чтобы самому со всем разобраться. Девочка подслушивала их разговор в коридоре. Отец дал денег на лечение, и женщина ушла. А Девочку забрали из школы на домашнее обучение.
Что так нужно, сказал врач, на очередном осмотре. В темном смотровом кабинете он снял с нее повязку и испуганно, будто в клетку с каким-то невиданным, но очень зубастым хищным существом, заглянул ей в глаза. Он вскрикнул в унисон с Матерью, которая стояла за его спиной.
- Все черные, такие черные, - запричитала Мать, бессильно садясь на кушетку у стены. Слушая звуки ее плача, Девочка четко представляла, как красиво и грациозно подрагивают ее плечи, как она комкает свой платочек и утирает слезы, даже в этом полумраке, наверное, блестевшие словно драгоценности.
Доктор с мрачным молчанием на губах дал девочки зеркало, и она впервые за очень долгое время посмотрела на свое лицо.
Вместо когда-то ярких, сверкающих голубых глаз там теперь были два провала в пространстве, две дыры прямо в пустоту отсутствия всего. Матовая пленка черноты, словно лед, покрыла небесную радужку и белки. Но Девочка не испугалась этого видения, в конце концов, каждую секунду, каждый удар сердца она чувствовала у себя внутри пульсацию растущей, распространяющей свои щупальца Черной дыры, провала в холодное и мертвое ничто. Ее глаза были лишь слабым отражением, блеклым отблеском ужаса живущего внутри тела.
Доктор запретил ей контакт с другими людьми, и Девочку перевели на домашнее обучение. Отец, хоть и с трудом, смог найти приходящего на дом учителя, что с опаской и неохотой вел свои уроки, не отходя далеко от двери в ее комнату, будто в любой момент какая-то опасность может повергнуть его в спасительное бегство. Но эти уроки прекратились, когда даже крупная сумма денег не смогла затмить того страха, что испытывал Учитель, глядя на вещи, покрывающимися черными пятнами и рассыпающиеся постепенно в прах пустоты.
В конце концов, Девочка осталась совсем одна на протяжении всех часов в сутках ее жизни. Мать заглядывала в детскую лишь для того, чтобы поставить поднос с едой или забрать его, тут же быстро удаляясь. Комната была пуста, все вещи либо исчезли, поглощенные ее болезнью, либо были вынесены с целью сохранить их, пока черные щупальца Дыры не объяли и их. Лишь звуки музыки, зачитываемых книг и познавательных уроков хоть как-то оживляли гулкую мертвую комнату. Это был проигрыватель, подарок Отца, что все еще заходил в комнату по вечерам и долго стоял на пороге, глядя, как его дочь неподвижно сидит на полу, обхватив колени руками. С Отцом они хотя бы молчали вместе, и эти минуты молчания были самыми долгожданными в ее днях, самыми драгоценными – ценнее всех ценностей мира.
Но, кажется, мир не желала оставлять ее в покое, что-то в ней тревожило его, словно заноза. Словно чужеродное тело, он отторгал ее и пытался избавиться. Нет, она совсем не тешила себя надеждой, что когда-нибудь излечится. Ни таблетки, ни иные меры не помогали. Ее и так лишили всех цветов и света, выкрасив комнату в черный, заложив окна кирпичом – врачи и ученые вдруг решили, что от таинственной болезни Черных дыр помогает полное отсутствие света. Повязка на ее глазах стала туже и плотнее, теперь уже совсем не пропуская ни свет, ни мир. Но все равно, просыпаясь каждое новое утро, она прежде всего ощущала острые когти Черной дыры, впивающиеся в тело, царапающие душу. Ее щупальца уже полностью обвили сердце тугим коконом, только из какого-то непонятного милосердия позволяя ему биться. Миазмы пустоты расползались по телу, постепенно выжигая, вытравливая из него чувства, цветные сны, воспоминания о свете, о зеленых листьях в обрамлении солнечных лучей, о теплоте и мягкости человеческих объятий и прикосновений.
Последние мечты о выздоровлении, последние крупицы едва тлеющей, почти истончившейся и распавшейся в пыль надежды были уничтожены в тот день, когда Мать, войдя в комнату, испуганно закричала под аккомпанемент звуков удара железного подноса о пол и звона бьющихся тарелок и чашек. Мать быстро сбежала из комнаты, так и не вернувшись за разбитой посудой, появившись на пороге только вместе с Доктором. Хрустнув осколками фарфора, он вошел в комнату, немедля приступив к процедуре осмотра. Он поднял ее с пола, велел раздеться до белья и потом долго рассматривал ее тело, так и не прикоснувшись к нему. Затем, тяжело вздохнув, наполняя воздух безнадежностью, поднимая с пола тяжелую пыль безысходности, молча удалился из комнаты. Он что-то долго и мрачно объяснял Матери, которая уже даже не плакала, давно устав и израсходовав все душевнее силы, отведенные ею на болезнь дочери.
Голоса стихли, хлопнула входная дверь, прошли минуты и часы, а к ней так никто и не пришел. Тогда, все еще не одевшись, она вышла в коридор, прошла до ванной, и плотно заперев за собой дверь, включила свет и повернулась к большому зеркалу на раковине. Она хотела знать, что еще могло с ней случиться.
Лучше бы она этого не делала, ибо в этот раз даже ей стало страшно. Болезнь разрослась так сильно, что, наконец, смогла прорваться наружу. Все ее тело было покрыто сеткой черных с разводами линий, пролегающими прямо над венами, артериями и капиллярами. Черная Дыра, наконец, накопила достаточно яда и теперь беспрестанно впрыскивала его в сердце, с кровью разгоняя по телу. Чернота просачивалась наружу, растекаясь по коже, словно акварель по бумаге, сначала полупрозрачным налетом, а затем превращаясь в густой, непроницаемый цвет. Чернота спускалась по волосам от корней к кончиками, превращая ее некогда золотистые кудри в пряди из пустоты. Чернели ее ногти, и даже зубы, небо и язык. Вся она словно исчезала их этого мира, превращаясь в трехмерную дыру в черное Ничто.
С этого дня ее не вывозили из дома даже на осмотр, Доктор всегда приезжал сам. Мать была не в силах выдерживать подобное зрелище и больше не появлялась в проеме комнаты, даже чтобы принести еду. Отец перестал стоять вечером на пороге, теперь лишь робко и с опаской подкладывая в щель под дверь свое приветственное лживо ласковое слово «доченька». Но и этот голос, единственный живой и обращенный к ней, вскоре померк в волнах нахлынувшей глухоты. Чернота, поглотившая тело, невидимым ореолом окружила его, словно вата, поглощая все звуки и запахи, не давая им пробиться к ней. Она даже утратила осязание, не ощущая под собой поверхности пола или мебели. Она знала, что сидит на твердом стуле или на холодном полу, знала, что ударяется о стол, но не чувствовала этого.
- Ее нужно перевести в специальный пансионат, – сказал доктор на осмотре, когда она рассказала о пропавших чувствах. – Надежды больше нет, а там ей обеспечат должный уход. Там работают лучшие специалисты, они не перестают искать лекарство. Болезнь набирает обороты среди населения, это уже не такая редкость как в те годы, когда только заболела ваша дочь. Там знают что делать, у них есть опыт.
Она была совсем не против, для нее уже не было разницы, где находится, где спать, где есть. Все для нее было едино – пустое, черное, холодное, вторящее ее сущности.
В скором же времени родители оплатили лечение в этом пансионате, и она отправилась в недолгий путь, без надежды на возвращение. Она знала, ее увозят из этого мира навсегда, увозят в маленькую резервацию, где она и ей подобные будут спрятаны от здоровых людей, чтобы не пугать никого своей безликой, непогрешимой, идеальной пустотой. Мать не поехала с ней, она избегала любых волнений, беременная с нетерпением ждущая второго здорового ребенка.
Отец оставил ее в холе, уйдя молча, не попрощавшись. Кажется, он хотел что-то сказать, может извиниться, может посочувствовать, может пообещать навещать. Но она остановила его, и он ушел, оставив ее с чемоданами дожидаться встречающий персонал.
И вот, в день своего рождения, когда она из Девочки, стала Девушкой, она обрела новый дом – безликий, мирный, тихий, безупречный в отсутствии чувств и тепла. Она знала, проходя по коридорам, сидя на диване в комнате отдыха, что рядом находятся такие же как она. Знала, но не чувствовала. Да и для нее это было уже неважно, все потеряло смысл кроме ожидания того последнего сладкого и желаемого момента освобождения, к которому ей придется идти сквозь долгие десятилетия пустоты.
Девушка ждала смерти, продолжая взрослеть в своей черной комнате, а люди снаружи продолжали болеть ее странной болезнью Черных дыр.
Врачи были не в силах найти лекарство, хоть и бились над этой проблемой усердно и сообща всем миром. Не помогали никакие таблетки, никакие сиропы, пилюли, вакцины, никакие процедуры. Никто не знал, как вылечить зараженных Черными дырами.
Никто, даже сами больные, не догадывались, что все, что требуется, это капля света. Всего одна подаренная капля света, в миг уничтожившая бы любую черную дыру, какой бы огромной та не была.

@темы: рассказ

---

Бесстыдное мини

тупо нравится
сентябрь 2009 - апрель 2010

Я пленник. Я сижу на холодном каменном полу, под моими руками шершавая каменная стена, надо мной толстая плита каменного потолка. Я объята тьмой, что плотнее скалы, из которой сделана моя камера. Я окружена бесконечной чернотой. Она обвивает мою шею словно толстая сытая змея, еще не готовая придушить и съесть, но не желающая упускать свою добычу. Она повесила на мои ноги тяжелые гири, не давая сделать шаг, связала мои руки, не давая подняться с земли. Мрак пленил меня, жадно впившись в мою плоть. Вокруг лишь омертвляющий покой и пустота. Кончиками пальцев, почти оледеневшими от холода, я вожу по неровной поверхности стены, вырисовывая в своем сознании контуры трещин. Когда-то они были такими тонкими, неосязаемыми, неощутимыми. Но время помогает мне. Секундами, минутами, часами, днями, неделями словно молоточками, оно выдалбливает все более глубокие бороздки под моими ищущими пальцами. Мельчайшие песчинки тленной плоти скалы, падая на землю, открывают мне путь к свету. Еще немного ожидания, и я буду свободна. Еще пара столетий и сквозь эти трещины будет видно небо.

* * *

Когда я смотрю на тебя, ты кажешься таким особенным, что это пугает.
Таким отличным от этого серого мира, будто сделан из моих грез.
Таким непохожим на остальных людей, что хочется взять в руки нож.
Хочется разрезать твою грудь, и убедиться – вместо сердца у тебя стая ярких бабочек.
Хочется исполосовать тебя глубокими ранами, чтобы полюбоваться, как из твоих вен вытекает радуга.
Хочется добраться до твоей души и разорвать ее в клочья, наблюдая, как кровавыми струями наружу бьет любовь.

* * *

Я сегодня пила нефть. Жадными глотками, почти удушив себя за горло, чтобы не выплюнуть обратно.
Чтобы мои волосы стали черными, чтобы моя кожа стала черной, чтобы мои глаза стали черными. Как нефть.
И тогда я смогу превратиться в тень, растворившись среди таких же несуществующих вещей.
Ведь черные тени не плачут белыми слезами. И белые слезы никогда не найдут черную тень.
Я буду продолжать травить свои цвета, пока они не съезжаться до пустоты, разъедаемые темным ядом.
И тогда я сама исчезну вместе с ними.

* * *

Мой мир невелик. Сделав всего пару шагов в любом направлении, можно коснуться его границ.
Стены моего мира мягкие. Даже если удариться о них с разбегу больно не будет.
Стены моего мира толстые и плотные. Даже если приникнуть к ним головой и долго вслушиваться, пытаясь уловить хоть звук, услышана будет лишь тишина.
Стены моего мира теплые и уютные. Так трудно сдвинуться с места, когда облокотившись на них, ты сидишь на полу, о чем-то мечтая. Ведь так не хочется покидать эти объятия.
Стены моего мира прочны. Даже если кто-то захочет проникнуть в мое убежище, у него ничего не получится. Какой бы мощной не была его взрывчатка, и как бы сильно не налегал таран.
У стен моего мира есть дверь. Такая же толстая и прочная, как и они сами. Но даже если кто-то и захочет ее отворить, у них ничего не выйдет. Дверь заперта снаружи, а цепочка с ключом обвивает мою шею.
Мой мир прекрасен. Он полон фантазий, звуков и красок, что яркими отблесками пляшут на белых стенах.
Мой мир никто не увидит. Но нас с ним это не печалит.

Алый под белым

Ни один цвет, ни в одно время года не бывает таким жадным, как белый зимой. Когда слякоть и промозглость осени сменяются сухим морозом зимы, белый незваным гостем обрушивается на город пуховыми снегопадами. Застилая собой все некогда небелые поверхности, он всасывает цвета в себя, чтобы предать себе еще большей белизны. Он поглощает из неба глубокий синий и прозрачный голубой, из земли и деревьев – теплый коричневый, желтый и увядший зеленый, покрывая солнце пеленой блеклых облаков, отбирает алый, оранжевый, сиреневый, фиолетовый закатов и рассветов. Бережно, жадно, скрупулезно он собирает частички радуги внутри себя, смешивая их в однородную массу и превращая в абсолютную белизну. Соперничать с белым остается лишь неизменный черный, да и то, лишь для того, чтобы подчеркивать достоинства врага своим невзрачным совершенством темноты.
Летом под ярким солнцем и в объятиях жары, весной в шлейфе запахов распустившихся цветов, осенью под звуки шелеста дождя по асфальту город красив днем. Под толстым слоем белого же, улицы и дома красивы ночью. Послеполуночная тишина и размерный покой спящих домов и погасших окон служат завершающим штрихом в окружающей картине триумфа белого.
Белый успокаивает, обволакивает, заполняет тебя пустотой, вытесняя яркие краски чувств. Остается только спокойствие и легкая, не будоражащая изнутри, радость. Только зимней ночью улицы бывают такими мирными, тихими и не вселяющими страх. Только в такое время город не вызывает тревоги. Кажется, будто никто и ничто не посмеет нарушить покой и идеальное равновесие черно-белого мира алыми красками людских страстей.

Коллекция трупов

Душа человека - бабочка.
Ею можно только любоваться, щурясь от яркого солнца.
А вот если захочется прикоснуться, придется долго бегать по полянам с сачком наперевес.
И то лишь для того, чтобы краткие секунду подержать это хрупкое существо в своих ладонях, стараясь не дышать от страха сломать ей крылья.
А для того, чтобы обладать ею вечно, прикасаться к ней, смотреть на нее, придется ее убить. Пришпилить булавками под стеклянной витриной, распластав как бумажный лист.
Но бабочки остаются бабочками только когда летают. И завладеть получится лишь дохлой картонкой, умело раскрашенной гуашью.

На вершине Альп мы будем с тобой пить горячий чай

Ах, вот и ты. Заглянула ко мне, наконец, моя любимая подружка Апатия.
Давно не виделись. Ты проходи, не стесняйся. Хочешь, я заварю тебе чай? Достану тебе апельсинов и яблок из холодильника. Полакомимся фруктами.
Не хочешь? Я тоже… я сейчас мало что хочу.
Садись тогда рядом со мной. Да двигайся ты ближе, что как неродная? Поговорим недолго, помолчим до самой ночи.
Знаешь, когда ты приходишь ко мне, я начинаю жалеть, что являюсь человеком.
Почему? Так человеку же нужно есть, пить, ходить, говорить, смотреть, слушать.
Кем бы я тогда хотела быть? Наверно камнем, а лучше скалой. Скала - она большая, недвижимая, ее никто не сможет пинать впереди себя, идя по дорожке, беспокоя попусту, как какой-то мелкий камешек.
Считаешь ли ты, что камни не умеют думать? Говоришь, умеют? Знаешь, а я с тобой согласна.
Просто мысли у них не столь суетливы и хаотичны, как у людей, и не столь тяжелы. Их мысли легки, вот летают себе где в небесах, избавленные от судьбы быть навечно сцепленными с землей и бытом.
Ах, если бы была камнем, я могла все свое время тратить на мои грезы. Погрузиться в них с головой, глубоко-глубоко. Образы плавали бы вокруг меня пестрыми стайками, щекотали бы мою душу. Мечты колыхались бы широкими лентами водорослей, в которых робко прятались бы маленькие оранжевые надежды. Мое сознание легло бы на мягкий песок снов и зарылось в него с головой. Я так бы и лежала там, день за днем, год за годом, вечность за вечностью.
Ничто бы меня не тревожило, ничто не волновало….
Ты слушаешь меня, Апатия? Ах, тебе и этого не хочется, ну прости. Что ж не буду мешать тебе спать. Только подвинься, я лягу рядом. Закрою глаза и мы вместе немного помечтаем о том, как когда-нибудь превратимся в высокие заснеженные горы. Мне кажется, что у них самые прекрасны мечты. И самые долгие.

Идеал для бездны

Черный – самый сильный цвет. Самый насыщенный, самый глубокий.
Белый может казаться равным, достойным соперничества, но это лишь иллюзия. Им нельзя закрасить другие краски, он все равно перемешается с ними, вберет в себя чужой оттенок, станет цветом слоновой кости или похожим на отблеск металла. Белый неверен, не постоянен, от предает свою сущность множеством оттенков теплого и холодного.
Другие цвета тоже могут быть сильными - сочными и яркими. Но и они не устойчивы. Они все время балансируют на краю, над самой пропастью. Достаточно легкого дуновения ветра, малейшей капли иного цвета, чтобы оттенок сменился. Цвета смешиваются, обмениваются жизнями, стирают свою сущность, своя истинное «я» под натиском других. У каждого слишком много оттенков - сам цвет не знает, какой же он настоящий, не знает, как выглядит его душа.
Лишь черный вбирает и поглощает в себя все, что предложено. Лишь он умеет закрашивать картины, покрывая их ровным, бесшовным, непроницаемым слоем своей сущности. Черный нельзя победить, черный нельзя стереть. Черный бесконечен, неизбежен и фатален. Он един, целен, он –настоящий. Идеальный цвет.

Сшито намертво

В сегодняшнем высокотехнологичном мире наших теней становится все больше и больше. Мы записаны, засняты, запечатлены в буквах, в цифрах, в фотографиях, в картинах. Мы упрощены, закодированы и переписаны на язык новой эпохи. Нас раскатили в тонкую бумагу и вшили в единую учетную книгу человечества, даже не спросив разрешения.
Исчезнуть невозможно. Нет смысла пытаться уйти и спрятаться, все равно ты останешься записанным черными чернилами, ровной строчкой, каллиграфическим почерком на тонкой бумаге всеобщей статистики. Пропасть навсегда нельзя, стереть себя бесследно невозможно, мир останется заляпан тобой и твоей жизни. Даже в своем последнем желании стать свободным и ничьим ты бессилен. Реальность никогда нас не отпустит.

* * *

И мир перевернулся. Ночное небо, словно огромное блюдце, упало, разлетевшись на мелкие кусочки, в которых все еще светили звезды. Земля расплескалась слезами отчаяния по умершему брату, жидкой массой растекаясь в космосе, разбрызгивая детей своих по маленьким капелькам в вечность.

@темы: миниатюра

---

Признание

сентябрь 2010

эксперимент. играю со словами

Знаешь, я люблю тебя. Ты, кажется, не веришь мне, или боишься принять от меня такие слова, либо просто не слышишь.
Но все же, я скажу тебе прямо и смело в лицо, все, что столь долгое время копило сердце.
Оно уже полно до краев, оно уже сочится чувствами, что медленно, густой патокой переливаются через край. Я больше не в силах сдерживать свою любовь, она начинает бродить и пениться внутри, лишая покоя душу, путая мысли и застилая глаза цветными, радужно переливающимися пленками. Я переполнена и перенасыщена этими эмоциями, концентрация которых стала столь велика, что сущность моя растворяется в них, словно в кислоте.
И пока душа моя еще не совсем исчезла, пока я еще могу отделить себя от любви, поглощающей меня с неуклонной настойчивостью, я скажу все.
Молчишь?
Да, ты, верно, все же не слышишь. Это не страшно, когда-нибудь слова мои все равно донесутся до тебя, и это главное, а время больше не имеет значение. Я ждала столь долго, что оно просто обесценилось, утеряв свой смысл. Да, ты глух ко мне, как всегда, как это было и раньше, когда ты лишь мимоходом смотрел на меня, проносясь мимо весь в делах, весь в заботах, не замечая того, что каждый раз пытается донести мой взгляд, неизбежно умирая, разбиваясь о стену безразличия. Но я не сержусь на тебя за это, я знаю, сколько еще людей ждут тебя, сколько еще людей нуждаются в тебе, к скольким ты спешишь, сколькие дороги тебе, любимы тобою, оберегаемы, как велико число тех, кто по праву могут называть себя Единственными.
И мне порой становится немножко грустно от того, что мне никогда не стать одной их них. Так трепетно печально в груди, до сладковатого осадка разочарования на дне души. Но не стоит взбалтывать, пусть уляжется. Не стоит бередить, уже не зарастет.
Мне почти не больно, мощным анестетиком меня дурманят те сладостные, приторные моменты, когда мы, совершенно случайно, недолго, прерывисто соприкасались, и ты видел меня. И ты говорил со мной, и ты касался меня, согревал крупицами тепла и заботы, дарил мне смысл и надежду – быть рядом с тобой.
Быть с тобой рядом, быть к тебе близко, быть нераздельной, неразрывной, быть внутри, раствориться в тебе – единственная мечта, единственная цель, что была в моей жизни, что заставляла меня дышать, двигаться и жить.
И теперь я, наконец, нашла способ осуществить ее. В момент, когда слова эти все же достигнут тебя, меня уже не станет. Я растворюсь, разлечусь на молекулы, на атомы, на мельчайшую пыль, неотделимую от тела пространства. Меня не будет нигде, ибо я буду везде.
Я лишь прошу тебя, мой Мир, умоляю тебя, моя Реальность, дыши мною. Дыши мною глубже и чаще, когда я в тебе растворюсь.

@темы: миниатюра

---

Неоэкзорцизм

Август 2010

Если бы в тот день я была внимательнее, ничего подобного не произошло бы. Но голова моя была занята мыслями о предстоящем этим вечером мероприятии, на работе был очередной аврал, о восьмичасовом сне я только мечтала, а ноги на высоких каблуках предательски гудели от усталости. Ничего удивительного, что заходя в подъезд, я не обратила внимания на полное отсутствие света на всех этажах, не вызвал у меня подозрения и стук закрывающей подъездной двери, что нагнал меня между вторым и третьим этажом, не насторожили и старательно тихие шаги, с опозданием в доли секунд дублирующие мои. Это позже, у открытой двери квартиры, когда кто-то крепко схватил меня сзади, приложив ко рту и носу тряпку, видимо пропитанную хлороформом, пока ключи с чудовищно медленным стуком падали на бетонный пол, я поняла, что это были признаки тщательного спланированного нападения. Но предпринимать что-либо было поздно, сознание стремительно покинуло мое теряющее устойчивость тело, которое, я очень на это понадеялась, все-таки подхватят и не дадут просто, словно куску мяса, упасть на пол.
Не знаю, в каких далях и как долго летало мое сознание, и что оно там делало, но вернулось оно слегка затуманенное и пьяно шатающееся. В первые секунды его сил с трудом хватило только на расплывчатое понимание сложившейся ситуации – я сижу на стуле, руки мои связаны за спиной, щиколотки тоже туго перемотаны веревкой, уже начинающей натирать кожу, а в квартире моей кто-то есть, судя по звукам речи. В глазах начало медленно проявляться изображение мир, а чужая речь из непонятного с помехами шума перетекла во внятный строй из слов и предложений. Говорящие находились где-то за моей спиной, что лишало нас возможности встретиться лицом к лицу.
- Может все-таки стоило разобраться с ним, пока он без сознания. А то мало ли, мы собрали очень мало информации, вдруг он опасен, – волновался женский голос, судя по всему, принадлежащий совсем молоденькой деве. Ловя в ее словах вибрирующие интонации, я смело могла предположить, что она очень взволнована и напугана, а волосы у нее должны быть в восхитительных кудряшках. Почему-то девушки с такой прической всегда говорят по-особому.
- Ольга, не стоит так волноваться. Я в этом деле давно, так что предусмотрена любая неожиданность. Неприятных сюрпризов ждать не стоит. А так как ты впервые на задании, тебе стоит более тщательно внимательно изучить объект охоты именно в полевых условиях, это тебе не обучающие тренинги. Они все-таки слабо отражают реалии нашей профессии. – Судя по уверенным и властным ноткам голоса, что разрезал пространство словно брошенный кинжал, а также обращая внимание на его запах, сильный, мужской, звериный, я вырисовала в своем воображении образ высокого мускулистого мужчины, молодого, лет тридцати пяти, с темными жесткими волосами и карими, почти черными глазами. Люди с такими глазами часто говорят так, что речь их похожа на черную тягучую вязкую жидкость.
- Я понимаю, брат. Но мне все равно очень страшно, - всхлипнула девушка в кудряшках тихо и жалобно.
- Сестра, - раздался шелест одежды, и эти звуковые волны тут же сложились передо мной в призрачную картину того, как он ободряюще кладет ей руки на плечи и заглядывает во влажные доверчивые глаза. – Все будет хорошо. Верь в это и ничего не бойся.
Сестра, брат? О, какой кошмар, меня что, вычислил орден? Я опустила уже полностью прояснившийся взгляд в пол, чтобы тут же узреть начертанную под стулом пентаграмму. Аккуратная, с множеством тщательно вырисованных символов, со словами на латыни, с четкими линями, она приятно удивила меня своим качеством. Но стоп, сложившаяся ситуация совсем не располагала к размышлениям о тонкостях искусства вычерчивания пентаграмм. Сосредоточившись, поставив перед собой цель разобраться со всем этим как можно скорее, дабы успеть без опоздание на вечер, я быстро накидала план дальнейших действий.
Сперва стоит таки вызывающе громко прийти в себя, дабы мои захватчики таки обратили внимание на мою скромную персону. Я закрыла глаза, опустила голову и явственно и четко застонала.
- Он очнулся, – полная волнения, тихо зашипела за моей спиной кудрявая.
Когда звуки их шагов затихли прямо перед моим носом, я замотала головой, как это обычно показывают в фильмах, будто пыталась разогнать туман забытья, и подняла на незваных гостей полный удивления и шока взгляд.
- Вот только не надо этих спектаклей, – хмыкнул черноволосый. Я угадала его внешность достаточно точно, за исключением одной детали – того, что на висках у него красивыми мазками уже проступила седина. Видна работа тяжелая.
Но я не собиралась так быстро бросать разыгрываемую карту.
- Кто вы такие, и что вам от меня нужно? – вскрикнула я, стараясь, что бы мой голос предательски дрогнул от страха, а не был предательски спокоен. И только бы не улыбаться, только бы не улыбаться.
- Мы все про тебя знаем, демон! – вклинилась рыженькая, кудрявая девушка с восхитительными зелеными глазками и брызгами веснушек на белых щеках. Вот ее голос очень красиво, по-киношному достоверно, дрогнул от волнения, как она не старалась придать ему силы и властности.
- Понятия не имею, о чем вы говорите. Это какая ошибка. Я обычная женщина, ничем не примечательная, кроме разве что своего неплохого капитала и успешного бизнеса, – оставила я в стороне образ испуганной барышни, перейдя на тон твердый и непоколебимый, как скала. – Может, вы хотите выкуп? Так в сейфе есть приличная сумма, да еще драгоценности. Если вы меня быстро отпустите, а мне надо быстро, у меня важное мероприятие этим вечером, я вам тут же сообщу код от замка.
Я замолчала, ожидая их реакции. Нет, не столь из меня наивный человек вышел, чтобы поверить, что члены ордена польстятся на деньги. Я всего лишь до сих пор надеялась уверить их, что они ошиблись, и я человек. Самый такой обычный, может только слегка богатый.
- Хахахаха, - преисполненный пафоса и героизма рассмеялся мужчина. Встав в красивую позу (что-то не припомню курсов актерского мастерства в ордене, где он только понахватался этого?). – Недолго тебе говорить, демонское отродье. Ольга, читай молитву. Пятого уровня, перед этим он точно не устоит.
Рыженькая Оленька начала старательно зачитывать молитву на латинском, то скромно опуская глазки в пол, то вскидывая восхищенный взгляд на своего напарника в поисках одобрения.
Первую часть молитвы Брат победно ухмылялся, показывая мне тем самым, что все, вот он, мой жалкий конец. Но слово следовало за словом, бессильно падая на пол ненужным мусором, а со мной ничего не происходило. Ни воплей, ни брыкания, ни скрежетания зубами.
Молитва подошла к концу, а я все также продолжала невозмутимо смотреть ему в глаза.
- Ну, убедились? – насмешливо подвела я итог сему нелепому действию. – Теперь отпустите?
- А так и должно быть? – удивленная робко, но с надеждой, все-таки решила уточнить рыженькая Сестра.
- Нет, - так же робко ответил ей Брат (как действовать в кризисных ситуациях не по сценарию его видимо не учили. Взять на заметку, ввести такой курс). Он быстро посмотрел на напарницу, а затем снова приложил ко мне свой тяжелый взгляд. – Плесни-ка на него воды святой.
Девушка сняла с пояса фляжку и плеснула. Ничего не произошло. Только лишь ткань моего делового костюма промокла и неприятно прилипла к коже.
- Может правда отпустить? – попыталась найти хоть какой-то выход из непредвиденной ситуации рыжая.
- Даже не вздумай! Все указало на него, что это демон, третьего уровня! Никаких сомнений. Просто это какая-то уловка. – Мужчина задумчиво пожевал губы, потеребил крест на шее, отпил святой воды из своей фляги. – Надо позвонить, – изрек он и достал на свет божий сотовый телефон.
Я попыталась подавить улыбку. Вот оно, нелепое сплетение древних верований и современных технологий, иронично.
Мужчина вышел из комнаты в коридор, наверное, чтобы скрыть от меня невероятно секретную информацию. Оленька неловко переминалась с ноги на ногу, бросая на меня взгляды, короткие от страха, но жгущие до внутренностей от любопытства.
Не было его минут пятнадцать, двадцать. Я уже начала здорово волноваться, время поджимало, а такими темпами я тут могла до утра просидеть. Мужчина вернулся в комнату, когда я уже было начала пытаться снять с себя путы.
- Ну что? – бросилась к нему Сестричка, уставшая стоять столбом возле меня. Не страшно, и скучно, совсем не так, как она себе представляла охоту.
- Никто не знает в чем дело. Будем ждать звонка от главы, – мужчина мрачно помолчал, согнав брови к переносице, словно грозовые тучи над морем. – Сейчас как раз до нее пытаются дозвониться.
Сразу же после его слов где-то у двери в коридор предательски разоблачающе зазвонил мой мобильник. Не хватало мне, чтобы к уже назревшей проблеме прибавились новые. Объяснять все будет так долго и утомительно.
Оленька уставилась на мою сумочку, валяющуюся у двери. Видимо ее сильно подмывало узнать, кто же там звонит. Брат взглядом как ножом отрезал это ее желание, просто таки на корню пресек. Несладко ей с ним работаться будет. И кто только такие пары формирует? Надо не забыть разобраться и с этим.
Мобильник в сумочке перестал звонить, но тут же затрещал телефон домашний. Поразвлекав нас задорной мелодией, телефон замолчал, передав бразды правления автоответчику. Автоответчик приветственно пикнул и заговорил женским голосом.
- Код доступа 49742310. Вызов от группы 54, степень срочности первая, – голос перестал зачитывать необходимую сухую информацию и перешел к живой речи. – Ой, у них там такой случай любопытный, мы еще не сталкивались. Перезвоните как можно быстрее. Бедняжки нервничают, – голос задорно хихикнул, и автоответчик замолчал. Надо было нанимать секретаршу посерьезнее, более степенную.
- Это что же, что же, – запуталась в своих мыслях рыжая Сестра и беспомощно дернула напарника за рукав. – Это что же она…?
Мужчина лишь шокировано кивнул. Ох, и медленно же до них все доходило. Не выдержав, наконец, исчерпав свое терпение с кредитом на год вперед, я выдала скороговоркой еще один секретный код, подтверждающий мое главенство и молитву ордена.
- А теперь отвяжите меня. Это приказ, – мужчина нерешительно застыл, все никак не в силах принять должное решение. – Развязать, – бросила я ему в лицо холодный увесистый приказ.
Он все-таки подчинился, неуверенно и в сомнениях.
Я встала, растерла саднящие руки, намеренно игнорируя шокированных охотников за демонами. Затем неспешно подошла к шкафу для бумаг, отыскав в нужном ящике копии договоров на группу номер 54. И продемонстрировала их тем наивным, кто переполненный чувством гордости и долга когда-то подписывал эти бумажки, не зная, какой истинной силой будет обладать договор.
- Значит так, – я удобно села на диван перед стоящими столбами гостями. Все никак в себя прийти не могут, слишком уж сложную ситуационную модель им разобрать надо. Зависли, бедняжки. – Начнем с того, что слушаться вы меня должны беспрекословно, первое, по старшинству в ордене, я все-таки глава. Второе, по всем правилам демонских договоров. – Никакой реакции. Что ж, видимо, им нужен перерыв, чтобы шокированные мысли по полочкам расползлись. – Вы пока чайку на кухне попейте и в себя придите, а я пойду переоденусь и подготовлюсь к предстоящему торжественному вечеру. Вы поедете со мной. По дороге я вам все объясню, разъясню и потом даже покажу.
Не дожидаясь реакции, я ушла наводить на себя красоту, уверенная, что никуда голубчику не денутся.
И точно, отыскала я их на кухне, чинно попивающими горячий зеленый чай. Рыженькая с аппетитом уплетала твороженный торт с вишней. Не унывающая, определенно, она мне нравится, стоит присмотреть ее себе в ассистентки.
Я подняла их с места одним властным взмахом руки, и они без споров последовали за мной.
В машине я начала свой рассказ, с ухмылкой поглядывая в зеркало заднего вида на чудесную гамму чувств, вырисовывающуюся на их лицах в ходе моего рассказа.
- Начнем с того, что да, я одержима демоном. Степень проникновения максимальная, так что человеческая сущность давно спит где-то глубоко вне сознания. Вся верхушка управления ордена тоже одержима, в разной степени. Но это, естественно секрет и вам разглашать эти данные строго запрещено. Ясно?
Они дружно кивнули, сидящие с прямой спиной, словно палки проглотили, вжавшиеся в заднее сидение. Бедняжки, все никак не могут примириться с перевернутым мировоззрением.
- Ваши архаичные методы борьбы на меня не действует. Те демоны, что принадлежат к новой неоэпохе давно отказались от подобных предрассудков. Орден был основан мною и моим собратьями, приверженцами новой эры с той же целью, что была озвучена вам при поступлении: находить и обезвреживать демонов, вселяющихся в людей, раздувающих в них злобу, прибегающих к насилию, убийствам и прочим антисоциальным гадостям. Вы спросите, зачем демонам уничтожать демонов, – я перевела взгляд на зеркало, дожидаясь от слушателей реакции - не впустую ли я кидаюсь словами. – Спросите же?
Мужчина медленно и твердо кивнул, все еще пребывая в ступоре. Я серьезно начала опасаться, что мозг его не справится с такой глобальной перестройкой мира, и черепная коробка вот-вот треснет пополам, не выдержав давления внутренних реакций. Рыжая же бойко пискнула:
- И зачем же?
Я одобрительно хмыкнула и продолжила рассказ.
- Потому что такой вид одержимости анархичен и совершенно не приспособлен к современным реалиям. Он устаревший, неэффективный, приносит больше вреда, чем пользы демонскому обществу. Привлекает излишнее внимание к нам, мешая нашей истинной цели. Только закостенелые консерваторы, слепые дураки до сих пор прибегают к такому виду вмешательства в человеческий мир. Те, кто пользуется современной системой, уговорами пробовали их остановить. Но не вышло, пришлось применить силу. Нам нельзя привлекать к себе внимание, мы должны усыпить бдительность людей, лишить их страха, а затем веры, чтобы спокойно руководить миром из-за кулис.
- А что же это тогда за новая система? – подала голос рыженькая. Ее любопытство явно уложила осторожность и страх на лопатки.
Я хитро улыбнулась ей в ответ.
- Скоро увидите, мы как раз подъехали к месту проведения торжества, – пообещала я, паркуя машину.
Торжественное действие вот—вот должно было начаться, мы едва успели. Своих спутников, пораженных пышным окружением и нарядами гостей, мне пришлось чуть ли не силой тащить к свободному столику и усаживать на стулья.
Рыженькая успела цапнуть с подноса официанта бокал вина, и уже приложилась к нему, пытаясь окончательно прийти в себя. Мужчина же все никак не мог переварить проглоченную палку, сидя все также прямо, лишь крутя головой вокруг. Он не в силах был найти хоть какое-то объяснение присутствию здесь всех этих известных в мире людей: политиков, ученых, бизнесменов, писателей, певцов, актеров из самых разных стран. Также не мог он понять, почему переговариваются они между собой на латинском.
- Мы присутствуем на торжественной церемонии награждения за выдающиеся достижения в области одержимости. В сфере политики, науки, экономики, искусства и социальной активности, – пафосной скороговоркой выпалила я.
И замолчала, продолжая с наслаждением изучать лица моих спутников, пытаясь по их взглядам и мимике угадать мысли. Они были удивлены. Удивлены, это еще мягко сказано.
- Так они все, все кто тут, они что… демоны?! – последнее слово девушка выкрикнула слишком тонко, так, что казалось ее бокал с вином вот-вот расколется.
- Но, зачем вас все это? – перебил ее высокие волны его низкий тембр. Ожил таки, перезагрузка закончена и теперь он, наконец, функционирует.
- О, это ведь настоящее искусство – проникнуть в человека незаметно, изменить его мысли, стремления, извратить его истинный путь, подтолкнув на новый, применить его таланты совсем не так, как было предназначено. Так, чтобы он постепенно пробираясь к социальной верхушке слабел под натиском чужого разума, пока совсем не будет вытеснен, и его место не займет демон. Это очень тонкая работа. И все для того, чтобы сбить человечество с правильного пути. Это цель преследовалась нами из покон веков. Вы же знаете.
Гул разговоров в зале стих, когда на сцену вышел прошлогодний лаурят самой главной, престижной из номинаций – Специальный приз за выдающиеся заслуги. Все мое внимание я переключила на сцену.
- Но как же все эти люди могут осуществить такую цель? – вновь подал голос Брат, задав очень даже логичный и правильный вопрос. Молодец, он тоже начинает мне нравиться. - Они же не сделали ничего плохого, скорее наоборот. А этот, - он кивнул в сторону американского чернокожего политика на сцене, - вообще признанный дипломат, работает на благо.
Я рассмеялась. Ответ был весьма ироничен, какие только шутки не выкидывает нам вселенная.
- Вы же помните слова про благие намерения, помните к чему они ведут? – они кивнули, а я довольная, в предвкушении реакции, продолжала ухмыляться. – Вот мы и подменяем зло на добро, свет на тьму. Незаметно, терпеливо, кропотливо долго, но неизбежно верно. Стараясь сделать мир лучше, сделать благим, - я пригнулась к столу, наклоняя лицо как можно ближе к ним, и прошептала доверительно, - мы ведем его в ад. А теперь, – я поднялась с места, когда в микрофон прозвучало мое имя. – Мой выход, в этом году я получаю главную премию.

@темы: рассказ

---

Самый простой способ

август 2010

Въедливый покупатель с нездоровой серой кожей, в серой блеклой одежде, с серыми запыленными мыслями донимал меня своими вопросами уже почти час. Скрупулезно и тщательно он ощупывал предлагаемые мною Фантазии, все никак не решаясь выбрать подходящую. Каждый раз, когда его тонкие, с желтыми неровно обрезанными ногтями пальцы прикасались к очередному шарику, я старательно собирала волю в кулак, чтобы меня не передернуло от отвращения, и лицо не выдало чувств. Да, знаю, это не возможно, но когда такие как он: иссушенные, вяленые, полумертвые касаются сфер, я каждый раз боюсь, что эта серость, пыль и тлен пройдут сквозь хрустальные стенки и отравят, обесцветят радужное буйство внутри. Таких покупателей как он я не люблю больше всего, но именно такие покупают чаще. Люди же с яркими сочными душами обычно только продают. И мне всегда оставалось лишь лицемерно сетовать на такое положение дел, мирясь с издержками своего бизнеса.
Ржавый в вмятинах колокольчик над входной дверью сухо и надрывно отхаркнул совсем не мелодичный звон. Конечно, будь здесь другая лавка и совсем другой товар, колокольчик пел бы словно голосистая птичка. Но я вешала его не для того, чтобы заманивать покупателей, нет. Совсем наоборот. Он, да и все убранство моего магазина преследовали только одну цель – отпугнуть как можно больше покупателей. И старые рассохшиеся двери на несмазанных петлях, и пыльные полки, и грязные окна, завешенные истертым бархатом для создания грязного полумрака в помещении. Все это было сделано для того, чтобы хоть в чем то лицемерно обмануть свою совесть. Но уловки эти действовали не очень эффективно, торговля шла бойко. Ни те, кто снабжал меня товаром, ни те, кто покупал, не переставали приходить ко мне.
Колокольчик кашлянул еще раз, когда дверь закрылась. В полумраке я разглядела знакомый силуэт высокой тоненькой девушки. Дотошный покупатель нервно скользнул по ней взглядом и, наконец, хвала небесам, остановил свой выбор на одном из шариков. Быстро расплатившись мне мятыми старыми купюрами, он суетливо сунул в карман яркую Фантазию какой-то молоденькой пылкой девушки и спешно бочком протиснулся к выходу.
Поморщившись от ощущаемой мерзости после его прикосновений, я тщательно протерла прилавок и товар тряпицей, очищая их от воображаемого серого жирного, липкого налета. А затем отправилась искать девушку, которая, ожидая пока я освобожусь, уже успела затеряться в небольшом лабиринте из стеллажей.
Нашла я ее в самом темном дальнем углу, где мною тщательно сохранялась паутина по углам и выскребались царапины и потертости на поверхностях деревянных полок. Это была секция Страхов. Девушка рассеянно рассматривала выставленные образцы.
- Довольно забавный экземпляр, – прокомментировала я шарик, который она держала в руках. – Коллекционеры любят такое. Редкая вещь – страх носить галстуки.
Девушка аккуратно поставила Страх на место и повернулась ко мне, старательно приветливо, но как то слабо улыбнувшись.
- Чего только люди не бояться. – Она еще немного подержала на лице эту начинающую тускнеть улыбку.- Что такого страшного может быть в галстуках? На свете есть и более ужасные вещи.
- Может, человек боялся задушиться, затягивая узел слишком туго?- Я коротко хмыкнула и одарила ее ответной улыбкой, стараясь, чтобы она была как можно более сильной и яркой. Кажется, это подействовало, правда, совсем ненадолго. Улыбка девушки в последний раз на долю секунды засветилась жизнью в предсмертной агонии, а потом исчезла за губами, растянувшимися в тонкую прямую линию. – Вы принесли что-то на продажу? – по привычке уточнила я, прекрасно зная, что она никогда и ничего у меня не купит. Она всегда только продавала.
Девушка кивнула. Рукой я поманила ее за собой, тоже по привычке. Поскольку бывала она здесь столь часто, что уже должна была наизусть выучить процедуру купли-продажи товара.
Мы прошли в подсобное помещение, где проводился осмотр приносимых на продажу экземпляров. Стены комнаты были выкрашены белой глянцевой краской, таким же мертвым и пустым цветом была и вся мебель. Я осталась у двери, ожидая, пока девушка достанет то, что принесла. Уже по ее движениям было понятно, что это должно быть что-то особенное, что-то очень редкое. То, за что она надеялась получить крупную сумму денег. Девушка бережно и аккуратно раскрыла сумку и вынула из нее шар, завернутый в темную плотную ткань. Казалось, что она держит в руках свое сердце, сделанное из хрупкого хрусталя, и урони она его – настанет смерть.
Я погасила свет, обмакнув комнату в вязкую, тягучую темноту. Легко ориентируясь, добралась до стола, встав с другой от клиентки стороны.
Девушка стояла, не двигаясь и почти не дыша. Я не торопила ее, зная, как это тяжело хотя бы показать чужому человеку вынутую, вырезанную часть своей души. И как тело судорожно сопротивляется, когда ты пытаешься ее передать, отдать. Отказаться от куска своих внутренностей невыносимо трудно.
Раздался едва уловимый шелест ее волос – она тряхнула головой, словно нерешительность и сомнение были сухими листьями, что запутались в ее коротких волосах. А затем сдернула с шара тряпицу.
Комнату озарил яркий свет, исходящий из сферы, что едва умещалась в лодочке ее ладоней. Девушка вытянула руки как можно ближе ко мне. Я не смогла сдержаться и пораженная охнула. Это была Мечта. Множество их прошло перед моим оценивающим взором, но никогда ни одна их них по силе и яркости не сравнилась бы с этой. За тонкими хрустальными стенками в безумной пляске переплетались яркие, светящие нити цвета надежды, счастья, предвкушения, радости, смеха, облегчения, умиротворения и еще множества, множества самых разнообразных оттенков, названий которым я даже не смогла бы подобрать. Нити закручивались в немыслимые узлы, складывались в не поддающиеся описанию узоры, переливались, перетекали из одного цвета в другой, пульсировали и манили за собой вглубь. Я последовали за ними, погружаясь в самую сердцевину, в самую суть. Внутри было тепло и уютно, радостно и счастливо. Таким становится мир на краткие доли мгновения, когда мать обнимает своего ребенка. Покой, умиротворение, любовь и надежда на будущее счастье. Не для себя.
«Хочу, чтобы моя доченька выздоровела, хочу, чтобы моя девочка выросла крепкой и сильной. Хочу, чтобы она была свободна от этой хвори» - пела мне колыбельную горячая, но не обжигающая, а согревающая Мечта Жизни.
С трудом преодолевая себя, я стала медленно подниматься на поверхность, в наш материальный и холодный мир. Как сильно не хотелось мне остаться там, в этом ожидаемом счастье, я должна была вернуться. В заляпанной грязью обуви, в холодном мокром от дождя плаще я забралась в чужой дом, прошла к самому очагу. Остаться хочется, но уйти необходимо. Ведь этот дом был не моим. Искусство пробраться внутрь, а затем уйти, ничего не сломав, не спутав и не запачкав, очень тонкое, сложное и тяжелое в обучении. Не многие могут им овладеть. Только люди, обладающие очень сильной эмпатией, умеющие сопереживать остро и пронзительно берутся за дело, подобное моему. И эти необходимые качества делают такую работу порой до тошноты горькой.
Когда я поднялась обратно, взгляд мой был переплетен со взглядом девушки. Ее ладони лежали прямо на моих, и сквозь ее плоть я явственно ощущала бархатную теплоту сферы. На миг на поверхности ее темно-синих глаз показалось какое-то волнение, нарушающее давно установившейся штиль. Слезы почти показались из глубины души, но затем она развела ладони в стороны, Мечта оказалась в моих руки, и ее глаза покрылись мертвой толстой коркой льда, теперь уже навсегда.
Мне захотелось плакать вместо нее. Горем и отчаянием, словно штыком продолбить, разломать корку льда в глазах девушки, добраться до воды, всколыхнуть в ней жизнь, пробудить ее. Ведь я помнила, какой она пришла ко мне в первый раз. Яркой, светящейся, сочащейся красками мечтаний, надежд, снов, эмоций, фантазий, страхов. Она была похожа на закупоренный хрустальный сосуд со множеством граней, в которых шальными бликами, сумасбродными зайчиками и безумными отблесками отражалось ее нутро, бродящее и пытающее выбраться наружу.
И она, с моей помощью, откупорила свой сосуд, сняла с него печать и начала сцеживать содержание. Она начала с самого незначительного, с цветных снов. Со временем полностью израсходовав их, она перешла к воспоминаниям. Она продала мне все свои влюбленности, победы, материнские поцелуи и мужские объятия, все дружеские шутки и все ссоры. Когда закончились воспоминания, настал черед Страхов, потом Фантазий, Надежд, и под конец она добралась и до Мечтаний. С болью я отмечала, как с каждым визитом она тускнела все больше и больше, как свет уходил из нее, прихватив за собой и жизнь, оставляя только сухой налет серости, пылью покрывающий внутренние стенки сосуда.
Я не могла ее осуждать, я попыталась один раз вразумить ее, остановить. И тогда она рассказал, зачем это делает. Деньги нужны были ей сильнее, чем она сама. На обследование, лечение и лекарства для маленькой дочки. Больше мы об этом не говорили, обходя эту тему в наших коротких разговорах.
И вот сейчас она отдавала мне последний огонек, что еще освещал ее и грел изнутри. Ее Мечта Жизни теперь пульсировала в моих, чужих руках. Мы расцепили взгляды, и я накрыла шар тканью, бережно поставив его на подставку. Свет скрылся под плотным переплетением нитей, чего мы обе и хотели. Она, чтобы спрятать постыдное равнодушие и поглотившую ее душу тишину. Я, чтобы в моих слезах драгоценностями не искрились отблески ее последней вырезанной Мечты, чтобы поскорей укрыть то, что она навсегда потеряла.
Не включая свет, в полной темноте, я отошла к сейфу, чтобы запереть в нем новый товар. Такие ценные вещи не выставляются на полках для всеобщего обозрения, они продаются только с глазу на глаз или на закрытых аукционах и нуждаются в хорошей охране.
- Вы уверены, что хотите этого, - дрожащим голосом все же спросила я, перед тем как запереть сферу за толстой броней ее временной тюрьмы. – Все же эта… - я запнулась, пытаясь унять чувства и растворить в равнодушие мешающий говорить комок в горле, – …эта последняя.
- Да, я уверена. Появился новый способ лечения, он очень дорогостоящий, но процент выздоравливающих на данный момент уже около семидесяти процентов. Я не могу иначе.
- Может, стоило попытаться собрать деньги среди друзей и знакомых, или благотворительность? – предложила я, скорее для того, чтобы лицемерно успокоить себя, убедившись, что иного выхода нет, чем для того, чтобы чем-то помочь ей.
- Возможно и стоило. – Голос ее звучал ровно, отполированный до блеска равнодушием и ледяной пустотой. – Но так намного быстрее, а время нам дорого. И так проще…. Так проще.
Ее последние слова слились со стуком закрывающейся дверцы сейфа, запертые теперь вместе с Мечтой в железном склепе.
Включив, наконец, свет, я села за стол, заполнила договор, выписала чек. Она принаняла его, благодарно кивнув в ответ на крупную, большую чем могли бы дать в другом подобном ломбарде, сумму, стараясь не встречаться со мной взглядом. Да и я не стремилась к этому, все больше глядя в пол, или рассматривая стеллажи и стены, пока вежливо провожала ее до выхода. Мы не попрощались.
А в магазине уже появились покупатели, рассеяно и потеряно бродившие среди полок с товаром. Я вернулась к своим обязанностям продавца.
- Чем я могу вам помочь? - приветливый тон, не слишком широкая улыбка, мягкий взгляд. Моя ежедневная порция лицемерия.
Словно в наказание за совершенное, в голове же весь остаток дня назойливо крутились ее слова - «так проще», порождая беспокойство и страх. Страшно мне было от того, что я понимала их истинное значение. Когда стоишь на пороге исполнения мечты, когда нога уже занесена для последнего шага, и осталось всего лишь мгновение, и ты поймешь – ступил ли ты на твердый пол или провалился в черную дыру, тогда бывает очень, очень страшно. Этот страх самый сильный из всех, что может выпасть в жизни человека. Ведь чем ярче, глубже, больше мечта, тем сильнее будет боль, когда тебя поглотит черная дыра разочарования от ее неисполнения. И если ты слаб, то тогда можешь просто отказаться от мечты – ведь так проще. Позорная трусость в обмен на спасение равнодушием.
Вечером, закрыв магазин, погасив в зале свет, я еще долго сидела в белой комнате при тусклом свете настольной лампы, взглядом пытаясь стереть телефонный номер в записной книжке – номер крупного коллекционера, скупающего любые Мечты жизни, попадающиеся в продаже. Он хорошо заплатит. А в голове все по прежнему эхом разносилась панихида по потерянной мечте – «так проще», мешая мне взять в руки телефонную трубку.
Я отогнала хворостиной равнодушия подальше вглубь сознания эти беспокоящие, вызывающие болезненный зуд души мысли, заперев их там же, где были заперты воспоминания о еще одном шарике с Жизненной Мечтой, уже долгие годы заживо похороненном в сейфе.
Я набрала номер, трусливо надеясь, что длинные гудки все-таки не сменятся тишиной и звуками чужого дыхания. Но нет, на звонок ответили быстро.
- Добрый вечер, – поприветствовала я клиента, сразу перейдя к делу. – У меня есть для вас кое-что очень интересное. Да, две Мечты Жизни.
Мы быстро договорились о встрече, и я повесила трубку, отметив тем самым, наконец, и свою точку невозвращения.
До этого дня я так и не смогла найти в себе достаточно смелости окончательно отказаться от своей Жизненной Мечты, навсегда потерять ее, разодрав последние связующие нервы воспоминаний. Но теперь момент настал. Я избавлюсь от нее, вырежу из себя безвозвратно.
«Я буду хорошим человеком, мама, я буду помогать людям, и тогда ты будешь меня любить» таит в своих глубинах, за тонкими стеклами светящаяся сфера. Нет, не буду. Не буду даже и пытаться - страшно. А просто откажусь от попыток, выдрав из себя эту мечту. Ведь так проще. Проще.

@темы: рассказ

---

Форматирование диска (E: )

‎сентябрь ‎2009

Надо мной, совсем близко от серых ледяных, по словам знакомых, глаз по потолку двигаются искусственные звезды. Это мой собственный макет ночного неба - он почти не отличается от настоящего. Но настоящее, бархатно-плотное, с просачивающимся сквозь дыры звезд мерцанием бесконечности, можно увидеть только далеко, далеко от города, где нет вездесущего искусственно созданного света. А мое небо лишь кажется бесконечным, кажется таким до тех пор, пока не начнешь прыгать на кровати слишком высоко. Я такая же как мое ненастоящее небо, я тоже кажусь.
Ленивыми взмахами руки я перемещаю по воздуху парящую красную надпись «Форматирование диска (E: )», она медленно врашается надо мной вместе со своими маленькими спутниками «Начать» и «Закрыть». Эти буковки и значки ждут моего решения, необратимого и фатального. Стоит только коснуться пальцем нужного слова, и все закончится или продолжится. Я вижу эти слова, мои глаза улавливают их свет, их цвет, их размер и даже толщину, но только вот пальцы совсем ничего не чувствуют, проходя сквозь красные очертания. Я такая же как эти буквы, меня можно увидеть, но меня нельзя коснуться, меня не существует.
Как много меня связывает с этим миром, с этим шариком, что уже долгое, долгое время вертится где-то в хвосте нашей галактики. Связей тысячи, миллионы, миллиарды, они пронизывают каждую клетку моего тела, каждую неосязаемую мысль, каждое чувство. Проходят сквозь мою плоть и мой разум, считывают, копируют меня и уносят дальше, к следующему человеку. Уносят сквозь миллионы и миллиарды других, чтобы сложить в одну огромную папку для бумаг, где записаны все мы. У нас нет секретов, нет тайн, нет запертых дверей, нет зашторенных окон, потому что нет закрытых душ.
И вот я, отраженная миллионами зеркал чужих голов, скопированная в миллиард копий, лежу на колючем одеяле и понимаю, что меня нет. Выискиваю себя в глазах других, в их памяти, в их базах данных и нахожу лишь очертания, которых нельзя коснуться. Но самой меня там нет.
И я больше так не могу. Мне невыносимо ощущать себя затерянной, затертой, забытой среди десяти миллиардов других людей. Мы связаны и едины, но я не чувствую родства. Я могу прочитать мысли и чувства любого, любой может прочитать мои, но нет близости.
И что остается? Что остается делать мне, глупой и нелепой системной ошибке, которая создала запись о файле, но забыла записать сам файл?
Правильно, предназначение ошибки - быть исправленной, всего лишь. И все, что мне требуется для этого – выбрать «Начать». И тогда все будет приведено в надлежащий вид, все ошибки будут стерты, вся информация уничтожена. Идиальные условия для того, чтобы начать все сначала. Терять мне нечего, терять меня некому. Пустота белого чистого листа - самый идеальный мир из всех возможных. Всего то и надо - сделать простой выбор, одно из двух. Подарить человечеству совершенство оказывается совсем несложно.
Я подношу руку совсем близко к одному из слов, тому, что обозначает начало конца. А потом все вмиг меняется, все исчезает. Больше нет ни моей комнаты, ни меня, ни моего потолка с исскуственным небом. Нет одиночества. Меня пронзает множество мыслей, через меня переливается нескончаемый поток чужих эмоций, а чужие голоса оглушают.
Множество связующих ниточек натягивается, они гудят от напряжения, мелко вибрируя. Люди кричат на меня, они шепчут мне, ругают, матерят, умоляют, угрожают, плачут, смеются, истерят. Называют по имени, по фамилии, ласковыми прозвищами. Совсем чужие, незнакомые уверяют, что любят меня, что восхищаются мной, что они всегда, всегда будут рядом, оберегая. Знакомые же желают мне смерти, желают моего исчезновения. Кто-то готов убить меня, растерзать, разрезать на множество маленьких кусочков. Кто-то хочет заботится обо мне до конца моей жизни, обнимать, целовать, гладить по голове, шептать ласковые слова на ухо, всегда быть рядом. Одни умоляют остановиться, указывают мне на тысячи причин не делать столь страшного выбора. Другие подбадривают, шлют мне свое уважение и поддержку.
Их становится все больше и больше, они кричат громче, чувствуют сильнее, и я уже не могу ни понять их эмоций, ни уловить смысл их мыслей, ни разобрать слова в звуках их голосов. Все превратилось в один огромный ватный комок, упоковывающий меня, ограждающий мое «я» от меня самой.
И все они твердят только обо мне, знают обо мне, видят меня, слышат, чувствуют, и я ощущаю их ответно. Они рядом, они внутри, моя кожа гудит от ощущения нашей общечеловеческой близости. Мне вдруг начинает казаться, что я превращаюсь в ось мира, в стержень, который удерживает все, что существует. Такая осязаемая, такая прочная, твердая, материальная. И только мне решать, слетит ли наша земля с этой оси. Другие постепенно проникают все глубже, кричат все сильнее, медленно вытаскивая меня из черной дыри моей души в наш общий мир. Я уже вся там, растоваренная и перемешанная с единым целым. Меня любят, меня ненавидят, меня презирают, меня боятся, меня уважают - меня видят все.
Я передвигаю руку всего на пару сантиметров в сторону и деляю свой выбор. Надпись «зыкрыть» становится чуть жирнее и больше, а затем все исчезает. И буквы, и слова, и мысли, и чувства и люди. Я вновь одна в своей комнате. Только теперь явственно ощущаю пульсирующую кровь всего человечества, что протекает через меня каждую секунду жизни. И это чувстов не дает мне забыть, что я часть чего-то большего.

* * *

«1825474986 попытка форматирования Земли отменена» - красная надпись, ярко светящаяся в темноте пустого помещения изменилась. Шестерка засветилась чуть ярче и, мигнув черной пустотой, сменилась на семерку.

@темы: миниатюра

---

Моя звезда

‎‎август ‎2009

Есть те, кто любит свет, любит день – яркий, солнечный, полный случайных вероятностей. Вставая каждое утро, они предвкушают, сколько всего смогут совершить. Восходя, солнце освещает множество возможностей, бесцельно носящихся в воздухе, словно стая пылинок, готовых приземлиться кому-то в жизнь.
Но я люблю ночь. Ночь тиха и безысходна. Под покровом темноты все исчезает, и остается лишь неподвижность сна. Ночь - это время созерцания, время, когда нужно оставить всю суету в стороне и застыть неподвижно.
Вечером, открывая окна нараспашку, я ложусь в свою постель, закрываю глаза и вслушиваюсь в пульсацию городской жизни. Я ловлю момент, когда там за стеной все утихнет и успокоится, когда все разбегутся по домам, спрячутся под одеяла, чтобы трусливо проспать время обреченности дня, глубоко дыша и двигая глазными яблоками в редких приступах яркого сна.
И тогда я открываю глаза и встаю с постели. Я выхожу на балкон под свет звезд. Вокруг меня плещется едва теплая тишина, мягкая и бархатная на ощупь. Она действует на меня словно анестетик, притупляя чувства, даря легкое онемение душе и покой мыслям. Я облокачиваюсь на старые железные перила, шершавые от облупившейся краски, и смотрю в небо. Я жду часа, когда появиться он.
И когда моя кожа становится холодной, а губы синеют, наконец, появляется его свет. Сначала робко и слабо он шлет мне свое приветствие. Я радостно отвечаю ему, улыбаюсь - прошу быть смелее. И тогда он зажигает себя во всю свою мощь, блистая на небе белым чистым светом. Сквозь толщу пространства бесконечной вселенной ко мне приходят его слова, нежные и ласковые, полные надежды и мечтаний. Он шепчет мне на ухо, легко, так, что я почти не ощущаю на коже его прикосновений светом. Он рассказывает о своих снах, описывает свои грезы, делится теми видениями, что наполняют его мир. Я слушаю очень внимательно, напряженно ловя каждое слово, каждый образ, чтобы ничего не потерялось на длинном пути ко мне. Порой я закрываю глаза, чтобы погрузится в новую реальность полностью. Представляю себя звездой, огромной, раскаленной, яркой. Вижу себя холодным камнем, изрытым кратерами и покрытым сеткой трещин, давно остывшим и безразличным, что безвольно и бесцельно летит по вселенной. Ощущаю себя кометой, быстрой, стремительной, неподконтрольной, спешащей к чему-то неведомому, оставляя за собой пылающий след. Ведомая тонким кружевом рассказываемого мне света, я лечу прочь от земли, сквозь пустоту, чтобы взглянуть на прекрасные видения галактик. Ощущение времени пропадает, все тело немеет, и я уже не чувствую его, окончательно отрываясь от холодного пола моего балкона и улетая прочь.
А когда его громкие вдохновенные слова сменяются едва слышным шепотом, когда последние звуки его голоса не успевают долететь до меня, наступает утро. Я открываю глаза и застаю рассвет. И словно прогоняемая пришедшим светом родного Солнца, ухожу обратно в свою комнату, задергиваю шторы и выключаю свет. Я засыпаю, чтобы вновь попытаться долететь до него и увидеть мою ненаглядную звезду. Он так давно ждет.
Сегодня я вновь не сплю, опять стою на балконе и, облокотившись на гладкие перила, выкрашенные белой краской, жду, когда он придет. Я всматриваюсь в черную пустоту между его желтыми соседями, ожидая, когда он затмит их своим белоснежным светом. Но он не приходит. Минуты медленно перетекают через меня, двигая стрелки настенных часов в гостиной. Один час, два, три, четыре проходят мимо безмолвно, боясь мне смотреть в глаза и увидеть в них вопрос. Где он, почему не приходит? Почему я не вижу его? Звезды - не люди, звезды никогда не опаздывают, никогда не забывают, никогда не бросают. Для людей они вечны. Всю свою жизни ты можешь смотреть на ночное небо, вглядываться в него, и видеть свою звезду. Тогда почему сегодня все иначе?
Я чувствую, как под онемевшую от холода кожу пробирается страх, словно бур вворачивающий себя в мое оледеневшее от ожидания сердце, протаскивая вслед за собой отчаяние и печаль. Он не пришел, не засиял, а значит я его потеряла. Что-то обжигающее, словно расплавленное железо, маленькими каплями падает мне на кожу. Я открываю глаза - это слезы. Горячие, они скатываются по моим бесчувственным щекам, падая на ладони. Мои всхлипывания необычайно громки, необычайно отчетливы. Мне кажется, будто они разносятся по всей вселенной. И вселенная начинает вторить мне. Я слышу, как один за другим к моему плачу присоединяются другие голоса. Тонкие и золотистые, громкие и жаркие, трубные и ледяные - множество голосов переливаются, смешиваясь во всеобщую скорбь и тоску. И вдруг я понимаю, что они оплакивают - умерла звезда. Яркая белая звезда, так долго сияющая в черном небе, сегодня потухла навсегда. Это звучит панихида по ушедшему навсегда свету, плачь скорби. И я пою вместе с ними, исступленно, отдавая всю себя.
А на рассвете, совсем обессилев, наконец ложусь в постель. Завернулась в одеяло с головой, уткнувшись носом в подушку, чтобы не дышать и не плакать. Потому что он ушел сегодня от меня навсегда, он оставил одну среди черной пустоты чужой вселенной. Мне больше никогда не подняться вверх, больше никогда не совершить своих полетов. Отныне мое тело навсегда срослось с этой планетой, свободы больше не будет.
Я сильнее стискиваю кулаки, вцепившись зубами в одеяло, чтобы не закричать. Ко мне вдруг приходит понимание и осознание. Все свои песни он отправлял в пустоту лишь надеясь, что кто-то их услышит и примет. Он слал кому-то неизведанному свою любовь и ласку, всю свою нежность, зная, что они могли навеки затеряться в безразличной черноте. Вот что такое настоящее мужество, вот что такое всепоглощающая надежда. Он погибал, но не приглушал свой свет, он угасал, но отдавал последние силы на то, чтобы не молчать, не оставляя попыток быть услышанным. Он так и умер, оставаясь один на один лишь с надеждой в сердце, так никогда и не узнав, стал ли он чьим-то путевым светом. Он был уже мертв, когда его сияние впервые достигло моих глаз. Всю свою жизни я любила мертвую звезду, все свою жизнь я слушала песни почившего певца. И по горькой иронии мне было уготовлено узнать об этом еще на земле, еще до того, как душа обретет полную свободу полета. Он так старался продержаться как можно дольше, но ему не хватило сил. Теперь у меня даже не осталось возможности когда-нибудь сказать ему спасибо, сказать, что он не один. Что остается человеку, лишившемуся путеводной звезды? Наверно только тихо угаснуть в свое блеклом теле, в надежде, что когда-нибудь он тоже станет чьим-то белым светом, обрамленным непроглядной тьмой.

@темы: рассказ

---

Формалин

апрель 2010

Все что у меня есть — это темнота. Она окружает меня плотным коконом, сдавливая со всех сторон, чтобы не дать пошевельнуться. Я не могу дышать. Она вцепилась в мои веки длинными когтями, чтобы не дать мне очнуться и открыть глаза. Я не могу увидеть свет. Ее тонкие пальцы глубоко проникли в мою голову, они сжимают мои мысли, выдавливая из них последние соки жизни. Я не могу думать. Темнота проникла в мое тело сквозь поры, смешиваясь с кровью, превращая ее в густые, почти застывшие чернила. И сердце захлебывается этой тягучей смесью, не в силах сделать удар. Я не могу чувствовать.
Нет, темнота не желает мне зла. Она любит меня, но ее любовные объятия слишком крепки. Она бережет меня, пытаясь укрыть от чего-то неведомого, но ее кокон слишком душен.

* * *

Мне не было страшно или больно. Мне не было ни плохо, ни хорошо. Меня просто не было. Я хотела бы открыть глаза, чтобы увидеть свет. Но не могла, ведь его не было, как и меня. Я хотела бы сделать глубокий вздох, наполнив нутро живительным воздухом. Мечтала окунуться в видения, сотканные моими мыслями, чтобы хотя бы представить свет и воздух вокруг меня. Но я не могла. Кокон темноты вокруг меня был соткан самой пустотой.
Я была растворена в вечности, разделена на мельчайшие частички, чтобы невозможно было собрать вновь. Словно пыль, они хаотично летали в темноте, не ведая своего дома.
Иногда эти частички сталкивались в своем беспорядочном танце, и тогда ненадолго появлялось подобие меня. Тогда я начинала хотеть. Некоторые частицы сцеплялись, продолжая свое путешествие вместе, со временем увлекая в свой хоровод новых участников. И тогда меня становилось больше. И хотела я все сильнее и сильнее. Однажды это желание стало столь сильным, что смогло на мгновение размокнуть кулак пустоты, выпуская на свободу одинокую мысль.
«Темнота не может быть бесконечной, ведь за ней есть пустота». Это мысль, слабо мигнув, ненадолго озаряя темноту, в страхе спрятала себя в глубинах моего растерзанного «я». Скрывшись от опасности, она крепла, подпитывая собой мое желание. И тогда я снова смогла размокнуть сильные пальцы темноты.
«Пустота не может быть бесконечной, ведь иначе ее не существовало бы».
Меня становилось все больше, а мысли мои крепли. Они уже не боялись своего тюремщика, они атаковали его со всей возможной яростью и злостью, в надежде освободить еще пленников.
«Открой глаза!» — закричал один из них, вырываясь из цепких пальцев.
И тогда сердце, почувствовав надежду, из последних сил забилось, разгоняя вязкую жижу в моих венах. Я открыла глаза.
Побежденная темнота испуганно дернулась, оцарапав мне лицо. Я смогла почувствовать боль. Освобожденное сердце принялось бешено стучать, разгоняя густую кровь. Теперь было возможно и дыхание. Я сделала первый вздох, который тут же оборвался сильным кашлем, переходящим в хрип. Сквозь мои легкие сердце фильтровала цвет крови, очищая его от черного и снова превращая в красный. Я отхаркивала сгустки горькой, прилипающей к зубам темноты. Кокон вокруг меня ослабевал и распадался, из давящего камня превратившись в рыхлую вату. И тогда ко мне пришла радость. Ярким цветом она влилась в мое тело, сильными волнами промывая душу, изгоняя из нее последние остатки темноты. Я могла чувствовать, и теперь была свободной.
— Ты проснулась,— раздался вокруг меня голос, оглушающе громкий настолько, что ленивая тишина от омерзения была вынуждена выползти из моих ушей. Теперь я слышала.
— Кто ты?— ответила я на отсутствующий вопрос, пробуя на вкус свой голос. Его тембр приятными вибрациями ласкал небо. Хотелось говорить еще.— Я хочу тебя видеть. Покажись мне.
— Зачем? Это помешает тебе заснуть. Прошу, закрой глаза и позови темноту назад, убаюкивать тебя. Поверь, так будет лучше, я желаю тебе только добра.
— Но я не хочу спать, я слишком устала от этого. Теперь я хочу быть. Покажись мне.
Голос промолчал. Он не отвечал первое мгновение, не отвечал второе. Затем третье и четвертое. Когда я уже потеряла им счет, и надежда на ответ пропала, он появился вновь.
— Каким ты хочешь, чтобы я был? Старым или молодым, мужчиной или женщиной, красивым или уродливым?
— Со мной слишком долго никого не было, поэтому я хочу того, кто отличается. Мои глаза слишком долго ничего не видели, поэтому я хочу увидеть красоту.
— Хорошо,— ответил мне мужчина, склоняясь надо мной. Он был молод и очень красив.— Скажи, что ты желаешь еще?
— Я хочу быть не здесь.
Мужчина чуть прищурил глаза и улыбнулся.
— Если не здесь, то где?— по-прежнему не меняя выражения лица, спросил он.
— Там, где есть что-то. Хоть что, только бы избавиться от этой пустоты.
На мгновение прикрыв глаза, он покачал головой. Кажется, ожидая именно такого ответа, он все же тешил надежду, что тот будет другим. В его голосе была завернута горечь.
— Однажды тебе все-таки стоит воспользоваться моим советом,— улыбка уже сошла с его лица, стерев за собой и шелковый блеск молодости. Вокруг его рта и лаз, на лбу стали расползаться глубокие морщины,— но я дам тебе то, что ты желаешь,— кажется, он снова взял себя в руки. Морщинки исчезли, уступив место вновь наплывшей улыбке.— Пойдем, это недалеко.
Я поднялась, с наслаждением выпрямившись в полный рост. И сделала шаг.
Пустота вокруг исчезла. Словно легкий дымок, она была сметена ветром перемен. Под моими ногами раздался плеск воды, когда закончилось движение шага. Надо мною раскинулось яркое голубое небо, по которому плыли словно написанные густой краской облака. Белое солнце светило в глаза, насыщая мой изголодавшийся разум светом.
— Тебе нравится?— спросил мой проводник, окидывая взглядом безбрежную гладь воды.
— Здесь так красиво,— я помолчала, задумавшись над тем, что вижу.— Но я хочу больше других цветов, здесь только синий и голубой.
— Какую же часть радуги ты желаешь?— мой спутник в шутку поклонился мне.
— Всю,— мой ответ был короток и прост, как и мое желание. Я хотела всего и как можно больше, слишком изголодавшись.
— Тогда мы начнем с зеленого,— сказал он, ступая на берег, покрытый сочной травой,— добавим оранжевого и фиолетового,— бормотал мой чародей, распуская на земле цветы,— плеснем желтого в солнце,— продолжал он творить, освещаемый сочными струйками тепла.— И наконец, немного красного. Теперь все,— его речь смолкла, сменившись шелестом алой листвы деревьев.
Он не ждал моего ответа, читая все мои мысли и чувства по лицу. Я вышла из воды, с наслаждением рассматривая, как под ступнями расстилается искусно сплетенный травяной ковер. Легкий ветерок ласково обмахнул мою кожу от последних остатков темноты. Я пошла вперед, не заботясь о том, следует ли за мной мой собеседник.

* * *

Не знаю, через сколько единиц времени я переступила, шагая вперед, пока все смотрела и смотрела, никак не насыщаясь окружающим неизменным, но от этого не менее желанным, пейзажем.
Я так и продолжала бы идти, пока не свалилась без сил на землю, но он остановил меня, взяв мою ладонь в свою. Ноги мои перестали шагать, хотя разум по инерции продолжал лететь вперед.
- Стой, – звук его голоса резко дернул мысли за поводок, вновь соединив с телом. – Ты слишком долго шла и утомлена, стоит присесть.
- Ты прав, – чуть удивленная согласилась я, осознав, что мне хочется прямо сейчас упасть навзничь на траву, раскину руки и ноги.
- Мы лучше присядем, – он отвел меня на пару шагов в сторону, где стояла красивая, из чугуна и дерева, скамейка. – Земля помнет твое платье, а трава и цветы испачкают соком. Ты ведь не хочешь испортить такую красивую одежду?
Я опустила взгляд и осмотрела себя, прежде чем присесть. Легкое платье из светлой переливающейся ткани приятно ласкало взор своей невинной гладкостью.
- Мне нравится, спасибо тебе, – поблагодарила я, любовно разгладив складочки ткани на коленях.
- Это то, что я должен делать. Ведь ты сама просила.
Я улыбнулась ему, немного прищурившись под задиристыми лучами солнца. Но тут пухлое облако лениво доползло до желтого шара, с аппетитом проглотив его.
Я посмотрела на своего спутника. Он сидел, откинувшись на спинку скамьи, закрыв глаза и не двигаясь. Если бы он не разговаривал со мной еще несколько десятков секунд назад, его можно было бы принять за искусно раскрашенную статую.
Последовав его примеру, я расслабилась, чуть лениво облокотившись на скамью и его такое же вовсе не теплое плечо. Но глаза закрывать не стала, все еще погружаясь в окружающий мир. Я впитывала в себя воздух, траву, небо, цветы, деревья, пытаясь заполнить ими пустующее пространство внутри, по которому гулкими раскатами разносились звуки ударов сердца. Пустота забилась во мне, словно паразит цепкими крючками вцепившись в тело, питаясь мною, и не желая покидать. Я пыталась травить ее светом и цветом, словно ядом, вливая их внутрь себя. Но пространство это было слишком велико, а мир вокруг слишком прост в своем самокопировании, чтобы его было достаточно.
Облака по небу проплывали размеренно, не замедляясь и не ускоряясь. Даже не пытаясь играть в догонялки, они сохранили ровный строй и держали дистанцию. Форма их была такой простой, слишком невнятной, чтобы служить сырьем для создания небесных замков или единорогов . Трава, цветы, деревья тоже не отличались разнообразием. Все листья, цветы, стебли были одинаковыми, лишенными индивидуальности. Мне даже начало казаться, что они ненастоящие, сделанные из ткани или пластмассы очень искусным мастером. Глянцевая поверхность цветов блестела одинокого идеально, без изъянов, под равномерным светом солнца.
Не знаю как скоро, счет перекатывающимся во мне мгновениям был потерян быстро, но мне окружающая штампованность приелась, став до тошноты безвкусной и пресной. Встав со скамьи, позабыв о сохранности моего платья, я опустилась на землю, рядом с цветком, намереваясь опробовать на прочность ту жизнь, что была в нем.
Судя по шороху одежды, мое исчезновения со скамьи не прошло незамеченным для него.
- Что ты делаешь? – его голос донес до меня слегка вибрирующие волны тревоги.
- Проверяю, как складно сделан этот цветочек, – в голосе моем проступила новорожденная кровожадность, смешанная с любопытством, когда я выдернула стебель из земли. Не обращая внимания на комья грязи, падающие на светлую ткань, подняла бутон ближе к лицу. Втянув по глубже воздух, я надеялась почувствовать нежный или тошнотворно сладостный аромат, но была жестоко обманута глянцевым блеском цветной кожицы. Цветок ничем не пах. Никакой он был и на ощупь, когда я разрывала его лепестки и стебель на кусочки, окрашивая пальцы зеленым соком. Тельце его на вид было нежным и бархатистым, а по ощущениям оставалось никаким. Как будто касаешься твердой пустоты.
- Почему он не пахнет? – вскрикнула я, словно обожженная соком растения, кидая подделку в сторону моего обманщика. – Почему здесь все одинаковое, как под копирку?
Цветок, с комком земли, запутавшимся в корнях, ударил его по щеке, оставив на почти белой коже серые разводы. Но вопреки моим ожиданиям, он не разозлился, не был он и опечален и обижен моим поступком.
- Я сожалею, что мои творения разочаровали тебя, – Извиняющимся тоном бормотал он, помогая мне подняться в земли. – Я просто слишком торопился, ведь ты так хотела что-нибудь увидеть. У меня просто не было времени на детальную проработку, – он стал отряхивать мое платье от крошек земли, размазывая капли цветочного сока в коричневую кашицу грязи. – Прости, дорогая. Ты только скажи, как мне загладить свою вину, я сделаю.
Он, наконец, выпрямился, и я смогла заглянуть в его светло-серые, почти белесые глаза. Зрачки были сильно расширены, и я отчетливо видела в этих озоновых дырах души плещущееся озеро страх. Он боялся, и мне стало от этого немного сладостно и немного смешно. Я могла напугать всего лишь парой слов недовольства. Осознание своей власти над мастером этого нелепого мирка словно пузырьки в шампанском запенилось в моей крови.
- Здесь слишком скучно. Я могу смотреть вокруг, но это созерцание быстро предается, оставляя за собой все ту же пустоту. Эти пейзажи не рождают во мне ни одной мысли.
Он, наконец, отнял руки от моего тела, словно больше не боялся, что я вдруг куда-то пропаду.
- Ты хочешь мыслей? – улыбнулся он облегченно, и даже сквозь сомкнутые зубы улыбки на меня нахлынули его радость и надежда. – Это совсем не трудно. Пойдем.
Он взял меня за руку и, развернув, повел по длинному коридору. То ли львиная доля запаса света ушла на летний пейзаж, то ли он больше не рисковал выставлять напоказ огрехи своих творений, но в помещении весел полумрак. Словно тяжелая пыль, он лениво кружился в воздухе, время от времени оседая на моем черном платье серым налетом.
- Мы пришли – остановился он после нескольких метров неторопливого шага. Коридор оказался не таким длинным, как был в начале, и мы уже стояли перед высокой двухстворчатой дверью.
Без лишних вопросов я толкнула слишком легкую для такой толщины дверь.
Передо мной предстала библиотек. Огромная, в два этажа, она была уставлена множеством стеллажей самого разнообразного вида. Книги были расставлены и на антикварных полках из давно состарившегося дерева и на ярких шкафах, манящих к себе желтыми глянцевыми отблесками пластмассовых и металлических тел.
- Заходи, располагайся. Чего ты ждешь? Здесь столько книги, что тебе понадобится все твое время, чтобы изучить их, – он слегка подтолкнул меня в спину, заставляя переступить порог.
- Надеюсь, на этот раз никого копирования? – я повернулась к нему, приняв нарочито суровую позу, для дополнения образа нахмурив брови.
- В этот раз все так, как тебе хочется, поверь – ответил он чуть торопливо, отводя взгляд. Чтобы не смотреть мне в лицо, он принялся разглаживать складки тяжелой портеры, за которой не было окна.
Я лишь кивнула, решив поверить и не терять драгоценное время. Без остановки миновав уютный полукруг для дремоты и распивания чая с лимоном, составленный из дивана, двух кресел и журнального столика, я сразу направилась к книгам. Доставая первую попавшуюся, обернулась, чтобы увидеть, как он садится на диван, уныло сгорбившись. Вся его поза выражала глубокое нерадостное раздумье, в которое он нырнул с головой.
Я не знала, что тревожит моего безымянного друга, и знать не хотела. Книга в моей руке манила и будоражила воображение куда сильнее, чем тошные мысли унылого кудесника. С хрустом отогнув обложку совершенно новой книги, я словно в омут провалилась в черно-белую рябь текста.

* * *

Почти не шевелясь, лишь скользя взглядом по страницам, я стояла у стеллажей не в силах оторваться, жадно впитывая слова. Сглатывала их внутрь, еще и еще, наполняя свое нутро. Буквы, звонко сталкиваясь, перекатывались внутри меня, заполняя пустоту. И я все читала и читала, не обращая внимания ни на что вокруг, ни на пространство, ни на время, ни на себя саму, несмотря на то, что все слова, все мысли этой книги до странного были знакомы мне. Казалось, что где-то я уже это слышала, где-то читала, а может быть, даже придумывала и представляла сама. Я не находила что-то новое, а лишь возвращала утерянное или отобранное старое. Но это не могло остановить мой приступ обжорства.
Когда последняя страница была перевернута, я еще четче осознала, насколько сильно пустота въедалась в мое тело, и как много усилий мне придется приложить, чтобы изгнать ее. Требовалось больше мыслей, больше слов, еще и еще. Так много, чтобы они не смогли больше помещаться во мне, просачиваясь тонкой струйкой сквозь мои поры, вырисовывая на коже слова. Хотелось прочесть так много, чтобы самой превратиться в книгу.
Не заботясь о порядке, я потянулась за еще одним томиком, бросив тот, что был в руке прямо на пол. И даже не услышала стука падения, так быстро новые слова захватили всю меня. Поглотив все, что только было внутри, я потянулась за новой порцией, все также не волнуясь о сохранности прочитанной книги, что вскрытая, внутренностями слов наружу, лежала на полу.
Я переходила от одного стеллажа к другому, беспорядочно, наугад выбирая книгу и тут же приступая к ее чтению, оставляя за собой дорожку из трупов растерзанных книг. Менялись слова, менялись мысли, содержание, качество бумаги, шрифт, рисунки на обложках, размеры. Но неизменным оставалось ощущение, что я лишь возвращаю украденное, а не приобретаю нечто новое.
Я и продолжала переходить от полки к полке, оставляя за собой выжженные пустотой стеллажи, и могильные холмы книг на полу.
Чем дальше я шла, тем проще становились книги. Теперь шрифт в них был все более крупным, идеи все проще, а появившиеся иллюстрации занимали по целой станице, перемешивая черно-белый мир слов с красками и плавными линиями рисунков. Но я продолжала читать, не смея отбросить в сторону книгу, пока не перевернута последняя станица. Я все надеялась найти хоть что-то неузнаваемое и особое, но тщетно.
Надежда все еще была во мне, где-то спрятавшись от судьбы быть задушенной, когда я нашла первую пустую книгу. И открыв ее, узрела лишь пустые белые, с прожилками волокон, станицы. «Наверно, это случайность, небольшой огрех» — успокоила я себя, беря следующий экземпляр. Это ведь просто ошибка. Но внутри вновь оказалась лишь нетронутая краской бумага. Пустышка. Спешно отшвырнув от себя эту мерзость, я начала лихорадочно перебирать остальные книги, и лишь для того, чтобы снова увидеть пустоту. Я все продолжала переходить от полки к полке, за короткие секунды пересмотрев все, что они в себе содержали, в отчаянии сбрасывая на пол одни подделки. Для меня остались лишь пустые внутри, хрупкие куколки без слов, а не яркие бабочки образов, что должны взлетать, стоит лишь перевернуть обложку. Это было кладбище не рожденных мыслей, заколоченных в шуршащие гробы из бумаги. И пустота снова подала сигнал, уверяя меня, что жива и умирать не собирается. Ее было не задушить жалкой горсткой давно испитых книг.
Рассерженная, я кинулась обратно в центр зала, зная, кого можно обвинить в таком жестоком обмане. Он встретил меня стоя, печальный и полный тревоги.
— Что это значит?— закричала я, нисколько не тронутая его видом. — Ты сказал, что в этот раз все будет иначе! Но здесь нет ничего нового, ничего, что уже когда-то не было моим! А остальное — лишь подделка, издевка надо мною! Что это, отвечай, — мною овладел гнев и отчаяние.
Он молчал, смотря мне в глаза. Из его взгляда, прямо в меня, просачиваясь сквозь глазницы, переползала тревога. Теперь мне тоже было страшно. Стены маленькой комнатки, с разбросанными на полу книгами и старым, потрепанным диваном в дырах, навалились на меня, словно пытаясь раздавить и посмотреть, из чего я же сделана.
— Почему так? Почему все так?— бормотала я сквозь безвкусные слезы, возвращающиеся обратно в меня сквозь приоткрытые губы, чтобы снова вытечь из-под век. Даже они текли по кругу, повторяясь.
Мой спутник так ничего и не ответил, лишь крепко обняв меня, заботливо отгородил собой окружающий мир, заставив меня не смотреть.
Я уже перестала плакать, но он все также сжимал руки вокруг, не давая пошевельнуться, мешая открыть глаза. Передо мной снова была знакомая чернота, тяжелым, но мягким одеялом, укрывшая мой разум. Она ласково гладила меня по голове, перебирая волосы, вторя движением моего утешителя. Чернота и мой безымянный друг убаюкивали меня, и мысли становились все тягучей и неподвижней, липкой смолой застывая в моей голове.
— Спи, моя дорогая, спи…— зашептали они мне на ухо, — и тогда все будет снова хорошо как раньше. Только спокойствие и ничего больше. Только пустота.
Пустота… Это слово словно одинокий светлячок — светило посреди темноты. Пустота пугала меня своей необратимостью. Я вдруг почувствовала, как она, словно густой дым, расползается внутри меня, заполняя, вытесняя все то, что я успела вернуть.
— Отпустите! — закричала я им, отталкивая и вырываясь прочь.
Мой безымянный друг сделал пару неловких шагов назад, споткнувшись и почти упав.
— Верни мне небо и траву, сейчас же, верни,— заплакала я вновь, тщетно пытаясь скрыть дрожь своего страха, волнами накатывающего на тело. Он должен бояться меня, тогда все будет так, как надо.— Верни!— вскрикнула я еще раз истерично, и, взмахнув рукой, ударила его по щеке.
От удара его глаза стали еще печальнее, а рот скривился в гримасе боли и вины.
— Хорошо, хорошо,— забормотал он беспомощно, снова подходя ко мне. Вокруг шумели деревья, стройным хором шелестя листьями под чутким руководством ветра-дирижера.— Теперь все снова так, как было, — он взял меня за руки и умоляюще посмотрел.— Я только хотел помочь, ради тебя, это все ради тебя. Прости, прости…— перешел он на бессвязный шепот. Он выглядел таким отталкивающе жалким, таким больным и слабым, что мои злость и обида исчезли, сменившись холодным равнодушием. Я оставила его стоять так, опустив голову, сгорбившись посреди поляны, и пошла куда-то вперед. Вскоре за деревьями показалась скамейка, то ли та же самая, то ли просто ее точная копия. Этого было не угадать, ведь пейзаж вокруг был одинаков и неотличим, куда ни кинь взгляд. Я снова села, под тихое шуршание моего светлого платья, запрокинув голову назад, вцепившись взглядом небу в горло. Жадно сглатывая небесную синеву, я пыталась утолить свою жажду, заполнив себя еще хоть чем-то, еще хоть немного. Но тщетно, меня будто пленил кошмар, в котором горло и рот превращаются в песчаную пустыню, а ты пьешь воду жадными глотками, но она исчезает, стоит ей лишь коснуться языка. Так было и с небом, влага его цвета превращалась в жесткий комок слипшегося песка, который я с трудом проталкивала в себя, надеясь, что хоть один глоток окажется настоящим. Но все было напрасно, вокруг был лишь пустой мираж.
Одни и те же облака снова и снова проплывали над головой, будто нас накрыли перевернутой фарфоровой тарелкой небесного цвета, внутренности которой расписаны густыми мазками белой краски. И кто-то неведомый медленно раскручивал ее по кругу с тупым упорством.
— Что ты там ищешь, дорогая?— раздался за моей спиной его утомленный, но все также плюющийся безосновательной нежностью голос.
— Хоть что-то настоящее, не поддельное, сделанное не из пустоты,— я стала разжигать в себе злость на него за непонимание и бессилие дать мне желаемое.
— Зачем тебе это, милая? Пустота тем и хороша, что из нее можно вылепить все, что угодно. Стоит тебе попросить, и я создам, распишу воображением любую твою фантазию.
— Любую? Любую?!—вскрикнула, вскакивая со скамейки.— Прекрати врать мне. Я просила не так многого, и ты не смог этого дать!
Я плеснула в него еще одну порцию разъедающего внутренности гнева и, развернувшись спиной, пошла прочь быстрым шагом.
— Я могу дать только то, что есть у тебя. Все вокруг — только то, что есть в тебе. Прости, родная, сделать существующим то, чего нет, я не в силах.
Мои шаги не замедлялись, и ему приходилось говорить на бегу, выбрасывая из себя слова, скомканные и помятые от тяжелого дыхания.
— Тогда я хочу туда, где есть что-то еще. Туда, где есть другие, не я,— озаренная этим простым решением, я резко остановилась, тут же почувствовав легкий толчок спину. Я обернулась и он отпрянул, — отведи меня туда.

* * *

Тот страх, отголоски которого раньше долетали до меня лишь холодными брызгами из его глаз, теперь обрушился волной сквозь прорванную плотину. Черты его лица снова стали искажаться, словно размываясь под бьющими струями, теряя свою красоту и покрывая кожу морщинами.
— Пожалуйста, нет!— умолял он меня, закрывая свое ставшее уродливым от ужаса лицо. Сквозь его пальцы тонкой струйкой просачивалась красота, капая и ударяясь об землю распускающимися цветами.— Тебе нельзя уходить отсюда, ты должна быть только здесь, ты можешь быть только здесь.
— Тогда что ты еще можешь предложить, чтобы удержать меня? Покажи мне, и возможно я останусь,— сжалилась я над ним, ведь он не желал мне зла и мог обменять свою доброту на несколько порций моего терпения.
Я видела, как перестали дрожать его плечи, когда кинула ему кусок надежды. Цвет вернулся к его волосам, а лицо, отнятое от рук, приняло свою прежнюю форму. Страх все еще лип к коже вязким илом, но не был больше смертельно разъедающим.
— Конечно, конечно… я смогу дать то, что тебе понравится. У меня есть множество идей, безграничные возможности. Ты только посмотри.—
он прерывисто задышал, захлебываясь возбуждающей надеждой, и обвел взглядом просторную комнату, забитую множеством сундуков, ящиком, шифоньеров, шкафов и вешалок с одеждой.
Я подошла к одному из них и выдвинула ящик — шелк с кружевами соблазнительно блестел своим тонким телом на свету. Пышное платье на манекене рядом со мной призывно зашуршало своими складками. Я дотронулась кончиками пальцев до холодноватой на взгляд ткани и ничего не почувствовала. Провела по нему рукой, комкая безупречную гладкость уродливыми шрамами складок. Но опять коже моей было все равно, из ощущений, что она передавала мне, было только равнодушие. И здесь все пустое. Даже вещи.
— Это не все ,— он оттащил меня от комода, не дав даже задвинуть ящик,— здесь просто настоящий рай для твоего тела,— он толкнул белую дверь, за которой показался кусочек еще более белой ванной. Отворив дверь еще шире, он завел меня внутрь, с робкой надеждой следя за выражением моего лица. Он так хотел одобрения, согласия, благодарности. Но я не могла даже ради него почувствовать этого. Я равнодушно разглядывала стеклянные и фаянсовые поверхности, заставленные различными баночками, бутылочками и тюбиками. Наверное, они должны меня притягивать, наверное, моему телу была бы приятна такая забота. Я взяла первую попавшуюся баночку и открутила крышку. Поднеся нос к горлышку, втянула абсолютно сухой и безжизненный воздух. Опять ничего. Пустота.
— Ты что, издеваешься надо мной?!— я швырнула баночку, и та словно ракета, под напором топлива из смеси ярости и разочарования с силой врезалось в кафельный пол. Мой несчастный друг вздрогнул и некоторое время наблюдал, как густая белесая кашица растекается по щелям между плитками.
— Это что такая жестокая шутка, игра?— громкость моего голоса все повышалась, словно гнев где-то внутри вращал огромную ветряную мельницу, насыщая меня энергией. Хотелось закричать, ударить, разбить, порвать, сломать и разрушить. Я чудом сдержала в себе этот порыв, в очередной раз просто убегая.
Отступая назад на зеленую, и наверно мягкую траву, я так мечтала почувствовать голыми босыми ногами прохладное прикосновение стеблей и легкие уколы мелких камешков, но мечты оставались только мечтами. Трава была такой же пустой картинкой, что и все остальное.
Вслед за мной из белой ванны вылетел мрачный ветер, будто порожденный нагнетаемой во мне тягой к разрушению. Он, словно озлобленный пес, начал носиться вокруг меня, кидаясь на унылое спокойствие недвижимого пейзажа. Но листья, ветви, стебли были точно пластмассовые — с трудом изгибались под мощным напором рассерженного ветра, тут же пружиня и возвращаясь в прежнее положение. Ничто не хотело здесь меняться.
Откуда-то сверху слетел громкий стук и треск, словно кто-то начал колотить железной ложкой по фарфоровой поверхности небес.
— Пожалуйста, успокойся. Не надо так злиться, это разрушает все вокруг. Что еще я могу попытаться придумать для тебя? Дай мне шанс, прошу.— Нагнал меня все тот же умоляюще-испуганный голос моего друга.— Ответь…— прошептал он, взяв меня за руку, останавливая. Его рука была безжизненной, твердой, совсем не такой, в какую хочется вкладывать ладонь. Я брезгливо выдернула свою из его, закипая на огне своего гнева еще сильнее. Ветер бесновался все яростнее, облаивая теперь все без разбора, даже меня.
— Ты мне надоел! Меня уже тошнит от твоих щенячьих мокрых глаз и забитого страхом голоса. Тошнит, слышишь?!
— Хорошо, хорошо,— забормотал он суетливо и нервно, послушно отступая от меня,— я все сделаю, я многое могу,— повторял он все свою молитву, уже не веря в нее, но и не смея отказаться.
— Привет,— прощебетала улыбчивая блондинка в паре шагов от меня,— если тебе скучно, предлагаю пройтись по магазинам, или сходить в кино. Но шопинг будет все-таки лучшим средством против депрессии,— она подошла ближе, преданно заглядывая мне в глаза белесыми глазами, в которых радужка почти сливалась с белком.— Будем дружить?
— Девушке лучше сходить на свидание,— густой тягучий мужской голос влился в кисло-сладкий девичий, поглотив его в себя,— романтический вечер в хорошей компании даст больше положительных эмоций. Я стану твоим возлюбленным, нежным и трепетным, или страстным и сильным, таким, как ты захочешь.
Обладатель голоса подошел ближе, потянувшись за моей рукой, видимо, чтобы поцеловать ее. Но я отдернула ладонь, отскочив назад, лишь только блеснули на его лице белые пятна глаз.
— Внученька, что же ты вся на нервах,— мне на спину мягко легла чья-то ладонь, разглаживая складки черной футболки.— Пойдем лучше в дом, я испекла твой любимый яблочный пирог.
Испуганная, я резко обернулась, тут же передернувшись от омерзения. Уютная пухлая старушка, осуждающе, но с заботой качала головой, глядя на меня отвратительными слизняками бесцветных глаз. Чувствуя, как начинают заползать в мои мысли скользкие липкие насекомые, не заботясь о вежливости, я растолкала назойливых незнакомцев, быстрым шагом удаляясь прочь. И вскоре перешла на бег, словно соревнуясь с ветром: кто из нас быстрее выберется на свободу, кто быстрее достигнет края.
— Что же ты творишь? Прекрати разрушать спокойствие нашего мира!— отчаянно воскликнул мой почти недруг, неожиданно появившись передо мной.
Не успев остановиться, я врезалась в его на удивление тяжелое и твердое, словно камень, тело. И потеряв равновесие, отлетела назад, упав на траву. Опьяненная набирающей обороты и растыкающейся по мышцам злостью, я за доли секунды поднялась на ноги и оказалась рядом с тем, кого начинала ненавидеть все сильнее и сильнее. Пощечина в этот раз была размашистее и больнее, оставив на его коже красный след, а из глаз выжав струйки слез. Но как бы я этого не желала, он все никак не хотел отвечать мне взаимностью, чтобы приумножить мой гнев своим. Он все пытался успокоить меня и утешить, кажется, просто не в силах дать мне что-либо еще, кроме заботы и внимания.
— Как же я ненавижу этот отвратительный пейзаж вокруг, ненавижу тебя и все твои никчемные попытки дать мне хоть что-то. Ты жалок и беспомощен. Признай это,— заорала я еще сильнее, травя свое раздражение его тошнотворно приторной доброжелательностью и всепрощением
— Я не могу тебе дать ничего, кроме тебя самой! Это не моя вина, что тебе требуется что-то еще, не моя!— Наконец в его голосе проявилось что-то отдаленно напоминающее раздражение и неприятие. И этой маленькой крупице реагента хватило моему сознанию, чтобы взорваться обжигающей волной злобы, опалившей мысли до состояния угольной черноты. По щекам потекли ртутные шарики слез, ядовитые и тяжелые.
Ветер набросился на моего собеседника, дождавшись команды атаковать. Но напрасно черный пес пытался опрокинуть его навзничь, казалось, он кидается, лязгая зубами, на монолитную скалу.
— Тогда пусть все идет к чертям! Пусть все здесь разлетится вдребезги, рассыплется, сломается, исчезнет,— вцепившись в ворот его пиджака, я выплевывала эти острые слова, которые впивались в его белую кожу, оставляя на лице кровоподтеки боли.
Он хотел было что-то возразить, кривя губы в вымученной улыбке, потянулся было руками к моему телу, чтобы обнять и прижать, но его остановил громкий, оглушающий треск над нашими головами. Подняв взгляд, он с ужасом посмотрел куда-то вверх, задрожав всем телом. Я последовала за его взглядом, и, увидев, что происходит, тоже задрожала, но не в панике, а от злорадства и пьянящего кровь предвкушения.
Расписная тарелка неба покрывалась быстро расползающимися, словно длинные черви, трещинами. Они плотной сетью накрыли синюю поверхность, с каждой секундой становясь все толще и неповоротливее, но продолжая расти. Давно засохшая краска облаков шелушилась и опадала хлопьями, словно снег, кружась в вихрях буйной радости разгулявшегося ветра. Он, наконец, был в силах разрушить окружающее непоколебимое постоянство, с корнем вырывая из земли вянущие и съеживающиеся цветы, ломая с хрустом тонкие рахитные кости деревьев, сдирая с них ошметками красное мясо листьев.
Цвет неба быстро исчезал, растворяясь в наступающей черноте трещин, радуга крошилась, разносимая ветром, уступая место пустоте, что так тяготила меня по началу. Но не в этот раз. Я захохотала как безумная, кружась в нелепом танце, вторя вихрям неба. На этот раз я выберусь отсюда по-настоящему, и ничто мне не помешает, ведь путь был открыт.
— Прошу тебя, перестань, давай все вернем назад, нам нельзя уходить отсюда, мне нельзя выпускать тебя. Ты сама просила, сама хотела так,— всхлипывал где-то под моими ногами тугой комочек свернувшегося от страха ребенка, что некогда был взрослым мужчиной.
Но я больше не обращала на него внимания, перешагивая через пустоту, окутывающую нас.

* * *

Замедлила свой шаг я в небольшом светлом коридоре, уткнувшись носом в чье-то пальто. В первое мгновение я испугалась, что это снова лишь кусок того мирка, из которого я пыталась выпрыгнуть. Вот сейчас заговорит мой кудесник, опять жалобно прося прощения. Но тут окружающее пространство с шумом навалилось на меня всем телом, и я, одурев от нахлынувшей материальности, осознала — мне удалось бежать. Звуки, свет, запахи — все они нетерпеливо толкаясь, гурьбой кинулись на меня, крича «меня, меня почувствуй первым!». Теперь они были настоящими: чужими, отличными, не мною. И приходили не в мир из моих недр, а в мои недра из мира. Это было то, что снаружи. А то, что внутри, осталось где-то в пустоте, запертой внутри меня.
Надышавшись пылью и нафталиновым запахом шерстяной ткани, я сделала несколько шагов назад, коснувшись спиной какой-то холодной поверхности. Я с наслаждением гладила эту ровную, без изъянов, гладкость, никак не насыщаясь теми ощущениями, что она давала. Наконец любопытство повалило меня на лопатки, и, сдавшись, я развернулась. Передо мной было зеркало.
— Так вот я какая,— рассмеялась я вслух, ощупывая себя. Это было увлекательное занятие. Я поворошила свои волосы, очарованная тем шуршанием, что они издавали при этом. Прикоснулась к кончику носа, надавив словно на кнопку, провела пальцами по коже щек, спустилась по шее к ключицам. Затем отошла на пару шагов, чтобы разглядеть свое тело в полный рост. Футболка, брюки, босые ноги, розовые пластинки ногтей блестят под светом лампочки. Я повернулась, пытаясь изогнуться так, чтобы увидеть себя со спины. Но тело мое не обладало шарнирной гибкостью, и глаза не росли на затылке (я его ощупывала), и разглядеть удалось все не так подробно, как хотелось. Вновь приблизившись к зеркалу, я улыбнулась себе и в благодарность ткнулась в него носом. От моего дыхания на стекле расползлась влажная дымка. Нарисовав на быстро исчезающем фоне знак бесконечности, я, наконец, решила узнать, что там было дальше по коридору.
Входную дверь я оставила «на сладкое». Без промедления открыв первую же попавшуюся на моем коротком пути дверь, я оказалась на пороге ванной комнаты. Она была совсем не белой, и разных баночек в ней было немного меньше, чем в той, что мне недавно дарили. Я зашла внутрь, не переставая ощупывать взглядом все, что было там. Через пару шагов я очутилась перед самым главным предметом комнаты — эмалированной посудиной для полоскания человеческих тел. Она была покрыта сеткой тонких трещин, совсем как фарфоровое небо в начале своего разрушения, местами была в желтых и серых въевшихся пятнах. Из крана редко, но верно сочилась вода, героическими усилиями выдавливая себя каплями из труб. Понимая ее стремление вырвать себя на свободу, я до упора выкрутила синий вентиль. С торжествующим шипением струя ударила о дно ванны, шустрой змеей тут же ускользая в слив. Я подставила левую руку под ее укусы. Вода оказалась ледяной, тут же окрасив мою кожу в красный цвет. Продержавшись десяток секунд, я выдернула ладонь, закрутила синий вентиль и открутила красный. Дно ванны наполнилось почти прозрачным паром. Вновь решив испытать себя, я подставила уже правую руку. И тут же выдернула ее. Вода была слишком горячей. Немного подумав, я убавила напор горячей и добавила холодной. Затем принялась за исследование окружающих меня баночек и бутылочек. Я по очереди выдавливала или выплескивала их содержимое себе на ладони, растирала между пальцами, ощупывая их густоту, вязкость однородность или зернистость, вдыхала запахи, а затем смывала с рук под бьющей струей воды.
Ароматы перемешивались, взбудораженные крутящей каруселью воды жидкости и кашицы пенились, наполняя ванну пушистыми облаками. Наконец перепробовав все, что было, я закрыла воду и вышла из комнаты. Пропустив дверь напротив ванной, я вошла через проем в конце коридора. Это оказалась кухня. Окно, напротив, было наглухо заколочено частоколом жалюзи. Решив не портить себе сюрприз, а оставила внешний мир в покое, обратив свое внимание на холодильник. Широко распахнула его дверцу и вторглась в освещенные внутренности. Полки были почти пустые. Я смогла лишь укусить дольку лимона, блаженно сморщившись от его яркой кислоты, слизнуть с пальца выдавленный из пачки какой-то острый соус, да запить все это великолепие вкусов ледяной водой, от которой разболелись зубы.
Быстро просмотрев что скрывается в ящиках, и не найдя там ничего интересного, кроме ложек, вилок, тарелок, да кастрюль, я вышла из кухни и подошла к оставшейся двери.
Стоило мне только ее приоткрыть, как мое горло теплым шарфом, колющим ворсом кожу, окутал мерзкий запах гниения. Отпрянув было, я все-таки взяла себя в руки ради призывов капризного любопытства, и вошла в комнату. Если бы не сильный запах, обещающий тошнотворно-ужасное зрелище, моему любопытству совершенно нечем было бы здесь поживиться. Старый книжный шкаф, заставленный разнокалиберными книгами, телевизор, поглощающий в углу свет черной дырой экрана, письменный стол, шифоньер, журнальный столик да кресло, развернутое ко входу спинкой.
И в этом кресло кто-то сидел. И от этого кого-то шелковыми лентами расползался шлейф того самого аромата духов смерти.
Сердце мое бешено застучало, казалось, что оно сейчас сломает ребра, прорвет кожу и выпрыгнет, заскакав по комнате, словно теннисный мячик. Там, в мире из папье-маше такие эмоции были просто невозможны. Подталкиваемая любопытством, в которое мертвой хваткой, ища защиты, вцепился страх, я, наконец, обошла кресло, чтобы взглянуть на труп. И тут же пожалела об этом. Выругавшись матом, любопытство мигом сбежало, оставив меня наедине с оледеневшим ужасом. Ужас пытался согреться, прижимаясь к моему телу, но только покрывал меня налетом инея.
На кресле сидела я. Я узнала себя по форме носа, разрезу глаз, по впадинам на шее и ключицам. Только вот кожа на этом моем лице была серо-синей, с просвечивающими черными прожилками, грудь от дыхания не вздымалась и не опадала, и вены не пульсировали, видимо уже давно иссохнув в резиновый канат. Словно зачарованная, не в силах оторваться от этого зрелища моего вероятного конца, я опустила взгляд на тело. Если голова и была моей, то остальное было чужое. Точнее это было несколько кусков других тел, сшитых воедино. На руках и ногах уродливыми браслетами бугрились шрамы и швы. Передо мной сидела лоскутная кукла из гниющей плоти, словно кто-то, имея лишь голову, пытался воссоздать и тело, то и дело заменяя части на более подходящие. Мне вдруг захотелось прикоснуться к ней, хотя уже от одной мысли об этом к горлу подкатывала помойная волна тошноты. Кожа оказалась на ощупь липкой и холодной, будто высасывающей тепло из меня.
Под моими пальцами трупная рука пошевелись. Отдернув ладонь, я подняла взгляд, чувствуя, как туго поворачиваются глазные яблоки, застревая на песчинках страха. Труп открыл глаза, тоже не мои, ибо были они разного цвета — карего и темно-синего, и удивленно осмотрел меня.
Я даже не смогла заставить себя сделать шаг назад, когда мертвая встала с кресла. Страх, словно пустыня, расползался по мне, забивая суставы горячим песком, лишая возможности двигаться.
— Что ты здесь делаешь, почему ты опять проснулась?— мертвец открыл рот и издал скрежещуще-скрипучие звуки, неожиданно сложившиеся в слова.
Она протянула руку и стиснула на моем запястье, потянув к себе. Я почувствовала, как кожа под ее пальцами стала неметь, теряя чувствительность, а опустив глаза, увидела, что из розовой она превращается в синюю, такую же, как у трупа.

* * *

— Иди, снова ложись спать, иди, иди,— приговаривая, труп потащил меня в коридор, к зеркалу.
Но на полпути, с огромным усилием, я все-таки переборола трение страха, вырвавшись и кинувшись прочь, ко входной двери. К счастью, та легко открылась, выплюнув меня в холодный подъезд. Ударяясь о грязные стены, я в панике скатилась вниз, к выходу.
Но кошмар не закончился, стоило мне выбежать на улицу. Здесь запах тления был еще сильнее, пропитав собою все пространство до нитки. Играющие у подъезда в мяч трупы детей испуганно посмотрели на меня, широко открыв глаза. У одного плохо закрепленное глазное яблоко выпало, покатившись по асфальту. Ребенок в панике кинулся за ним, а остальные так же продолжали молча глядеть на меня, без возможности закричать зашитыми нитками ртами.
Не менее испуганная, чем они, я кинулась прочь, не разбирая дороги. На пути мне попадались все новые и новые трупы, идущие куда-то по своим мертвым делам. Все такие же тряпичные куклы, с четкими полосками швов, разделяющих их на чужеродные куски.
Остановилась я только тогда, когда оказалась в тесном и заваленном мусором тупике, но зато пустом и почти свободным от запаха гниющей плоти. Задыхаясь, с трясущимися ногами, я буквально упала рядом с большим мусорным контейнером. Легкие разрывало от нагрузки, они дышали так часто и сильно, будто вот-вот лопнут. Привалившись к контейнеру, я закрыла глаза, ожидая пока успокоится дыхание, и почти с наслаждением стала вдыхать запах тления стареющих вещей, который почти перекрывал удушающую трупную вонь.
Я вдруг поняла, какую ошибку совершила, и как был прав мой безымянный друг, умоляя остановиться. Сейчас мне больше всего хотелось вновь окунуться в оставленный мною пустой мир, смыть с себя все запахи, ощущения и чувства. Снова наглотаться транквилизаторами из пустоты, что уняли бы боль страха и смятения.
— Я же просил тебя, милая. А ты как всегда не слушала.
Заслышав в себе этот знакомый голос, отняла взгляд от пола. Передо мной стоял он все в том же образе молодого мужчины. Лицо его мужественно сдерживало напор отчаяния и смертельной боли, изредка теряя контроль гримасами мучений. Кожа его пузырилась и отпадала, словно тело его окунули в кислоту, одежда тлела и расползалась прямо на глазах, волосы словно горели в невидимом пламени. Ему было нельзя находиться здесь, это место означало смерть. Но он все-таки пришел.
— Я не мог тебя бросить, дорогая,— через силу выжал он слова сквозь задыхающуюся гортань.
— Ты можешь забрать меня обратно, пожалуйста, забери!— взмолилась я, вскочив на ноги и впечатав свое тело в его.
Он не ответил. Но все вокруг, мигнув чернотой между кадрами разных миров, вдруг вновь сменилось на знакомый пейзаж. Я поняла это, когда запахи и ощущения вдруг исчезли, угаснув до блаженного штиля чувств.
Мой друг успокаивающе гладил меня по спине, стряхивая последние остатки смятения и испуга.
— Я устала,— выложила я осторожно ему на грудь эти хрупкие слова,— хочу отдохнуть от света, от цвета, от себя,— больше сил не осталось ни чтобы молчать, ни чтобы говорить. Хотелось лишь раствориться в покое. Я ждала.
— Ничего, ничего, я уложу тебя спать. Только не бойся, кошмаров не будет, я обещаю, я буду петь тебе колыбельные и отгонять подлетающие сны,— Он наклонился и мягко поцеловал меня на прощание.— А теперь ты просто закрой глаза и тогда исчезнешь.
Я последовала его совету, погасив сияние солнца шторами век. И исчезла.

* * *

Все что у меня есть — это темнота. Она окружает меня плотным коконом, сдавливая со всех сторон, чтобы не дать пошевельнуться. Я не могу дышать. Она вцепилась в мои веки длинными когтями, чтобы не дать мне очнуться и открыть глаза. Я не могу увидеть свет. Ее тонкие пальцы глубоко проникли в мою голову, они сжимают мои мысли, выдавливая из них последние соки жизни. Я не могу думать. Темнота проникает в мое тело сквозь поры, смешиваясь с кровью, превращая ее в густые, почти застывшие чернила. И сердце захлебывается этой тягучей смесью, не в силах сделать удар. Я не могу чувствовать.
Нет, темнота не желает мне зла. Она любит меня, но ее любовные объятия слишком крепки. Она бережет меня, пытаясь укрыть от чего-то неведомого, но ее кокон слишком душен.

@темы: рассказ

---

Элегия порхающей бабочки (часть 2)

февраль ‎2010

Совместный выходной расширил границы наших обеденных посиделок. Эти границы расползлись на двадцать четыре часа, за пределы города. Теперь у меня был номер ее телефона, а у нее мой. Это означало, что я могла звонить в любую минуту. Где бы ни была я, и где бы ни была она, между нами была связь. Рада словно признала мое наличие в ее мире полном теней, и я обрела плоть.
Теперь, после работы, мы чаще всего уходили вместе. Мы посещали кинотеатры и выставки, допоздна засиживались в тихих уютных кафе, попивая самый вкусный в моей жизни кофе и чай.
Раде даже удалось затащить меня на балет и оперу, и мне понравилось. Не само представление, а Рада, смотрящая его. Она сидела, почти не двигаясь, не сводя взгляда со сцены, ее глаза были широко раскрыты, а от особенно печальных драм щеки покрывались блестящими дорожками из слез. Кажется, что в придуманный и гиперболизированный мир пьес она верила больше и сочувствовала ему больше, чем миру, породившему их, к которому она оставалась равнодушной.
Мне нравилось проводить время с Радой. Все, что оказывалось вокруг нас, приносило радость. Становилось таким интересным, ярким, привлекательным. Окружающий мир из размытой картинки превращался в четкое полотно, полное мелких интересных деталей и секретов. Рада делала мир ярче, Рада делала ярче меня.
Каждые выходные мы совершали поездки за город, пытаясь насытиться жаркой погодой до предела, пока короткое лето не подошло к концу. Рада знала множество красивейших мест, о которых я даже не подозревала. Для меня единственным реальным и детально проработанным местом был город, за пределами же его все казалось схематичным и постепенно уходящим на нет, словно в какой-нибудь компьютерной игрушке. Но теперь для меня был открыт совершенно новый мир. Мир полный природных запахов, жаркого солнца, прохладных теней деревьев, твердой гальки озерных берегов, жужжанием насекомых и синего неба.
От этого лета мне больше всего запомнилось огромное синее небо над головой, яркое солнце, прижигающее тебя к земле, и Рада, всегда идущая чуть впереди меня по тропинке.
Пожалуй, единственными местами, которые мы еще не посещали, были наши дома. Для нас обоих они были чем-то большим, чем просто местом для того, чтобы переночевать. Моя квартира была наполнена множеством личных вещей, не предназначенных для чужого взора, это было убежище, которое перестало бы быть таковым, пускай я туда посторонних людей.
Но однажды и эта граница была прорвана неумолимым натиском нашего сближения. Неуправляемые силы природы, видимо, решили то ли пошутить, то ли помочь нам, наслав как-то будничным вечером на город ливень. Вымоченные с ног до головы, словно окунувшиеся в бассейн, мы были застигнуты врасплох без зонтика посреди улицы. Я знала, что до дома Раде добираться много дольше, чем мне. За это время она могла легко простудиться, что могло надолго вывести ее из моей жизни. И тогда я предложила зайти ко мне, переодеться и просушить ее одежду. Рада согласилась.
Я опасалась, что она будет ощущать себя в моем доме инородным посторонним телом, мешающим и нарушающим гармонию и уют. Но все оказалось иначе. Даже здесь она оказалась недостающим кусочком, чем-то, чего не хватало до завершения и цельности.
Это был один из лучших вечеров среди всех тех, что мы проводили вместе. Стены моей квартиры сдерживали и не давали улетучиться тому ощущению близости и радости, которым я так дорожила. Ничто и никто не мешал и не вклинивался, не крал кусочки моего, ставшего идеальным, мира, все было только нашим.
Пока Рада готовила ужин, я созерцала ее худую спину и выпирающие из-под футболки ключицы. Ей ужасно шел мой фартук, который с самой его покупки так и лежал без дела. Кухня становилась до неприличия уютной от раздающегося стука ножа, звуков кипящей воды и шипящего масла.
После мы смотрели фильм, выключив свет и открыв окна с балконом, перемешивая саундтреки с шумом дождя и воды, ласкающей шершавый асфальт.
— Эти выходные проведем у меня дома, — сказала мне Рада в дверях на прощание, — ведь я видела, где живешь ты, теперь твоя очередь.
А затем она сделала то, что не случалось никогда раньше. Сделав маленький шажок, Рад обняла меня. Обняла крепко, стоя так близко, продлив эти объятия много дольше, чем того требует вежливость или предстоящая разлука. Я стояла в коридоре, закрыв глаза и считая удары ее сердца, пока ее волосы щекотали мне щеки и нос.
Теперь я знала — я была принята. Принята окончательно, я получила гражданство ее мира, а не просто временную визу, и теперь мне было позволено поселиться там навсегда. И я с нетерпением ждала момента, когда переступлю границу в охапку с набитыми чемоданами. И переезд намечался в выходные.
Так как я не знала толком ни района, где живет Рада, ни тем более ее адреса, мы встретились на остановке общественного транспорта. Всю дорогу до ее дома я запоминала, как мы идем, стараясь примечать опознавательные знаки. А Рада то и дела прикасалось к моей руке, словно боялась, что я вдруг неожиданно исчезну, словно хотела убедиться, что на самом деле я не бесплотный мираж. Кажется, она часто опасалась этого, настолько она привыкла к тому, что вокруг нее перемещаются лишь тени.
Рада жила в самом удаленном районе города, но не самом новом. Большую часть зданий здесь составляли миниатюрные пятиэтажки и рассыпающиеся на глаза дома в два-три этажа. Лишь неуместными вкрапления уплотняющей застройки высились среди них более высокие здания. Также нелепо и неуместно выглядели микропоселки внутри городских улиц, состоявшие из небольших частных участков, с домишками, построенными кто во что горазд. Вот к такому домику и лежал наш путь.
Всю дорогу меня сопровождало легкое ощущение того, что я уже здесь была. Казалось, что все вокруг должно было быть мне знакомым и родным, но оно упорно не узнавалось, будто давно перестроенное и измененное.
Это чувство только усилилось, когда мы подошли к калитке дома, где и жила Рада.
Небольшой, в один этаж, домик со всех сторон был обсыпан зеленью и цветами, поглощающих его стены с настойчивостью зыбучих песков. Крышу покрывало узорчатое полотно теней от крон деревьев, а старенький деревянный забор штурмом пытались взять бравые цветы. Я не могла толком разобрать то чувство, что вызывал во мне этот дом. Как будто давно, еще в детстве, я прочитала сказку про этот домик, а теперь увидела его воочию.
Рада отворила калитку под аккомпанемент скорбного стона ее петель, и мы вошли в пределы ее обители.
Путь к крыльцу лежал по тоненькой дорожке, мощенной давно потрескавшимся камнями, между которыми пробивалась трава. Маленький передний дворик был весь завален, заставлен старыми вещами, которыми, судя по слою пыли на них, давно никто не пользовался. Но ощущение свалки, грязи и неряшливости не создавалось. Все было сложено так, словно этот скарб лишь на время отложили в сторону, в твердой уверенности, что скоро им воспользуются. Вещи были нужны, и они это чувствовали, лежа на земле, полные достоинства и значимости. Было интересно разглядывать все это добро, словно ребенком пробраться в чулан бабушки, где так много непонятного, но от этого еще более интересного.
Но Рада не стала останавливаться, и у меня не было возможности рассмотреть все более подробно. Она толкнула незапертую входную дверь, и, пройдя маленькую прихожую, на удивление пустую, мы попали в зальную комнату. Мне сразу здесь понравилось, уже в первую секунду, когда я еще не успела толком и оглядеться. Комната показалась мне такой родной и близкой.
Она была обставлена старой тяжелой мебелью из темного дерева. Повсюду было много тумбочек, столов, полок и столиков, заставленных книгами и различными безделушкам. Зал обладал уютом и теплом старого шерстяного одеяла, которым укрывает тебя бабушка, читая книжку на ночь. В этой комнате было много такого - бесполезного, но привлекательного. Я любила такие дома, в них я готова была часами переходить от полки к полке, рассматривая все эти вещички, погружаясь в атмосферу, отражающую характер хозяина.
Рада жестом предложила мне сесть на диван, а сама ушла в другую комнату, вскоре вернувшись с чаем и печеньем.
— Тебе нравится мой дом? — поинтересовалась она, садясь на диван, совсем близко ко мне. От нее пахло мукой и ванилью.
— Очень. Будто вернулась в детство, у моей бабушки был похожий дом. Я так любила приезжать к ней в гости.
— Она жила в деревне?
— Нет, в городе, в таком же вот частном домике. Мне было очень мало лет, по-моему, я даже в школу не ходила. Я будто попадала в сказку. Ее сад был настоящим волшебным лесом, ее комоды были полны магических артефактов, а сама бабушка казалось старой доброй феей.
Рада стала наливать чай и пододвинула поближе ко мне тарелку с печеньем.
— Ты навещаешь ее могилу — прервала она мое молчание
— Нет, я не люблю кладбища. Мне там становится до ужаса тошно.
— Ничего страшного, не обязательно обливать слезами холодный мрамор, чтобы ушедшие души знали, что их помнят и любят. — я почувствовала, как ее ладонь накрыла мою, и ее плечо соприкасается с моим. — Покушай печенье, оно у меня волшебное. Развеивает все печали и возвращает радость.
— Моя бабушка тоже так говорила, когда готовила мне сладости, — я попробовала предлагаемое лакомство. Печенье обладало знакомым вкусом из далекого прошлого. Я словно прожевала кусочек детства. Мне даже показалось, что сейчас из дверного проема выйдет моя бабушка и погонит меня играть в сад.
— Я знала, что тебе понравится, — Рада налила себе вторую чашку и отпила.
А я пустилась в дальнее плавание по временам моего детства, давая новую жизнь всем воспоминаниям, какие только удавалось выволочить из чулана моей памяти. Она молчала, давая мне возможность вновь насладиться горько-сладкими моментами далекого детства, не перебивая мою торопливую речь, и не беспокоя, когда я вдруг замолкала.
К сожалению, чай и печенье были не бесконечными, как и мои смутные по большей части воспоминания. Когда и то и другое закончилось, я увязалась за Радой на кухню, чтобы помочь с мытьем посуды, а также рассмотреть остальные комнаты.
По коридору мы прошли мимо небольшой спальни. Ее осмотр не занял много времени, вся обстановка — это комната состояла из двуспальной кровати да тумбочки с лампой.
Кухня была просторнее спальни. Светлая, с нежно-зелеными стенами и мебелью, она словно была продолжением солнечного садика, что виднелся за стеклом двери черного входа.
— Пойдем лучше в сад, на солнышко и свежий воздух?
Рада домыла посуду и вытерла руки полотенцем.
— Разве ты не хочешь получше осмотреть дом? Мне показалось, он тебя очень заинтересовал.
Но я не стала слушать возражений и, не дожидаясь разрешения, уже выскочила на улицу.
Обогнув высокие кусты, я вышла на небольшую полянку, покрытую густой и такой манящей зеленой травой. По периметру этой поляны росли кусты и деревья, и были рассыпаны всевозможные цветы. Казалось даже, будто солнце светит здесь чище и ярче, чем для остального города, а небо глубже и синее. Все это создавало ощущение, будто выйдя из дома, ты попал в волшебную сказку. Сказочность садика бессловесно подтверждал и стоящий на полянке деревянный стол.
Услышав, что сзади ко мне подошла Рада, я обернулась со словами:
- Здесь у тебя очень красиво. Ты потрясающий садовод. Только вот зачем стол? Ждет шляпника, чтобы угостить его чаем и печеньем?
По тому, как она отвела взгляд и нервно откинула волосы с лица, я поняла, что Рада собирается мне соврать или, по крайней мере, о чем-то умолчать.
— Это старый бабушкин стол, в доме не нашлось ему места, а выкидывать было жалко.
Я подошла ближе к предмету нашего разговора, решив внимательнее осмотреть его.
Стол был массивный, из настоящего дерева, а не из прессованных опилок, простой, без изысков и украшений. Поверхность его была очищена от лака, а ножки вкопаны в землю.
— Тогда зачем ты его вкопала в землю? И даже удобрила, судя по всему,— я снова повернулась к Раде, ожидая от нее ответа.
Но Рада молчала. Я подошла ближе, пытливо вглядываясь в ее глаза. Но она по-прежнему молчала, плечи ее слегка подрагивали. Кажется, что она боялась мне отвечать. Мне захотелось обнять ее очень крепко, чтобы рассказать, насколько она мне дорога, и что ей просто нечего бояться. Но вместо этого я осторожно взяла ее ладони в свои, боясь, что Рада выдернет руки.
— Ты всегда говоришь людям только правду? — спросила я, крепок сжимая ее ладони в своих.
— Да.
— Я если она их сильно ранит, если она принесет много вреда?
— Тогда я просто не говорю ее.
— Ты поэтому так много молчишь?
Рада на мгновение улыбнулась.
— Приходится, люди чаще всего жаждут услышать лишь ложь, даже если страстно просят рассказать им правду.
— Все же, я не такая. Поэтому мне ты можешь говорить все. Только не молчи.
Рада посмотрела мне в глаза на пару мгновений, которые, как водится, показались мне долгими часами.
— Хорошо, я исполню твою просьбу, — она наклонила голову набок, замолчав, будто собирала свою смелость, — но ты об этом можешь пожалеть, как и все остальные люди, побывавшие в моей жизни.
— Я не все остальные.
Рада разглядывала меня испытующе, словно сравнивала со всеми людьми, что она встречала в своей жизни — отличаюсь ли я от них.
Приняв какое-то решение, она приблизилась к столу и с заботой провела по нему рукой. Я ждала с замиранием сердца, когда она вынесет свой вердикт — отношусь ли я ко всем остальным или нет.
— Это очень старый стол, — Рада отошла от него и села на траву. Расценив это как приглашение, я улеглась рядом с ней. Над головой бесстыдно хвастливое небо сияло своей бесконечностью, а на земле Рада в своей боязливой осторожности старалась вновь не спрятаться за молчанием. — Сколько себя помню, он всегда был в нашем доме. Чем старше становилась я, тем менее важным становился он. Из гостиной он переместился на кухню, затем в прихожую, затем присоединился к остальным почти забытым вещам, что теснятся на переднем дворе. Знаешь, я тоже его забыла, хотя когда-то могла долго с упоением играть в тайное убежище, накрыв его одеялом.
Я молчала. От меня не требовалось ничего, кроме как внимать и принимать. Она и так знала, что я слушаю ее, и мне не требовалось произносить каких-либо слов и звуков для заверения этого факта. Я любовалась ее худенькой спиной, чуть прищурив глаза на солнце. Его лучи, проходя сквозь мои ресницы, рисовали дивные узоры, сплетаясь в крылья бабочки на спине Рады.
— Однажды, разбирая старые вещи и унося их из дома, где они жили и существовали во двор, где им предстоит впасть в летаргический сон бесхозности, я увидела его. Он стоял ненужный, брошенный, забытый всеми, всеми теми, кто когда-то жить не мог без него. Но это не самое печальное в его судьбе…
Даже после того, как он сделал для них все, что мог, он не мог уйти, он должен был оставаться запертым в форме стола, пока не рассыплется в сгнившие щепки.
Рада остановила свою взволнованную речь, задышав чуть громче и прерывистее, чем обычно. Приподнявшись, я потянула ее за плечи и уложила рядом с собой.
Наши руки были вытянуты вдоль тела, и пальцы соприкасались так специально-нечаянно.
— Этот стол вытесан из дерева, что когда-то было живым. Я знала, что он помнит это. Помнит, как быть живым, как чувствовать, что по твоим жилам течет сок, знает, что его судьба — растить ветви и распускать на них зеленые, шелестящие на ветру листья.
Я закрыла глаза, вслушиваясь в свое сердце и пытаясь ощутить, как разливается по мне кровь, представляя, как это — быть не в силах выпустить себя наружу. Ни открыть глаза, ни вдохнуть сладкого запаха, ни подставить лицо теплым ласкам солнца, ни протянуть кому-то близкому руки и не касаться его.
— Ох, как это ужасно, — выдохнула я, погрузившись в иллюзию своего плена до самого конца. Открыв глаза, переплела свои пальцы с пальцами Рады, развеивая иллюзорные цепи своей комы.
— Да, ужасно. И тогда я решила дать ему шанс — поставила его здесь и вкопала в землю, удобрив. Я поливаю его и забочусь. Я подбадриваю его словами, веря, что когда-нибудь в нем соберется достаточно сил, и он расцветет, покроется почками и бутонами. Ведь это будет означать, что нет ничего невозможного, что нет преград, которые нельзя преодолеть. Это будет означать, что однажды и я смогу вырваться и, превратившись в бабочку, свободной порхать над цветами. Разве не так?
— Так,— ответила я кратко, открыв глаза.
Теперь мы, молча, лежали рядышком внимательно следили за небом, по которому медленно проплывали редкие облака.
Солнце, распластав нас на земле, плавило все преграды между нашими душами. Хотелось говорить много и быстро, выболтать все самые потаенные мысли: самые страшные, самые глупые, самые неловкие и постыдные.
Хотелось молчать, нырнуть в пустоту звуков, пробуя ее на вкус большими глотками. И речь, и тишина были одинаково важны, и говорили одинаково о многом.
Над нашими головами одно облако столкнулось с другим, и они слились, превратившись в какую-то замысловатую фигуру, что в глазах разных людей сможет обратиться и в дерево, и в древний замок.
— Ты веришь в половинки душ? — спросила я неожиданно даже для себя
— Конечно.
— Думаешь, поэтому люди так стремятся быть частью общества?— посмотрела я на нее, чтобы понять, какие чувства затрагивает в ней эта тема, и затрагивает ли вообще.
Рада улыбнулась грустно и немножко горьковато.
— Нет, сейчас они делают это только ради комфорта. И ради того, чтобы найдя кого-то, с кем им удобнее всего, убедить себя, что это и есть их половинка. Немногие осознают свои поиски, и уж совсем мало кто находит истинную половинку своей души, и понимает это.
— Люди любят себя обманывать, — произнесла я задумчиво, вновь глядя на улетающее большое облако, по шороху травы поняв, что Рада перевернулась на бок. Но я не стала смотреть на какой именно. Мне было страшно, что она отвернулась от меня.
— Люди не любят страх. А боятся они боли.
Я ее не поняла. Но сейчас это случалось все реже, что я не понимала ее.
Я тоже повернулась на бок и встретилась с ней глазами.
— Когда часть твоей души представляет собой огромную заросшую рану, покрытую красными, распухшими шрамами, хочется двигаться как можно меньше. Лишь бы не чувствовать боли, люди стремятся принять одну удобную позу и застыть так навсегда. Чтобы рана не стала вновь кровоточить. Найти часть своей души не самое тяжелое, самое трудное — пережить те ужасные страдания, что будут с вами, пока вы вновь срастаетесь в одно целое.
Да, бывало так, что я не понимало ее с первых слов. Но стоило ей начать объяснять, как я тут же улавливала суть, и могла продолжить за нее. Словно она давала мне описание тех затерянных мыслей, что я должна найти где-то у себя внутри. И я всегда находила.
— И тогда они забывают о том, что им чего-то не хватает. Им кажется, что они целые. И лишь немногие… — заговорила Рада вновь.
— Лишь немногие чувствуют, что чего-то не хватает. И почти никто… - продолжила я.
— Почти никто не осознает, что для завершения своей цельности, им необходимо найти половину своей души.
Мы замолчали, снова перевернулись на спину и подставили лица солнцу, выглянувшему из-за облака, что было похоже то ли на замок, то ли на дерево. Я почувствовала себя одним из тех цветов, что росли совсем рядом. Когда солнце скрылось за очередным комком белого пуха, тишину нарушили мои слова:
— А ты, ты ищешь свою половинку?
— Нет.
Ответ Рады меня удивил. Удивление было столь сильным, что прорвалось сквозь мое молчание, выплеснувшись в воздух, что не утаилось от моей собеседницы.
— Я ее уже нашла.
— Этот человек об этом знает? — я даже приподнялась на локте, нависнув над ней, заглядывая в лицо.
Рада села, и мне, отпрянув, пришлось резко выпрямиться.
— Нет. Даже не подозревает о том, как мы могли бы быть тесно связаны. И я не скажу ему этого никогда.
— Но почему?
— Пусть даже он чувствует себя не цельным, и порой это доставляет ему беспокойство и вызывает смутную тревогу, пускай он до сих пор не может найти себе места. Я ничего не скажу. И ничего не сделаю, чтобы стать настолько близкими. Срастаться обратно в одно целое — это слишком мучительно. Я боюсь, что моя половинка не выдержит этого, что это может разрушить ее жизнь. Ты бы так не поступила?
— Не знаю… — я замолчала, пытаясь найти ответ на этот сложный вопрос, — не знаю… — повторила я вновь.
Мы вновь замолчали, каждый думая о своем. Но я почему-то была уверена, что сравни мы наши мысли, они окажутся столь одинаковыми, что если ненароком рассыпать их по траве, то и не догадаешься, где чьи. Изредка перекидываясь ничего не значащими фразами, мы все больше молчали и грелись на солнышке, подражая ленивым кошкам.
Солнце грело так яростно, что, кажется, расплавило все мои мысли, которые вытекли из меня, впитавшись в сухую землю. Остаток дня я провела, словно в сладком сне, толком и не воспринимая ничего, кроме Рады. Ни ужин, которым она меня кормила, ни новый фильм, который мы смотрели, ни имен писателей, о которых она мне рассказывала, с любовью доставая с полок их книги и показывая мне. Лишь к позднему вечеру я более-менее пришла в себя, вынырнув, наконец, из уютной сказки. Попроситься остаться на ночь у меня не хватило духу, и мне пришлось уехать домой, в свою теперь уже пустую и холодную квартиру.

* * *

Казалось бы, ничего необычного в тот выходной с нами не произошло, но мы стали еще чуточку роднее и дороже друг другу. А еще, после этой встречи мы, наконец, перешли тот рубеж, за которым больше не нужно сдерживать себя, заставляя выглядеть чуть лучше, чем ты есть. Мы понимали, что были готовы принять друг друга настоящими. Без фальши и косметического ремонта маленькой ложью. Рада была нужна мне любой, как и я была нужна ей искренней. И это было просто прекрасно.
Конец лета незаметно перетек в начало осени, которая постепенно одно за другим гасила яркие пятна летнего цветения. Мы виделись Радой все чаще, наши встречи становились все продолжительнее, а полуночных смс-ок все больше. Она затягивала меня все глубже и глубже в себя. Я словно погружалась в ночной прохладный пруд, опускаясь к самому дну. Все звуки глохли, нос заливала вода, и не оставалось никаких запахов кроме ее, тело нежно ласкали теплые течения, вокруг смыкалась темнота, и даже звезды над головой все меньше света доносили до меня сквозь толщу воды. Мне было слишком хорошо на моем пути к черной бездне. Хотелось только плотнее завернуться в темные воды, чтобы они уже никогда не отпустили меня. Я не желала спасения, мне не нужна была помощь.
Потому что я уже не боялась, страх больше не толкал меня безрезультатно барахтаться и кричать, зовя на помощь, я готова была принять свою бездну.
Пришедшая осень не только изменяла природу вокруг, но и Раду, и темп наших с ней встреч. Рада стала более спокойной и умиротворенной. Словно дерево, она замедляла ток своей крови, готовясь к зимнему сну. Говорила медленнее, двигалась более плавно. И даже ее глаза рассказывали о смене жизненного цикла природы: зеленый стал желтее, коричневый приобрел красный оттенок, а синий ободок стал почти черным.
Теперь мы больше времени проводили в наших домах, за кружкой горячего чая в неспешных ленивых разговорах. Порой просто читали вместе, сидя рядом и касаясь друг друга локтями, порой я засыпала, положив голову ей на колени, а Рада охраняла мой сон. По вечерам я расчесывала ее волосы и заплетала в косы, а Рада пришивала мне очередную оторванную пуговицу. В выходные она учила меня печь свои замечательные печенья, а я помогала с уборкой.
Наши жизни постепенно слились воедино, объединив даже мелкие бытовые проблемы и заурядные дела. И тем труднее было на время разлуки разрывать их снова пополам.
Мне все тяжелее было покидать ее по вечерам, я все дольше засыпала по ночам, ворочаясь в постели без сна долгие часы. Я не могла без нее.
У меня никогда не было никаких зависимостей. Я не злоупотребляла алкоголем, даже не пробовала курить, никогда не съедала за раз килограмм шоколадных конфет, не в силах остановиться. Я всегда принадлежала только себе.
Но теперь я не могла существовать одна. Я нуждалась в Раде. Ее отсутствие в моей жизни пульсировало во мне тупой неутихающей болью, мешающей есть, пить, говорить, двигаться и даже спать. Без нее мир становился слишком неправильным. Каким-то разорванным, поломанным, изувеченным — из стройной красавицы он превращался в хромого калеку. Своими острыми обломанными краями он ранил меня до крови.
Однажды, лежа в постели, я очередной раз не могла заснуть. Проползающие тошные минуты без сна раздражили все больше и больше, заставляя ворочаться с боку на бок. Наконец, я не выдержала и набрала ее номер, ничего толком не сказав и лишь коротко без объяснений попросив приехать. Да и не были они нужны ей. Кажется, она, как и я, давно этого ждала — когда нашим временем будет не только день, но и ночь.
Она приехала очень быстро. Я впустила ее в квартиру, и, не дожидаясь пока она пройдет, вернулась в свою постель, пока не испарились последние еле заметные остатки сонливости.
Вскоре Рада зашла в комнату. Погасив свет, она присела рядом со мною, скорбно свернувшейся калачиком на кровати.
— Не можешь заснуть? — Рада нежными прикосновения растрепала мои волосы.
— Это просто ужасно. Я хочу заснуть и не могу, — пробурчала я в подушку голосом капризного ребенка.
— Тогда я тебе помогу, хорошо? — Рада подождала, пока я согласно кивну, и продолжила. — Ты же любишь небо? Летнее небо, синее и такое глубокое.
— Словно бесконечное, — пробормотала я, вспомнив наши летние поездки за город, на природу.
— Тогда закрой глаза и представь его.
— А как же овечки? Мне не нужно считать овечек? — уже хотела было засмеяться я над шуткой, но Рада шикнула на меня.
Она наклонилась ближе, накрыв мои глаза ладонью:
— Закрой глаза, — теплые пальцы откинули волосы с моего лба, — представь небо и вдыхай его. Дыши глубоко и с наслаждением, смакуй его цвет и его легкость, дыши им.
Я закрыла глаза и стала дышать. Никогда раньше мое дыхание не было таким осмысленным и таким сладким.
— Рада, — я позвала ее, когда потеряла счет свои вдохам и выдохам, — я хочу, чтобы ты спала со мной. Тогда мы сможем разделять не только реальность, но и наши сны. Тебе бы этого не хотелось?
Она не отвечала. Пытаясь понять, почему, я открыла глаза. Рада, раздеваясь, аккуратно складывала свою одежду на кресле.
Обойдя кровать с другой стороны, она легла под одеяло.
— Я покажу тебе мой любимый вишневый сад. Он цветет круглый год, и там живут феи, — прошептала Рада, стараясь не тревожить подлетающий к нам сон.
Я перевернулась на другой бок, и наши лица оказались совсем близко, настолько, что ощущалось, как ее дыхание согревает мою кожу. Рада уже закрыла глаза, но я продолжала смотреть на нее. Внимательно, будто в первый раз, я вглядывалась в ее черты, наблюдала, как дрожат ее ресницы и двигаются глазные яблоки под тонкими веками. Наверное, ей уже снится сон, и мне бы стоило присоединиться к ней, ведь Рада ждет в вишневом саду. Но я не могла заставить себя закрыть глаза. Я все лежала и смотрела. На ее кожу, которая слегка светилась, отражая, словно луна, то малое количество света, что пряталось в темноте. На ее длинные волосы, пахнущие травами и полевыми цветами. Она заправила длинные пряди, что всегда падали на ее лицо, за уши, и теперь я могла видеть маленькую родинку на мочке уха. Грань между сном и реальностью незаметно таяла, и я вдруг поняла, что уже смотрю на Раду, стоящую под вишневым деревом. Ее сад был действительно просто прекрасен.

* * *

С тех пор мы все чаще и чаще ночевали под одной крышей, пока не пришли к тому, что каждый наш сон делили на двоих. Я чувствовала, что наши жизни уже проникли так глубокого друг в друга, что стали неразделим целым без начала и конца. Мир сузился и сомкнулся вокруг нас, и в этом замкнутом пространстве все было идеально и гармонично. Все, что не касалось нас двоих, просто исчезло, оно было стерто, чтобы освободить место под наши воспоминания. И я не жалела об этом, ведь мне не требовалось ничего, кроме Рады. Там, где была она, все становилось целостным и значимым. И я перестала замечать своих коллег, соседей, знакомых, друзей, перестала заботиться о том, что обо мне подумают другие, или как я выгляжу со стороны. Меня не волновали не голодающие дети в Африке, ни ураганы над северной Америкой. Все это было пустое и чуждое. Мой мир сжался в уютный теплый кокон, где были мы с Радой, сладко дремлющие в ожидании чуда превращения. Мне все время казалось, что будущее таит в себе какой-то волшебный сюрприз, что-то, что принесет огромное счастье, стоит лишь завернуть за угол. Да, в то время я была счастлива.
В тот вечер, когда эта сказка подошла к концу, я гостила у Рады дома. Как это часто бывает, Рада что-то читала, сидя на диване, а я играла в свою старенькую, но все еще любимую, приставку. И, может, со стороны казалось, что каждый занимается своими делами и внимания друг на друга не обращает, это было не так. Где бы мы не находились, между нами оставалась натянутой прочная нить, связывающая наши души. И даже не одна. Чем больше времени я проводила с Радой, тем больше их становилось, это из них был свит тот кокон, в котором я жила. Лишь изредка внешнему миру удавалось пробиться сквозь плотные стены, чему я никогда не была рада.
На журнальном столике завибрировал мобильный телефон, но я не спешила брать трубку, и он медленно полз краю, видимо решив совершить суицид от горя.
— Возьми же уже трубку, — отвлеклась от чтения Рада, — это может быть что-то важное.
Я нехотя нажала на паузу. Последнее, чего бы мне сейчас хотелось, это чтобы меня насильно выволокли из нашего убежища в суровую реальность.
— Да,— ответила я резко, давая понять, что не настроена на длинные лирические разговоры. В трубке раздался голос моего отца. Кажется, он был взволнован, потому что говорил торопливо, то и дело сбиваясь. Не скажу точно, потому что после первых слов мое внимание улетучилось. Сам мозг не желал воспринимать ничего, что нарушило бы идиллию моего существования. Наблюдать за тем, как читает Рада, было куда интереснее и важнее. Ее теплый свитер, волосы, забранные в хвост, старые очки, придающие ей слегка детский вид, вызвали во мне улыбку. Ощущение уюта теплой волной разлилось по всему телу. Лишь одно мешало полностью погрузиться в это ощущение — мой телефон. Я мысленно поклялась, что больше не буду забывать выключать его после рабочего дня.
Когда голос в трубке замолчал, я коротко бросила «хорошо» и отключилась. Вполне подходящее слово для того, чтобы закончить разговор, о чем бы он ни был.
Я снова уселась на пол и продолжила играть.
— Кто звонил? — на этот раз мою игру прервала Рада, что ничуть меня не огорчило, отнюдь.
Поднявшись с пола, я радостно плюхнулась на диван рядом с ней.
— Неважно, — я махнула рукой, давая подтверждение тому, что этот звонок был сущим пустяком, — давай посмотрим тот фильм, что я вчера купила. Мы давно уже не устраивали себе приватный киносеанс.
Я потянулась за пультом, лежащим рядом на диване, но Рада меня остановила.
— Нет, я хочу знать, кто это звонил и по какому поводу. Чувствую, это было что-то важное. Ответь мне.
Ее необъяснимый интерес к тому, что не имеет никакого отношения ни к нам, ни к нашему дому, ни к нашей жизни стал меня раздражать.
— Да что ты пристала? Я уже сказала, что это не важно. Я уже и не помню, кто это звонил! — мой голос звучал чуть громче обычного, чего еще ни разу не случалось, Рада никогда не раздражала и не злила меня до этого момента. Тем более что я действительно уже не помнила, кто и почему мне звонил, да и не хотела вспоминать. — Пойду, заварю себе чай, — бросила я вставая. Мне хотелось быстрее закончить этот бессмысленный разговор.
Но Рада не дала мне выйти из комнаты. Она догнала меня и развернула лицом к себе, успокаивающе взяв мои ладони в свои.
— Просто скажи, кто это был, хорошо? И мы закончим этот разговор.
— Ладно, — чувства мои уже успокоились, и я взяла телефон, чтобы посмотреть имя звонившего. Лишь бы быстрее покончить с этим. Мне хотелось заварить крепкий чай, запастись печеньем и начать смотреть фильм. — Так, это был мой отец. Видишь? — я развернула экран к Раде в доказательство. — Теперь мы можем сесть за кино?
Но кажется, Раде этого было мало. Она смотрела на меня с таким беспокойством, какое я еще никогда в ней не видела.
— А что он тебе сказал, что он хотел, ты помнишь?
Я покачала головой отрицательно.
— Раз не помню, значит ничего, стоящего нашего внимания и не было.
— Я хочу знать, — хоть голос Рады и дрожал, я понимала, что лучше выполнить ее просьбу.
Но все мои воспоминания, не касающиеся нас, были словно покрыты липкой мутной пленкой, не дающей их рассмотреть. Эта пленка была похожа на сети паука, туго обвивающие все уже ненужные мысли и чувства. Но для Рады я должна была сделать над собой усилия. Как не противно было касаться и разрывать эти липкие нити, мне пришлось.
— Он звонил сообщить, что маму увезли на скорой. Какой-то приступ боли у нее там случился. Я не помню уже подробностей, — машинально отряхнув руки от липких воображаемых нитей, я обиженно села обратно на диван. Да какая ей разница, что там было нужно моему отцу? Меня это никак не касается, а значит, и для нее не может быть важным.
— И тебя это не беспокоит? Ты совсем не волнуешься? — задал Рада очередной странный вопрос.
— С какой стати? — я коротко рассмеялась нелепости ее предположения. — Это же не наше дело.
— Понятно, — голос ее зазвучал совсем тихо, он был переполнен каким-то странным для меня чувством, которое очень беспокоило меня, но я никак не могла узнать его.
Рада кивнула и, взяв книгу, оставленную ею раскрытой на диване, отошла к шкафу. Поставив ее среди остальных, она некоторое время выравнивала и без того стройный ряд книжек.
Я не понимала что происходит, и просто стояла и ждала. Затем она обернулась. По ее щекам текли слезы. И я, наконец, узнала это чувство, что растекалось по комнате, пропитывая собой стены и пол. Это была боль.
— Уходи, — сказала Рада четко и уверенно, — уходи навсегда и не возвращайся, я больше не желаю тебя видеть.
Кажется, в момент, когда она произнесла эти слова, небо рухнуло на землю. Обрушилось всей своей массой, разбросав звезды по крышам домов. Я закрыла глаза, молясь, нет, умоляя, чтобы это оказалось лишь сном или необъяснимым миражом. Но когда я взглянула на нее, Рада по-прежнему смотрела на меня решительно и непреклонно, а на ее щеках блестели соленые дорожки боли.
Она подошла ко мне и, крепко взяв за локоть, повела к входной двери. А я ничего не могла сделать. Все вокруг разлеталось, словно карточный домик. Ажурные арки моего счастья вновь превращались в рассыпавшийся набор бессмысленных картинок. Я даже не могла понять, как мне двигаться или говорить. А Рада уже довела меня до двери и вытолкала на улицу, кинув на крыльцо мою верхнюю одежду и сумку. И только когда дверь захлопнулась, и раздался стук задвигаемого засова, я стала приходить в себя. Нет, мир не слился вновь в единую картинку и не восстановил свои законы физики. Я все также болталась в компоте из неба и кусков реальности, но хотя бы осознавала, что из этого мои ноги, руки и голова.
— Рада, Рада, — я тихо поскреблась в дверь, в надежде, что она передумает и откроет. Или что это была какая-то абсолютно нелепая, абсурдная штука.
Но она не открыла. Ее уже даже не было в прихожей. Не ощущалось ни ее дыхание, ни тепло ее тела, ни волны ее мыслей. Все это вдруг исчезло из моего мира. От этого было невыносимо больно.
Не знаю, сколько времени тогда я просидела на крыльце, пустым взглядом блуждая по осенним листья на деревьях ее сада, но уйти решилась только когда замерзла настолько, что уже не чувствовала пальцев. Закрывая за собой калитку, я ощущала себя изгнанной из рая. А равнодушное такси, будто не из одного района в другой меня увезло, а из яркой сказки в серую реальность. Словно это был катафалк моих грез.

* * *

На следующий день на работу я опоздала. Привести себя в порядок поутру у меня просто не было сил, и я явилась нечесаная, неумытая, с синяками под глазами и в мятой одежде. Коллеги встречали меня с недоумением на лице, но спросить, в чем дело так никто и не решился.
Не стоит думать, что работа моя была мне столь дорога, или что ответственность столь сильна. Я просто надеялась увидеть Раду и поговорить с ней. Но когда, спешно кинув сумку и верхнюю одежду в своем кабинете, я появилась в бухгалтерии, моему страждущему взору был предоставлен лишь пустой стол. Ее не было.
— А где Рада?— без приветствий осведомилась я.
Блондинка, имени которой я не помнила, подняла голову и взглянула на меня равнодушно и сухо.
— А она уволилась. Что-то там у нее экстренное случилось, и ей пришлось уехать. Даже от зарплаты отказалась, — блондинка снова уткнулась в свой компьютер и уже раздраженно добавила, — и это в конце месяца! У меня семья, а мне теперь спину на работе допоздна гнить…
Не дослушав, я вихрем вылетела из здания, помчавшись к Раде домой.
Калитка была заперта, также как и передняя дверь. Я долго стучала во все окна, и даже пролезла на задний двор к черному ходу, но все безуспешно. Дом отвечал мне скорбным молчанием брошенной собаки. Половицы веранды жалобно скулили под моими ногами, и мне хотелось плакать вместе с ними. На звонки она не ответила как ни в тот день, так ни в последующие. «Телефон вне зоны доступа» — бубнил в трубку женский голос, не скрывая своего равнодушия к чужому горю.
Следующие несколько дней остались в памяти размытым пятном. Я помню только сильную боль во всем теле, словно меня разорвало на две части, и полную бесцветность мира. Меня словно вынули из реальности и посадили в пустой аквариум с толстыми стеклами, запаянными наглухо. Не было ни красок, ни звуков, ни запахов. Стекло отфильтровывало все, что пыталось его пересечь, оставляя лишь пустоту и страдание.
Кажется, я много плакала и пила. Но ни то, ни другое не помогало хоть немного притупить мучения. Ни то, ни другое не могло изгнать тоску из моей души. Словно полудохлая рыбка, я плавала в мутных водах гниющей боли.
И вот, когда я уже была на грани, когда я была готова сдаться, отказаться от борьбы, была готова полностью погрузиться в болото бессилия и безысходности, раздался телефонный звонок. Я бы не заметила его, он бы так и остался для меня не услышанным, если бы не мелодия, выбранная специально для Рады. Это звонила она.
Сил на разговоры у меня почти не осталось, я лишь нажала кнопку «принять вызов». Тихий дрожащий голос Рады обрушился на меня единственными оставшимися в мире звуками:
— Знаю, тебе сейчас очень больно, мучительно больно. Но поверь, скоро все закончиться. Я уйду, и все снова будет хорошо. Ты прости, что я так долго заставила тебя ждать. Мне нужно было закончить кое-какие дела. И теперь я готова. Знаешь, я с самого начала знала, что так будет, знала, что разрушу твою жизнь своим появлением. Сначала я пыталась держаться на расстоянии, пыталась не подпустить тебя слишком близко. Старалась сберечь тебя такой, какой ты была. Но нам вместе было слишком хорошо, так хорошо, что это затмило все страхи и опасения. И тогда я стала затягивать тебя внутрь своего мира. Одну за другой я выдергивала из твоей души ниточки и тянула тебя к себе. Я видела что происходит, видела, что гублю тебя, но не могла остановиться. Я настоящее чудовище, ядовитый паук, пленивший свою жертву и медленно пожирающий ее, а не яркая бабочка, как ты всегда считала. Бабочкой была ты. Но больше так не может продолжаться. Я слишком люблю, для того, чтобы позволить тебе пропасть окончательно. Приходи, мы попрощаемся, и я сделаю тебе последний подарок.
Ее голос, которым я так и не успела насладиться, вдруг сменился тишиной.
Некоторое время я так и сидела без движения, не отнимая трубку от уха, надеясь, что она вновь заговорит. Но этого не произошло. И тогда, словно марионетка, которую кто-то дернул за ниточку, я встала и вышла из квартиры.
Пустая и бесчувственная, я брела по городу, что был похож на склизкий комок намокшей муки. Ни цвета, ни запаха, ни вкуса. Остались лишь мягкие отекшие очертание некогда прямоугольных домов и асфальт, прилипающий к подошве моей обуви. Вокруг жужжала безликая толпа людей, что вдруг разучилась говорить и утратила свою раздробленность, превратившись в однородную массу. Мне не хотелось идти, было тяжело поднимать ноги и делать следующий шаг, все тело ныло от боли, мир вокруг пугал и вызвал отвращение одновременно. Но я должна была продолжить свой путь, ведь Рада звала меня в последний раз.
Калитка ее дома оказалась не запертой, как и входная дверь. Она ждала, что я сюда приду. Но Рады не было ни в одной из комнат, и я вышла на задний двор. И здесь, впервые за последнее время, я четко осознала и увидела то, что было вокруг меня. Завядшие цветы, листья на кустах и деревьях, сменившие свои оттенки зеленого на осенние цвета, пожелтевшая и засохшая трава и блеклое небо под мутной упаковкой из облаков. Осень почти захватила в свои владения волшебный сад Рады. И только в одном месте еще сохранилась частичка лета.
Пораженная, я застыла на месте, не веря в то, что видела. Стол, что стоял посреди поляны, зацвел. Из всего его тела вырывались на свободу стебли, покрытые маленьким зелеными листьями и белыми цветочками, он был весь обсыпан ими. Подойдя ближе, я почувствовала сладкий запах цветов и дыхание летнего тепла. Даже солнце, будто подбадривая, роняло на него лучи более теплые и яркие.
Тут, на краю зрения, сверху, вдруг мелькнуло что-то яркое и пестрое. Я подняла взгляд и увидела бабочку, весело порхающую над моей головой. Она была очень похожа на ту, что мы видели вместе с Радой на летней поляне в парке.
Я протянула к ней руку, пытаясь коснуться и понять, видение ли это или реальность. Рассыпая сверкающую на солнце пыльцу, она спустилась к моей руке и села мне на палец. На пару секунд она замерла, а затем, взмахнув своими тоники крыльями еще несколько раз, будто на прощание, бабочка растаяла в воздухе.
В ту секунду, как яркие крылья растворились в воздухе, неудержимым потоком, сбивающим с ног, мир хлынул ко мне. Я оглохла и ослепла от тысячи звуков, запахов и цветов, обрушившихся на меня. Все вдруг в одно мгновение вернулось без моего на то согласия, накрывая с головой.
Я словно захмелела от обилия реальности вокруг меня. Голова кружилась, ноги плохо держали, а думать было тяжело и лениво. Одуревшая, по-прежнему мало что соображающая, я вышла на улицу, по привычке заперев за собой калитку.
— Лада, Лада, это ты? — раздалось за моей спиной. Я оглянулась. Меня окликнула какая-то пожилая женщина.
— Лада, милая, — старушка подошла ближе и радушно улыбнулась, — давно я тебя здесь не видела, но все равно узнала. Твоя мама, бывало, заходила попить чаю и показывала мне твои фотографии. Ты сильно изменилась с тех времен, когда летом у бабушки гостила. Хорошо, что приехала, все-таки дом твоего детства. А то только все твоя мама за ним приглядывает. Ты надолго заглянула?
— Я на минутку, кое что-то прихватить,— только и смогла выговорить я, испуганная и ошарашенная осознанием того, что стою у дома моей бабушки.— Мне пора,— бросила я на ходу, спешно покидая улицу.
Словно героиня какого-то кошмара, за которой гонится ужасный монстр, я бежала до самого дома, где спрятавшись под одеялом, попыталась вновь отгородиться от всего вокруг. Мне было страшно от непонимания того, что происходит. Но плакать уже не хотелось: не было ни печали, ни тоски, ни боли. И Рада была рядом — я чувствовала это, осязала ее присутствие, совсем как раньше. И совсем как раньше мир, все вокруг, было таким цельным и гармоничным, таким интересным, волшебным и таящим в себе сюрприз. Будто она на секунду отошла на пару шагов, и стоит лишь обернуться для того, чтобы встретиться с ней глазами и увидеть ее улыбку. Я оборачивалась, каждый раз с наивной надеждой веря, что она вернулась. Но видела лишь пустоту моей квартиры.
Я пыталась набрать номер ее телефона, но все тот же женский голос, до обидного насмешливо и язвительно твердил «набранный вами номер не существует».
Я звонила своим друзьям и знакомым, пытаясь в разговорах случайно, или до нелепого специально выведать, помнят ли они ее. Но никто ничего не знал. «Первый раз слышу такое имя» — извиняющимся тоном удивлялись они, а мне хотелось, словно сбежавшей из лечебницы сумасшедшей закричать «нет», заорать во весь голос от отчаяния. Рада словно исчезла из этого мира, не оставив ничего. Все фотографии, где должно было быть ее лицо, показывали мне лишь пустые пейзажи, все смс, электронные письма, записки, что она оставляла мне порой — все исчезло. Она осталась только в моем сердце, существуя лишь для меня.
Кажется, моя мечта исполнилась — Рада стала только моей. И только я чувствовала ее присутствие. Ее силуэт мерещился мне за спиной, в толпе среди незнакомых людей, то и дело до меня доносился ее запах и тихий шепот, щекочущий слух. Днем она была со мной незримо, а ночью являлась во плоти.
В моих снах она снова была рядом, гладила меня по голове, успокаивала как ребенка.
— Не бойся и не плачь, у тебя нет на это причин. Теперь я всегда буду с тобой, где бы ты не была.
Всю ночь она ласково улыбалась мне, глядя в глаза, уговаривая не отчаиваться и снова начать жить. И я слушалась ее, потому что знала, она действительно со мною, и, значит, все будет хорошо. Как бы тяжело это не было, шаг за шагом я выходила на свет из сумрака одиночества. Потому что так она хотела, потому что так она просила, потом что это сделает ее счастливой.
Я навещала выздоравливающую маму в больнице, приходила в гости на мясной пирог к моей тете, ходила с друзьями в кино и посещала дни рождения. Я даже записалась на кулинарные курсы, с удивлением обнаружив в себе талант к приготовлению пищи, безопасной для здоровья. Я закупала кучи книг, о которых рассказывала мне Рада, и зачитывались ими ночами, не заботясь о том, как я буду вставать на работу.
Тонкие, все в трещинах, стены моего отчуждения таяли, и окружающий мир медленно перемешивался с моей жизнью. Я снова была неотъемлемым ингредиентом этого коктейля.
Все больше и больше убеждаясь, что вокруг меня была реальность, не знавшая Раду. Время от времени я вновь предпринимала попытки найти хоть какие-то ее следы. Но безуспешно. Последней точкой в этих поисках стал мой визит в отдел кадров. Где, покончив с необходимыми делами, я невзначай спросила про Раду.
— Я девушек с такой фамилией и именем что-то не припоминаю. Если она и работала здесь, то до меня, а значит очень давно. Так что извини, Ладочка, ничем помочь тебе не могу. — Сотрудница внимательно оглядела меня, — Давно ты сюда не заглядывала. Вот и прическу поменяла? — не дождавшись ответа, и, судя по всему, не нуждаясь в нем, она продолжила свою щебетание. — Мальчишеская стрижка тебе подходила, но длинные волосы тебе даже больше идут. И ты даже стала женственней одеваться. Вот и юбку надела. Прямо расцвела. Наверное, влюбилась?
Но я не ответила. Пренебрегая всеми законами вежливости, под предлогом «у меня столько дел», я ретировалась из комнаты. В тот момент мне было не до рабочих бумажек, электронных документов и деловых и-мейлов. Наплевав на все обязанности, я забрала вещи из кабинета и сбежала с работы.
Осень уже вконец разбушевалась над городом, сметая с деревьев последние остатки листьев и покрыв небо толстой пленкой, защищающей его от снежной пыли.
Стоя у входа в здание, я наслаждалась прохладными, но нежными прикосновениями ветра, что ерошил мои волосы, совсем как это делала она. Все вокруг казалось таким прекрасным, таким вдохновляющим, таящим в себе чудо. Казалось, стоит лишь дотронуться, и шелуха обыденности спадет, обнажая яркое нутро сказки. Сказки, которая была вокруг меня, и жить в которой я собиралась долго и счастливо. Это был мир, подаренный мне Радой на прощание. В воздухе появился едва заметный запах летних трав и цветов. Глубже вдохнув этот аромат, смешанный с морозной колкостью осени, я улыбнулась миру открыто и радостно. Моих пальцев невесомо коснулась ее рука, и Рада на мгновение одобрительно сжала мою ладонь, придавая мне сил и уверенности, а затем исчезла.
В конце концов, совсем не важно, помнит ли кто-то ее, занесено ли ее имя в базу данных и числится ли она в налоговых отчетах. Это все пустое. Рада со мною, она всегда будет частью меня, до самого конца этой жизни. И я буду жить, деля с ней душу на двоих, ожидая того момента, когда мы будем вместе порхать над сладкими цветами под ярким летним солнцем.

@темы: повесть

---

Элегия порхающей бабочки (часть 1)

январь ‎2010

Наверное, в судьбе каждого встречается кто-то, кто меняет не только твою жизнь, но и тебя самого. На моем пути тоже встретился такой человек, которого я никогда не забуду.
Я познакомилась с ней на своей новой работе. Человек я долго привыкающий к смене обстановки, поэтому мне не удалось сходу наладить дружеские отношения с коллективом, и большую часть первого рабочего дня я провела в молчаливом одиночестве, свыкаясь с новым для меня пространством. Со своими коллегами не вышло даже пообедать. Отлучившись в дамскую комнату попудрить носик перед самым перерывом, я застала пустую комнату, когда вернулась. Видимо, с непривычки они позабыли обо мне и благополучно сбежали в близлежащюю кафешку. Уйти из офиса я не смогла по той причине, что входная дверь на радость незваным гостям с нечистыми мыслями осталась бы открытой, ведь ключей у меня не было. Вот и пришлось довольствоваться обедом в виде чая и горстки уже подсохших печенек. Я уговаривала себя особо не огорчаться, твердо уверенная, что за завтрашним обедом уж точно познакомлюсь со всеми поближе. Но не тут-то было. На следующий день ситуация повторилась.
Пока я получала ценные указания по работе от начальника, коллеги умудрились благополучно улизнуть, опять-таки, позабыв меня. Хотя, надо признать, во мне проснулась моя извечная мнительность, и я стала подозревать их в заговоре. И вот, обиженная на ту часть света, что была отведена под офис нашей компании, я флегматично и лениво стучала по клавиатуре, пытаясь не заснуть. Еле поборов очередную душе (и не только) раздирающую зевоту, в своей детской, так и не исчезнувшей, привычке я терла кулаком и без того явно красные глаза. К моему удивлению, когда я вновь распахнула очи, на столе стояла кружка, над которой поднимался едва заметный пар и разносился вкусный запах чего-то травяного и ягодного.
— Травяной чай помогает взбодриться и не заснуть,— раздался за моей спиной мягкий щекочущий слух голос, будто по уху беличьей кисточкой провели.
Будь я не на грани сна, точно бы вздрогнула от неожиданности. А так в моих мыслях лишь немного прояснилось, настолько, чтобы я могла поднять голову и одарить говорящую осмысленным взглядом. Вот так впервые я услышала и увидела ее.
Передо мной стояла девушка, еще молоденькая, но уже с легкими признаками проявления в ней женщины. Худенькая, с правильной осанкой, среднего роста, с прямыми русыми волосами. Она поразила меня своей естественной неброской красотой, гармоничной, и такой… природной. Наверно так и должны выглядеть эльфы или лесные нимфы. Она так отличалась от всех тех девушек, что я встречала, искусственно подчеркивающих свою красоту, дорисовывающих недостающее и закрашивающих лишнее. А вот ей бы такое не пошло, на ней это бы смотрелось также нелепо, как если бы кто-то решил украсить поле с ромашками искусственными пластмассовыми орхидеями. Ее красота не была яркой, такой, которая бросается в глаза каждому, наверное, только тот, кому одуванчики кажутся не менее красивыми, чем розы (а может даже и более), смог бы оценить ее внешность. А я всегда, с детства, очень любила одуванчики.
Так и не дождавшись от меня, замершей и созерцающей, какого-либо ответа, девушка лишь улыбнулась. Улыбка у нее тоже была очень красивая, легкая и неуловимая, будто бабочка пролетела. Такую улыбку ни сачком, ни фотоаппаратом не поймаешь. А после, когда я опять ничего ей не ответила, застряв во втором витке созерцательного оцепенения, она молча вышла из комнаты.
Гадая, пала ли я таки под натиском сна, я отпила чай. И тут же обожглась, немного болезненной ценой убедившись, что это явь. Напиток оказался практически волшебным, разогнав мою сонливость без каких-либо неблагоприятных для самочувствия последствий.
Вскоре, явившиеся коллеги со смехом признались мне, как им стыдно за содеянное и клятвенно поклялись больше обо мне не забывать. Это успокоило мою проснувшуюся мнительность и развеяло отстраненность в налаживающихся отношениях.
В последующие дни я постепенно стала знакомиться, узнавать окружающих меня людей, примериваясь к ним и составляя рейтинг своих симпатий.
Только таинственную незнакомку так ни разу и не удалось увидеть вновь, чтобы хотя бы поблагодарить. И что уж лукавить, только она вызывала во мне искреннее желание стать к ней чуточку ближе, в отличие от других коллег, запоминать которых мне приходилось лишь по необходимости.
В один ничем кроме этого не примечательный день количество накопившегося любопытства превысило количество терпения и скромности, и я пустилась во все тяжкие, расспросив за обедом двух новых «подружек» про таинственную сослуживицу.
Подробно и красочно описав внешность загадочной девы, я была поражена тем количеством информации, точнее говоря сплетен, которыми меня без предупреждения окатили с ног до головы. Похоже, это была любимая, самая красочная серия сплетен из всех тех, что составляли местный офисный фольклор. И тут нашелся новый человек, готовый внимать им с открытым ртом и написанным на лице удивлением.
Моими информаторами стали соседки по служебному кабинету — Светлана и Екатерина.
Тут стоит отметить, что я никогда не любила уменьшать имена людей. Мысленно я всегда использовала полную форму, даже если сам человек всех всегда просил называть его каким-нибудь Женькой. Имя для меня не было пустым словом, простым набором опознавательных звуков, с помощью которого можно окликнуть. Имя определяет судьбу, характер человека, и потому им нужно пользоваться с уважением, без фамильярностей. Называть себя по имени стоит разрешать только близким, родным людям, имеющим право произносить вслух то, что отчасти олицетворяет твою судьбу. Именно поэтому я всегда старалась избегать в разговоре обращения к людям по имени, пользуясь по большей части местоимениями.
Миловидная блондиночка, всегда такая розовая и пахнущая пудрой, работающая секретаршей (Светлана), и слегка полноватая брюнетка, красящая губы ярко алым и пользующаяся приторно-сладкими тяжелыми духами (Екатерина), с радостью пустились в живой рассказ. Их повествование было очень бурным, полным жестикуляции, восклицательных междометий и мимики. Они то перебивали друг друга, то переходили на шепот, то вскрикивали что-то восторженно и громко, постоянно хихикали, блондинка при этом прикрывала рот рукой и опускала глаза вниз.
Итак, интересующую меня девушку звали Рада. Никогда еще я не встречала людей с таким именем. Оно понравилось мне с самого начала. Как только его услышала, я поняла, что это имя стало моим самым любим на свете. В общении с Радой мне нравилось часто произносить его, смаковать эти два коротких слога, довольным мурлыканием выпуская его из гортани. Рада. Когда я произносила его, мне виделись горы и поля, круглое холодное озеро с каменистым берегом, поле ромашек с уходящей вдаль тоненькой тропинкой, по которой где-то впереди шла девушка в легком белом сарафане. И в миг, когда имя слетало с языка, девушка оборачивалась и, заправляя за ухо прядь длинных волос, улыбалась мне.
Но, похоже, такие ассоциативные фантазии Рада вызывала только во мне. Для остальных же все обстояло иначе. Для них она была ненормальной. Не в том оскорбительном смысле, которым обычно наделяют это слово. Хотя, видимо, весь офис все же слегка гиперболизировал непохожесть девушки, возведя ее в ранг местной сумасшедшей, но Рада просто отличалась. Выбивалась из стройного ряда одинаковых по форме и стилю покраски фигур человеческих душ, что наше общество производило практически конвейерным потоком. Она была ненормальной, и, судя по рассказу, ее это не пугало и нисколько не смущало. Девушка ни с кем из своих коллег не общалась, перекидываясь словами лишь по служебной или бытовой необходимости. Никому еще не посчастливилось завести с ней просто разговор на отвлеченную тему. Уже это не могло не насторожить коллектив.
А еще она всегда приходила на работу раньше остальных, никогда не опаздывая, и всегда уходила последней. Работу свою она выполняла вовремя, ошибок не допускала и не подходила к делу спустя рукава. Будь в ней непохожим только это, ее бы сочли лишь трудоголиком, стремящимся побыстрее продвинуться вверх по служебной лестнице. В этом случае ее бы просто невзлюбили, зло судача о том, что человек она явно несчастный и одинокий.
Но Рада не стремилась создать себе карьеру. Несколько раз, когда начальник ее отдела (а работала она в бухгалтерии) предлагал ей повышение, она отказывалась. Странностью виделась и ее патологическая честность. Она никогда не врала, не лукавила, и, не дай бог, не проводила махинаций в своих отчетах. Других это пугало, и все старались лишний раз с ней не пересекаться.
— И это все?— протянула я разочарованно, когда рассказчицы, переводя дух, быстро стали уничтожать свой обед,— Может, просто родители воспитывали ее в строгости, привив жесткие моральные принципы — я пожала плечами, стремительно утрачивая интерес к этому разговору.
Девушки явно заметили следы разочарования на моем лице и быстро улетучивающиеся внимание.
— Нет, это еще не все!— воскликнула блондиночка, вмиг проглотив пережевываемую пищу.
Брюнетка подняла указательный палец и качнула им, придавая весомость своим словам:
— Она разговаривает сама с собой!
Блондинка яростно закивала и, наклонившись ближе, громко и жарко зашептала:
— Многие заставали ее говорящей с кем-то в совершенно пустой комнате!
— А когда ты пытаешься с ней поговорить, она смотрит на тебя как на пустое место, будто и нет никого! И молчит,— брюнетка возмущенно потыкала вилкой в почти пустую тарелку.
На этом запас занимательных фактов все-таки окончательно иссяк, из-за чего девушки слегка приуныли. Минут пять все молчали, пытаясь придумать новую тему для разговора. Гениальная идея первой пришла в голову мне. Взгляну на часы, я суетливо отметила, что перерыв почти закончился и нам пора бы возвращаться. На обратной дороге, очень недолгой, я подметила, каким задумчивым стало лицо моих спутниц. Ни разу, по моим наблюдениям, сидя на своих рабочих местах, они не прибегали ко столь интенсивной мыслительной деятельности.
— В следующий раз мы тебе такое расскажем о нашем начальстве!— лицо блондинки, наконец, просветлело.
— Это точно, есть спокойно не сможешь,— вдохновенно подтвердила брюнетка.
Я всеми силами старалась спрятать свою усмешку. Вот, значит, на что расходовались интеллектуальные силы моих товарок. На сплетни.

* * *

Как не предвкушали нового разговора мои соседки по офису, он не состоялся. Общих тем для разговора ни с блондинкой, ни с брюнеткой у меня больше не нашлось. Я много чем интересовалась, но собрание сочинений офисных сказок занимало самую последнюю строчку моего рейтинга, ибо по большей части люди не близкие были мне безразличны. К моему огорчению, быстро стало понятно, что безразличным мне становится весь наш трудовой состав. Сей прискорбный факт я установила в течение следующих дней, делая небольшие набеги на установившиеся компании единомышленников. И нигде не было мне подходящего места. Каждый раз, вклиниваясь в разговор то в курилке, то на крыльце, то в обеденный перерыв, я понимала, что мне чего-то не хватает.
Мне не хватало знаний о международной политической обстановке, не хватало натуралистических порывов к познанию природы и окружающего мира, моя внешность не представляла для меня столь страстного интереса, чтобы с упоением делиться секретами макияжа и обсуждать лаки для ногтей. Вышивание крестиком, компьютерные игры, интернет форумы, собаки и кошки, разведение попугайчиков — во всем мне не хватало знаний, умений, опыта, интереса.
Со мной это происходит всю мою жизнь. Сколько себя помню, я всегда чувствовала себя нецельной, неполной. Чем больше людей меня окружало, тем больше ощущалась где-то внутри пустота от недостающих частей. Я перебирала новых знакомых, будто части паззла, вертя их, подставляя то одним, то другим боком к моим рваным краям. Но никто не подходил, никто так и не смог дополнить меня и дать мне ощущение целостности. Так что интерес к таким неподходящим мне людям я утрачивала быстро и, забывая о них и почти не замечая их, вычеркивала из своей жизни.
Ничего удивительного, что вскоре я вернулась к привычному одиночеству в рабочие часы, почти ни с кем не разговаривая и не пересекаясь. Только лишь в обеденное время некуда было деться от своих коллег, ведь по большей части все обедали в одном заведении. Поняв, что терпения и желания на общение хватит не больше чем на пару полуденных часов, обеды я решила готовить себе дома.
И вот, в один прекрасный день, сославшись на диету и слабую силу воли, я осталась наедине со своим салатом в пустой комнате. Соседки-болтушки покинули меня, наградив на прощание ободряющими и сочувствующими взглядами, которые просто-таки сочились пониманием — «мы разделяем твою боль».
Признаться честно, мое уединение таило в себе еще одну цель, которую, по непонятным для меня самой причинам, я скрывала. Единственным человеком, не проверенным мною на совместимость была Рада. Я видела ее мельком в коридорах, заставала ее перед зеркалом в дамской комнате, наблюдала во время моих кратких визитов в бухгалтерию как она что-то печатает, рассеяно глядя на монитор.
Но поговорить, перекинуться парой слов или хотя бы взглядами так и не получилось. Возможная встреча меня интриговала и будоражила воображение, ведь Рада была самой отличной из всех тех, кого я могла повстречать в этих комнатах и коридорах.
Вот ее-то я и надеялась где-нибудь выловить в течении предстоящего часа. Для начала решив обследовать коридоры, я вооружилась пустым чайником и отправилась патрулировать территорию. Наполнив его водой, я заглянула в каждую попавшуюся мне на пути дверь, но все комнаты были пусты. Лишь некоторые компьютеры уныло светили своими мониторами, в ожидании, пока их не начнут развлекать терзанием клавиатуры.
Покурсировав от одного края коридора до другого, так никого и не обнаружив, я решила, что глупо будет блуждать так до конца самого обеда, а потом раскатисто урчать пустым животом все оставшееся время.
Подойдя к двери комнаты, где располагалась моя обитель, я услышала женский голос, едва доносившейся до меня. Убрав с лица радостное выражение лица и запрятав его за пазуху, я с предвкушением открыла дверь.
Мои надежды оправдались, и, войдя, я увидела Раду, стоящую ко мне спиной. Она склонилась над одним из столов, что-то тихо бормоча под нос.
Услышав скрип дверных петель, девушка замолчала, но не обернулась. Подождав какой-либо реакции на мое вторжение, но так ничего и не добившись, я поставила чайник обратно на тумбочку и уселась на свое место. Теперь я смотрела на Раду сбоку, и могла прекрасно видеть, что телефона у нее в руке не было, а это значит, что сплетницы были правы – она разговаривает сама с собой. Пока я размышляла, пытаясь определить свое отношение к этому подтвержденному факту, Рада подошла к моему столу.
Ее тяжелый возмущенный вздох отвлек меня от дилеммы и заставил поднять глаза.
— Бедняжка, как же тебя давно не поливали, ты весь засох, — девушка наклонилась над горшком с цветком, угнездившимся на краю стола. Надо же, похоже, я в первый раз заметила растение на своем столе. Мое внимание к деталям всегда поражало меня своей рассеянной «точностью».
Похоже, все-таки не такая уж она сумасшедшая. Разговоры с цветами — не самый худший вариант, вот если бы она общалась с тумбочками… Хотя, что лукавить, сама я порой говорю с холодильником. Точнее ругаю его на чем свет стоит, когда выясняется, что в нем настолько пусто, что недалеко до образования черной дыры.
Наблюдая, как струйки воды льются на сухую в трещинках землю, окрашивая ее в почти черный цвет, я, извиняясь, улыбнулась и произнесла:
— Все время забываю о таких вот мелких обязанностях. Ни один цветок у меня дома дольше месяца не задерживался. Надеюсь, этот простит мою оплошность и не будет сильно дуться.
Но я зря ждала реакции. Рада продолжала поливать цветочек, не поднимая глаз. Спустя несколько секунд она все же выпрямилась и посмотрела на меня. Я ожидала этого момента и тут же поймала ее взгляд.
Тогда впервые я и увидела ее глаза. Такого цвета прежде, да и после, я не встречала. Окрас этот называется среднерусским: коричневые крапинки у самого зрачка переходили в зеленый цвет, заканчивающимся сине-серым ободком. Глаза ее были под стать Раде, так гармонично сочетающиеся с природой и абсолютно чуждые бетонным пейзажам города. Коричневая земля, переходящая в зелень растений, стремящихся к глубокому синему небу.
Рада не отвернулась, как я того ожидала. Она приняла взгляд радушно и открыто. За эти несколько секунд, она будто спустилась глубоко в мою душу, погрузившись в черный колодец зрачков. И увиденное там ей понравилось, потому что девушка улыбнулась. Бабочка на несколько мгновений запорхала перед моими глазами, рассыпая своими цветастыми крыльями искрящуюся пыльцу, и затем исчезла.
— Ничего страшного. Мы переставим бедолагу на стол к Светлане, она не забудет полить. А ее кактус устроим у тебя.
— Хорошая идея, уж кактус я не загублю… надеюсь.
Я коротко рассмеялась и Рада улыбнулась мне в ответ. Это зрелище было восхитительным.
— Может, я помогу с поливкой?
Рада окинула меня взглядом, будто оценивая, по плечу ли мне эта работа или я устрою здесь всемирный потоп.
— Только следи, чтобы не перелить воды, — она протянула мне небольшую леечку, а сама отошла к другому столу и начала протирать листья какой-то небольшой тряпочкой.
— Ты очень любишь цветы?
Продолжая протирать растения, методично переходя от одного листика к другому, Рада, весьма охотнее, чем раньше вступила в разговор.
— Я люблю всю природу. Растений, птиц, животных, рыб.
— А домашние животные у тебя есть? Кошка, собака, хомячок, верблюд?
— У меня дома не так уж много места для верблюда,— поддержала она мою неуклюжую шутку, — и я не хочу заставлять скучать их без меня, пока я целый день провожу на работе. Это слишком жестоко.
— А вот мне на новоселье подарили какой-то экзотический цветок и крыску, — Рада закончила протирать цветочки и подошла ко мне. Я чувствовала, как она смотрит на мое лицо, ожидая продолжения, — однажды, я забыла крыску на столе с цветком, и та его сильно обглодала. Цветочек не выдержал такого изуверства и завял, а крыска похоже отравилась и... в общем больше я не рискую, и из животного мира у меня только микробы обитают.
Я как раз подняла лейку над последним цветочком, как Рада
взяла мою ладонь, сжимающую ручку в свои, и опустила ближе к горшку. Скосив глаза, я заметила, что все остальные горшки, оприходованные мною, окружены блестящей на солнце россыпью маленьких лужиц.
— Думаю, лучшим питомцем для тебя будет камень. В них тоже есть душа, и ухода они не требуют.
Я была слегка обескураженная ее заявлением — стопроцентно правдивым, но слишком прямолинейным. Мы с Радой переглянулись и тут же засмеялись, не сводя друг с друга глаз.

* * *



С этого дня обеды свои я проводила только с ней. В другое время мне никак не удавалось застать ее в настроении, подходящим для беседы. Каждый раз, как я видела Раду, она выглядела слишком отстраненной и рассеянной, будто ее разум прятался где-то далеко, в неведомом прекрасном мире, пока тело что-то считает на калькуляторе и передвигается по коридорам. После нескольких таких встреч в коридорах, когда она проходила мимо, не глядя, а на мои робкие попытки заговорить отвечала молчанием, я не выдержала.
— Ты что, меня стесняешься, стыдишься? Это ниже твоего достоинства, сказать мне «привет» или хотя бы посмотреть на меня? — задала я вопрос в лоб, пылая праведным негодованием, что придавало мне смелости сказать такое.
Рада прекратила накладывать салат мне в тарелку и, аккуратно отложив ложку в сторону, вздохнула.
Тут, пожалуй, отмечу, что Рада была вегетарианкой. Готовила она просто потрясающе, вытворяла с овощами такое, что даже рядом не валялась с моими отбивными, выжженными и высушенными до состояния сухости земли в пустыне. С условием, что питаться мне придется лишь ее пищей, я была готова отказаться от мяса и рыбы раз и навсегда. Однажды Рада без слов просто поставила передо мною порцию овощного блюда, а мою стряпню без сожаления отправила в мусорный бак. Нежная и хрупкая душа девушки просто не выдержала душераздирающего зрелища обеда, приготовленного мною.
Но возвратимся к ее вздоху. Я мгновенно узнала его. Рада всегда так делала: опускала глаза, чуть тяжелее, чем обычно вздыхала, затем снова поднимала взгляд, направляя его прямо в душу.
Она смотрела с горечью и сожалением, и даже с обидой на окружающий мир, что сделал общение людей столь сложным. Рада всегда так реагировала, когда я не понимала ее полностью, упуская из виду что-то важное для нее.
— Я просто не люблю это делить.
— Это? — переспросила я.
Рада отвела от моего лица глаза и снова взялась за ложку, доложив мне, наконец, мою порцию. Ее скорее огорчало не то, что ее не понимают, а то, что время приходится тратить на объяснения, вместо того, чтобы говорить друг с другом. Я и сама чувствовала то же самое и мысленно ругала себя за бестолковость. Но понять ее было намного важнее всего остального, в том числе и моей гордости, и я спрашивала.
— Наше общение. Ведь оно не пустое. Мы обмениваемся мыслями, эмоциями, чувствами, энергией. Я не хочу, чтобы чужие любопытные души перехватывали то, что только наше. Мы принадлежим только нам. Разве ты не чувствуешь этого? Разве ты не говорила, что предпочитаешь общаться интимно, а не среди большого числа людей?
Каждый раз, когда она заканчивала свои объяснения, мне было стыдно и неловко, как я могла не понять таких простых и близких мне вещей. Все это было столь же очевидно и естественно для меня, как и для нее, и, тем не менее, я упускала это из виду.
— Но есть же какие-то общепринятые условности…— начала я, но тут же споткнулась, увидев какой взгляд она на меня бросила. Зайди я дальше в этом вопросе, и она во мне разочаруется.
— Условности придумали люди, просто неспособные на что-то большее, — обронила Рада, подводя итог этому разговору, — сегодня я приготовила для тебя новое блюдо. Думаю, тебе понравится. Оно более соленое и острое, чем предыдущие.
И мы принялись за обед. Торопливо дожевывая пищу, я делилась сумбурными мыслями по поводу книги, что начала читать, а Рада молча, но благодарно принимала торопливую речь моего рассказа.
Слушать она умела. Рассказывая ей что-то, делясь чем-то, чувствуешь, что она ценит это, что она слушает и принимает твои мысли. От того хотелось поведать еще больше, открыться ей еще шире, зная, что твои слова станут чем-то важным, а не пустым мусором.
И я не занималась привычным бартером — я чуть-чуть приоткроюсь тебе, а ты в ответ немного мне. В большей своей части такой обмен мне всегда казался меркантильным и фальшивым. С Радой же было по-другому, уже изначально чувствовалось, что она открыта мне, и я просто стремилась как можно быстрее отворить свои тяжелые двери, которые с трудом поворачивались на заржавевших петлях. Это было то, за что я была благодарна Раде больше всего — она выпускала меня на свободу.
И тем больше контрастно было отношение Рады к другим людям. Она не только не принимала никаких условностей вынужденного по нормам вежливости общения, но и вообще не замечала людей, не нужных ей. Будто она ластиком начисто стерла их из своего мира, как элементы, нарушающие композицию ее вселенной.
Во многом Рада была для меня настоящим идеалом, той мною, которую я жаждала видеть в зеркале, в которую мечтала превратиться порою страстно и одержимо. Словно она — это моя давно потерянная недостающая часть. Мне казалось, что ее душа складывалась из тех кусочков мозаики, что не доставало мне для цельности.
Для меня огромным счастьем было уже то, что я могла любоваться этим образом вживую, смотреть на нее, дотрагиваться до нее, слышать ее голос и перехватывать ее редкие взгляды из-под тумана густых ресниц.
Я обожала ее смех. Он был полной противоположностью моего — громкого и раскатистого, прорывающегося наружу всегда неожиданно и без предупреждения, накатывающегося, как лавина. Рада же смеялась совсем по-другому. Сначала она задерживала на тебе взгляд, на пару мгновений дольше, чем обычно, и смотрела прямо в глаза. Затем на ее лице появлялась улыбка, рассеивающая ее задумчивость, словно рассвет, прогоняющий ночную темноту. А потом, розовыми солнечными бликами по глади воды, по воздуху разносился ее легкий смех, тихий и мелодичный. Рада смеялась нечасто, и это удовольствие для моего взора и слуха длилось недолго. Казалось, никто кроме меня не умеет ее смешить, и от этого я готова была стоять на голове и висеть на люстре, лишь бы она смеялась.
Рада захватывала меня все больше и больше. И вскоре я поняла, что часа в день по будням для меня слишком мало. Мы много не успевали сказать и многое просто не могли в пропитанной официальностью и сдержанностью обстановке офиса.
А я хотела много большего. Впервые в своей жизни я испытывала такую тягу к общению. Впервые я чувствовала, что мне им не насытиться, сколь бы долго оно не длилось. Будто волны наших душ вошли в резонанс, усиливая друг другу, не давая затухать, превращая в вечный двигатель.

* * *


Мною было принято решению вывести нашу зарождающуюся дружбу за рамки обстоятельств. Я хотела видеть ее не потому, что она лучше всех подходит для разговоров из служащих нашего офиса, а потому, что желаю видеть ее в своей жизни. А поскольку Рада была не из тех, кто общается только в силу обстоятельств, не обращая внимания на желания, я не боялась сделать шаг навстречу. Впервые я не убегала, не пряталась, не приковывала себя цепью к столбу в страхе двинуться дальше и раскрыться.
И вот, спустя пару месяцев после нашего знакомства, в жаркий августовский день я решилась.
Было время нашего традиционного обеда. Я уже не старалась найти оправданий тому, что предпочитаю употреблять еду, приготовленную ею, а не мои кулинарные провалы. Хотя истории о том, как мне пришлось выкинуть почти новую сковороду из-за того, что она намертво сплавилась с тем, что когда-то было сырым продуктом, служили хорошим поводом рассмешить Раду.
Наскоро проглотив очередное овощное блюдо, я выложила на стол яркий флаер.
— Выставка цветов? — Рада была удивлена. Кажется, она не поняла, для чего я ей это показываю.
— В эти выходные будет в парке. Давай сходим? Я уже лет десять туда собираюсь, да то желания нет, то компании подходящей, то еще куча незначительных отговорок появляется. Ты же любишь цветы, — привела я свой самый веский аргумент.
— Ты приглашаешь меня, потому что вероятность найти спутника в моем лице больше всего? Или ты приглашаешь именно меня сюда лишь потому, что на выставку я соглашусь охотнее всего?
Я знала, что она проверяет меня на искренность и смелость. Будь на ее месте любой другой, я бы опасливо отговорилась чем-нибудь, выдающим мою заинтересованность скорее в мероприятии, чем в человеке. Но для Рады такой ответ был бы оскорбительным и лицемерным до омерзения.
— Если бы тебе это нравилось, я бы купила билеты в оперу, пусть я ее и не переношу.
Рада улыбнулась, но не ответила. Как бы мне не казалось, что я понимаю ее по незаметным жестам и мельчайшим изменения в лице, мне еще требовалось словесное согласие. И Рада это понимала.
— Я приготовлю нам что-нибудь вкусное, и мы устроим пикник. Мне известна одна очень уютная полянка в глубине парка. Там тихо и кажется, будто ты не в городе вовсе, — озвучила она вслух свое согласие.
— Может, мне тоже что-нибудь приготовить? — спросила я, не скрывая иронии.
— Если тебе не трудно, возьми на себя напитки и подыщи подходящую подстилку, на которой мы будем сидеть. И купи фруктов.
— С этим я справлюсь. И, думаю, без последствий для нашей пищеварительной системы.
Рада улыбнулась и почти засмеялась. Когда я передавала свою тарелку, она коснулась моих рук и задержала это прикосновение чуть дольше, чем если бы оно было случайным. Рада была из тех людей, кого называют кинестетиками. Прикосновение к этому миру несли для нее информации больше, чем слух или зрение, и были намного важнее. Это краткое касание ее пальцев было словно рукопожатие, закрепляющее наш дружественный союз. И почему-то мне показалось, что в выходные меня ждет не просто прогулка по парку, а целое путешествие в волшебную страну, где обитают эльфы, феи и гномы.
— Среди детей ходит легенда, что в глубине парка живет дракон. Может быть, мы его встретим? — это было впервые, когда Рада услышала меня не через произнесенные вслух слова.
— Это было бы очень интересно. Я тогда еще и копье захвачу, — Рада почти засмеялась, а я счастливая и окрыленная, до самого окончания рабочего дня впала в мечтательную кому.
Оставшиеся пару дней до выходных я сильно нервничала, боясь, что вне стен офиса, при более длительном общении, во мне вдруг обнаружится что-то, что может оттолкнуть Раду. Ведь то, как я ем мороженное, или сижу на траве, или смотрюсь в шортах, может оказаться сильнейшим раздражающим фактором для нее. Но самое страшное, чего я боялось больше всего, то, что Рада могла разочаровать меня. Это как узнать, что деда мороза не существует. Терять мечты, вдребезги разбитые об реальность, очень больно.
В попытках успокоиться и уговорить себя, что ни урагана, ни града, ни метеоритного дождя коварная вселенная нам не готовит, я пересмотрела все прогнозы погоды, которые только смогла найти. И они обещали солнечные жаркие выходные без малейшего намека на облачность.
Я нашла этому железное подтверждение в субботнее утро, обнаружив над своей головой синее-синее небо, которое было самым глубоким из тех, что я когда-либо видела в жизни. Мне даже захотелось перевернуть мир и нырнуть в его манящие воды.
Мои размышления о подводном плавании над звездами прервала подошедшая Рада. При звуке ее голоса мое внимание моментально переключилось с неба на землю.
Здесь, на земле, есть множество того, что прекраснее всяких там млечных путей и пушистых облаков. Например, Рада. Я уже упоминала, что она была моим идеалом, и в ней было много того, чего я хотела видеть в себе. В чем-то это касалось и внешности. Рада была хрупкой и нежной, словно полевой цветок, и даже будь она облачена в грязный холщевый мешок, ее женственность это бы не смогло спрятать. Я же была полной противоположностью. Мои короткие, вечно лохматые и постоянно путавшиеся даже при такой длине, волосы словно восстанавливали равновесие вселенной, существуя в противовес длинным, всегда прямым и блестящим волосам Рады. Мой квадратный подбородок, выпирающие скулы, нос с легкой горбинкой служили иллюстрацией антонимов ее тонких и изящных черт лица. Мои шорты, футболка, кеды были заменой платьям, которые я не могла носить, потому что они выглядели на мне точно сарафан на швабре — нелепо и неуместно. Заменой платьям, которые невероятно шли Раде, судя по тому, что было надето на ней в этот день.
Наверное, будь на ее месте другая девушка, это могло стать болезненной занозой в моем самолюбии, что мешала бы наслаждаться прогулкой. Но испытывать зависть, гложущую душу, к Раде я просто не могла. Вы пробовали завидовать прекрасному виду на горы или картине великого художника?
Время было раннее, мы пришли почти к самому открытию выставки и были практически единственными зрителями.
На дополуденной встрече настояла Рада, уверяя меня, что нет ничего прекраснее летнего утра, и пропускать такое ради нескольких часов бессмысленного сна — глупое расточительство. Я с ней согласилась, хотя бы ради того, чтобы понять разницу. Ведь мой цикл сна и бодрствования легко сводился к типу «сова», и мне было интересно узнать, чего же такого я пропускала всю свою жизнь.
Прогуливаясь медленным шагом, мы то и дело останавливались около очередной клумбы или растительной скульптуры. Пока я щурилась на солнце и подставляла его лучам свое бледное лицо, Рада изучала клумбы.
Наклонялась ближе к цветкам, чтобы вдохнуть поглубже их сладкий запах, трогала осторожно и почти невесомо их лепестки, чтобы ощутить всю их нежность, садилась на корточки, чтобы рассмотреть зеленую гусеницу, ползущую по стеблю.
То и дело она дергала меня за футболку, заставляя обратить более пристальное внимание на экспонат, начинала рассказывать что-нибудь интересное об известном ей сорте цветов, или описывала свои ассоциации с этим цветком, критиковала композицию или хвалила оригинальную задумку. Я, сонная настолько, чтобы прибывать в несколько флегматичном состоянии, но не настолько, чтобы в нужный момент не проснуться и не явить миру свое восхищенное удивление, постепенно заряжалась ее энтузиазмом. Время от времени, и я стала дергать Раду, оттаскивать ее от уже поднадоевшей клумбы и волочить в другой конец аллеи, придерживаясь хаотичной системы осмотра.
С собой я прихватила фотоаппарат. Большая часть снимков состояла из кадров с Радой, зафиксированных без предупреждения, где не было нарочитой улыбки и широко открытых (чтобы не моргать) глаз. Фотографии эти были также естественны, как Рада и природа вокруг нее. Хотя иначе выйти и не могло.
Нашлась и пара фотографий со мной, на одной из них я даже пытаюсь залезть на куст с фигурной стрижкой (в процессе съемки я таки не удержала равновесие и грохнулась в клумбу, приземлившись на голую землю, благо, не на сам куст, а Рада смеялась). Когда народу стало прибывать, и люди перестали представлять собой редкие кучки, а начали образовывать толпу, мы сделали пару снимков вдвоем, хотя Рада и была несколько против.
— Я не люблю фотографии. Точнее, не могу придать им такую ценность, как остальные люди, — пояснила мне Рада свое равнодушие к фото, пока мы, сидя на скамейке, давали отдых своим ногам.
Не отрываясь от просмотра фотографий на дисплее фотоаппарата, я лишь изрекла какое-то междометие, означающее, что я слушаю и заинтересована в продолжении. И то вырвалось оно из меня лишь по привычке. Ни я, ни Рада не нуждались в наших разговорах в таких опознавательных знаках. Мы и так понимали, я бы даже сказала, чувствовали, как сильно бьется пульс на запястье нашей беседы, легко определяя: пациент скорее жив, чем мертв или наоборот.
— Я не люблю искусственных заменителей и имитаторов. А фотография именно ими и является. Ими заменяют память, бальзамируют события и верят, что этот желтый труп в растворе и есть живое воспоминание. Но они уже и не помнят, что настоящие ярче, объемнее, в настоящих есть звуки, запахи, ощущения.
— Но воспоминания забываются, блекнут, стираются. А так они всегда в целости и сохранности.
— Глупости все это, мы ничего не забываем, все остается в нашем сердце. Просто нужно не лениться погружаться в свою душу чуть глубже мыслей о новой кофточке или телефоне. Но люди слишком себя боятся для этого.
— А как же фотографии тех, кто покинул нас? Или тех, кого мы не сможем больше никогда встретить или увидеть?
— Люди не просто так уходят из нашей жизни, если это случается, нужно забыть и отпустить, иначе невозможно двигаться вперед. А умершие… Не стоит быть столь эгоистичными и отвлекать души от их новых жизней и обличий, дергая их каждый раз, как взгрустнется во время просмотра старых фотографий.
— Ну, а как же фотография как искусство? Тут она чем плоха?
— Тем, что такое «искусство» воровство. Человек не вкладывает свою душу, как, например, вкладывает художник, рисуя картину. Он лишь ворует ее у своих моделей, у окружающих его пейзажей и выставленных натюрмортов.
Не зная, чтобы еще привести в качестве контраргумента, я лишь пробормотала:
— Кажется я с тобой согласна….— пересмотрев все кадры, я наконец перестала теребить фотоаппарат и положила его на колени. Солнце приятно грело кожу, и я закрыла глаза, откинув голову назад, — вроде бы и всегда была согласна, только вот до того, как услышала от тебя и сознавала, — над ухом зажужжал комар, но мне было лень отгонять его.
По дуновению воздуха и тихому шороху ткани я поняла, что Рада сделала это за меня.
— Это потому, что мы похожи больше, чем ты думаешь. Мы даже можем найти в себе что-то, что у нас одно на двоих, — по голосу я почувствовала, что Рада улыбается, — так что перестань заниматься мелкими кражами моей души. Если она тебе нужна, можно просто попросить.
— А мне иногда хочется вот так вот «заморозить» человека в снимке.
Почувствовав движение с ее стороны, я открыла-таки глаза. Рада встала со скамейки и теперь смотрела на меня сверху вниз:
— В следующий раз попробуй воспользоваться формалином. А теперь пойдем, — Рада повернулась и пошла прочь от скамейки.
Торопливо затолкав фотоаппарат в сумку, я в пару прыжков догнала ее.
— Уже идем на пикник?
— Я слышала, как урчит у тебя в животе. Думаю, стоит покормить того голодного тигренка, что ты спрятала под футболкой.
И Рада повела меня прочь от центральной аллеи парка, куда-то в лесопарковую зону. Вскоре мы сошли с широкой мощеной дороги на тропинку между деревьями. Поначалу тропинка была достаточно утоптанной и широкой, видимо, по ней часто ходили. Идя вслед за своей проводницей, я то и дело замечала компании, расположившееся прямо на земле. Видимо, эта часть леса широко использовалась для пикников. Но, вопреки моим ожиданиям, мы так нигде и не остановились, а все углублялись дальше в начинающую дичать природу.
Тропка стала совсем тоненькой и почти незаметной, на пути стали попадаться всякие коряги, булыжники, ямки. Обо все это я благополучно то и дело спотыкалась, умудрялась проваливаться и пару раз даже заработала оплеуху веткой, слишком низко расположенной над землей. Поначалу я старалась завести разговор, чтобы было не скучно идти, но попытка провалилась. Я могла либо сосредоточиться на речи и получать по лбу от очередной ветки, либо все свое внимание обратить на безопасность нашего небольшого путешествия.
Рада периодически посмеивалась и подбадривала меня, но шаг не замедляла, продолжая идти все также быстро для меня. Под конец дорога пошла в гору, я уж было думала, что не выдержу такого и скачусь вниз валуном, как мы вышли на вершину покоряемого холма.
Передо мной открылась чудесная полянка с густой зеленой травой, перемешивающейся с ромашками. С другой стороны холма был резкий обрыв, и деревья там не росли, так что солнце без преград светило ярко и сочно.
Уже успевшая дойти до середины полянки, Рада обернулась и, улыбнувшись, помахала мне рукой, подзывая к себе. Эту картину я запомнила четко на всю свою оставшуюся жизнь.
Рада была права, фотографии, по сравнению с тем, что хранила душа, были лишь блеклыми дешевыми подделками. Каждый раз, закрывая глаза и погружаясь в воспоминание этого мгновения, я чувствовала тепло солнца на своей коже, легкое дуновение ветерка, запахи травы и леса, и звонкий голос зовущей меня Рады.
Расстелив клетчатый плед, мы, наконец, устроили долгожданный для меня привал. С наслаждением вытянувшись на спине, я закрыла глаза, слушая, как Рада гремит посудой, раскладывая еду по тарелкам. И лишь урчание моего озлобленного и опустевшего желудка заставило меня вырвать себя из этой неги и кинуться на уничтожение пищевых запасов.
После чего я снова улеглась на землю. Недельное недосыпание давало о себе знать, и сон сковал меня со всех сторон с упорством умелого тактика.
Первым, что я увидела проснувшись, была Рада, сладко спящая напротив меня. Между нами обложкой вверх лежала раскрытая книга, старая и потрепанная, за чтением которой,
Рада, видимо, и уснула. А на корешке, сложив крылья, сидела бабочка. Я постаралась дышать как можно легче и не шевелиться, дабы не спугнуть ее. Пожалуй, никогда в жизни я не видела такого насекомого так близко. Рада сонно зашевелилась, видимо, тоже просыпаясь. Когда она открыла глаза, бабочка уже расправила свои крылья, но еще не взлетела, словно давая нам шанс полюбоваться ее красотой. Я почувствовала, что Рада, как и я, задержала дыхание, рассматривая пестрое создание. Так мы и лежали, почти не дыша и не шевелясь, дивясь летней бабочке, словно волшебному чуду. Спустя полминуты чудо, наконец, окончательно приняло решение покинуть наш плед и упорхнуло с книги.
— Это было прекрасное пробуждение после чудного сна, — сказал Рада, садясь, — тебе что-нибудь снилось?
Я призадумалась. На краю сознания и вправду мелькали какие-то яркие обрывки фантазий, похожие на сон.
— Кажется да…— я сосредоточилась, пытаясь выудить эти обрывки из омута остальных мыслей и видений. Я уставилась на корешок книги, будто в ней было написано как раз то, что мне нужно, а затем бросила взгляд на Раду. И в моей голове что-то щелкнуло, словно упал занавес, открывающий повторное представление моего сна:
— Мне снилась ты. Большое широкой поле ромашек, уходящее к самому горизонту и ты. Ты превратилась в бабочку и, улыбнувшись мне на прощание, улетела в небо.
Рада засмеялась в ответ на такой рассказ. Солнце засветило мне прямо в глаза и, укрывшись от его лучей пеленой ресниц, я видела сквозь них ее силуэт. От света, обрывисто пробивающегося сквозь ресницы, и правда казалось, что у Рады выросли большие крылья бабочки.
— Это хорошо, что ты вспомнила этот сон. Такие сны обычно бывают очень важны.
— Думаешь он вещий? — я рассмеялась о нелепости своего предположения и тоже встала, с наслаждением разминая затекшие ноги.
— Ну, не стоит понимать его буквально. Поле может оказаться не полем, я не — не мною, а ромашки — не цветами, — Рада улыбнулась при виде скептического выражения, которое я повесила на свое лицо. — Давай собираться, близится вечер, и начинает холодать.
Пока я пыталась сложить плед аккуратным пухлым прямоугольником, Рада неожиданно продолжила разговор про сон:
— В конце концов, все мы станем бабочками, так что твой сон вполне точен.
Я прекратила свои попытки совместить углы пледа ровно и точно и удивленно переспросила:
— Все станут?
— Все. — Рада отобрала у меня мой кособокий сверток и начала складывать заново. — Бабочка — это символ души, бессмертия, возрождения и воскресения. Всем нам дадут отдых в теле бабочки после смерти. Дадут возможность насладиться короткой беззаботной жизнью, полной свободы и красоты. Это будет отдых для уставших за жизнь душ.
Как всегда, ее слова заставили меня задуматься. Приметив недалеко бабочку, то ли ту же самую, что охраняла наш сон, то ли другую похожей же расцветки, я попыталась представить, как это порхать под солнечными лучами, не подозревая и не задумываясь над тем, какая короткая жизнь предстоит.
— Я бы не отказалось от такого отдыха, небольшого реинкарнационного отпуска перед новой суетой рождения. Иногда это жизнь так утомляет, — вздохнула я притворно чуть тяжелее обычного.
— Может быть, мы даже будем порхать на одной поляне, — Рада подошла ко мне, и некоторое время мы вместе наблюдали за двумя бабочками, расположившимися на цветах в паре шагов от нас.
После чего, в тишине двинулись в обратный путь. Наше с Радой молчание никогда не было тяжелым от безысходности ощущения, что нечего сказать. Скорее оно было выходом из ситуации, когда слова оказываются слишком ничтожными, не вмещая в себя все, чем хочется поделиться. И тогда мы передавали свои мысли напрямую, без посредничества звуков речи. С Радой молчать я любила, это стало одним из моих любимых занятий. Никогда в жизни я больше не встречала человека, способного дать мне то же самое.

@темы: повесть